***
В импровизированном закулисье второй школы поселка (в кабинете физрука) Юнги почти не замечает вымученную суматоху, вызванную отсутствием костюма на главном действующем лице. Ким Сокджин — Цезарь — главный виновник не запланированного марафона Хосока, величественно восседает на кривенькой тумбе в одной лишь майке и трусах, почти зевая: его не особо волнуют снующие туда-сюда люди — говорит, для актеров это природная среда обитания, пусть весь его опыт и заключался в школьных постановках. Он не страдает от мук совести: говорит, что как раз на такой случай и нужны костюмеры и не его это обязанность следить за собственным костюмом, который он, вроде как, обещал не забыть. Но он же актер! Главная роль! Разве есть ему дело до таких мелочей? Настоящий артист, если уж на то пошло, вообще может обойтись без костюма, декораций и грима, и он-то и впрямь хоть в трусах может выступать. Молоточек в руках декоратора нервно трещит и почти направляется в светлую голову правителя Римской империи, потому что слушать Кима за время репетиций устали уже все, а сегодня целый апофеоз его самолюбования; но преступление так и не свершается: слишком обидно портить с таким трудом сделанный золотой лавровый венок (из картона, но с позолотой!). Внешнее спокойствие Сокджина раздражает Юнги: мало того, что из-за него вся постановка может провалиться, так и не начавшись, так еще и этот тухлый глоток молока все еще где-то бежит с этим пакетом с ценным грузом внутри! (То Цезарьская простынь-туника!). Вдруг он все же на половине пути отдал свою душу Господу? Они ведь вместе на физру ходят: что он, не знает что ли, что Хосок и бег — вещи почти несовместимые? — Вот же он жопа! — мысли вырываются из Юнги, когда он слегка пинает тумбу, на которой сидит Сокджин, — ну вот что ему стоило? Просто сесть со мной? И уже быть здесь? И не мучиться?! А! Пальцы Юнги жгутся — он чувствует, что с какой-то невообразимой страстью ему хочется накинуться на Хосока и начать его душить: «Я ведь как лучше хотел! Почему ты не позволил мне помочь! Я ведь не хотел, чтобы ты мучился, дурачина ты такая!» — Ну чего же ты? — Сокджин хмурится, присматриваясь. — Бесит он меня. — О, это в порядке вещей, — изрекает со спокойствием полководца. — Ваще блин! Он! Ну вот че он, а? — Думаю, к этому нужно отнестись философски. Некоторые не хотят, чтобы им причиняли помощь. В этом, собственно, человеческая сущность. Все мы разные, у всех у нас множество вводных данных… — Зараза он такая! И ведь он всегда такой! Вот ну что с ним не так, а! Как лучше же хочу! А он все начинает… — Из шелкового платья не сшить джинс. Понимаешь? Материя другая. — Это все его бабушка и дедушка, — Юнги продолжает бубнить, совсем не слыша Сокджина, — их воспитание! Все такие из себя правильные, интельгентные, умные! И он такой теперь! Вредный дед в теле подростка! — руки скрещивает, — и ведь не общается с нами вне школы. Мы че, типа хуже? Зазнался… — Вода камень точит. — Все книжки свои вонючие читает и… почитает. Не… причитает? Поучает? Вот чего он? Хуже я что ли? Типа если меня не воспитывали такие… интельгенты? Интелтуалы? Ну ты понял… типа если я не такой, я хуже что ли? Че он нос воротит-то! — Некоторые люди просто такие, какие они есть, — Сокджин невозмутимо рассматривает ногти, — переделывать другого человека — строить песочный замок. — Бесит он! — Да, — спокойно соглашается Сокджин, — это твоя эмоциональная реакция на Хосока. Видимо, внутри тебя что-то отзывается и вызывает ответную реакцию. Это нормально. Мы все испытываем те или иные чувства. Знаешь, как Аристотель… — Стой, бля, — Юнги голову опускает, перебивая, — ты как понял, что я о нем говорю? Я ж его имени не называл… — Постарайся обратить внимание на то, о ком ты постоянно говоришь. Ты удивишься, но в 99% случаев это все тот же самый человек, так что мне уже не нужны имена. Мы, артисты, проницательные существа. Очень эмпатичные и чувствительные к другим людям. Иногда мне не нужно что-то объяснять — я просто знаю, — он поворачивает голову, — а вот, кстати, и Хосок! — Сокджин спрыгивает с тумбы и, щеголяя в своих трусах (с акулами), подходит к измученному гонцу, который и правда почти валится на пол. — Как раз вовремя. Еще целых две минуты до выхода! — с восторгом Сокджин принимает пакет, вынимая тунику, которая безбожно помялась, но Сокджин успокаивает себя тем, что во времена античности вообще-то не было отпаривателей, так что мятая одежда только добавит аутентичности. — Воды!.. — Хосок тяжело дышит и, бросаясь на учительский стол, драматично хватается за грудь. …И Юнги порывается, чтобы разыскать бутылку воды для Хосока, а потом одергивает себя: а чего это он сейчас будет этим заниматься? Если бы Хосок не был бы таким высокомерным, то и не нуждался бы в бутылке воды! Пусть пожинает (Или пожимает? Или пожнимает? Юнги попозже разберется с тем, какой тут глагол нужен!) плоды своих трудов! — Ну и что? — Юнги дует губы, скрещивая руки на груди, — стоило это того? Был бы уже давно тут! — Стоило! — выдыхает Хосок, вытирая лоб, — я свои принципы не предам! — Какие принципы? Типа с тупыми на мопед не садиться? — подходит ближе. — Э, я вообще-то про тупость ничего не говорил! — Но подумал? — Подумал, что это тупо совершать такие поступки! — Да какие! Боже, Чон, я тя щас придушу! — Да за что? — Хосок по привычке поднимает руку перед собой, выставляя локоть. — За то, что думаешь, что лучше меня! — Да я не про это думаю, Юнги! Никогда я про это и не думал! И не думал про то, что ты тупой, хоть и троечник, — Хосок выпрямляется, повышая голос, — я вообще считаю, что оценки не определяют уровень интеллектуального развития, это просто устаревшая система другой устаревшей системы, которая подпитывается закостенелыми учителями, которые привыкли к этой действительности и не хотят хоть что-то менять! Ну троечник и троечник! Многие успешные люди троечниками были! Я про то, что если в один день ты возьми да попади в аварию, все будут хвататься за головы и твердить: «Как же так случилось! А почему же так случилось! Ведь ничего не предвещало беды! Как же мы не заметили, что это может произойти?». А беда как раз таки и случится, если все будут продолжать делать вид, что все в порядке! Тебе скинуть статистику ДТП нашего района? И если все вокруг тебя продолжают молчать о том, что ездить без прав и без шлема, это нормально, то я это делать не буду и всем своим видом буду напоминать тебе, что то, что ты делаешь, это правда опасно, и я буду это делать, потому что, Юнги, я так сильно не хочу, чтобы ты попадал в аварию! Хосок и сам не замечает, что говорит уж слишком громко и даже от наплыва чувств закрывает глаза, продолжая тараторить и выпускать всех своих беспокойных букашек в виде слов: ведь может хоть это поможет! Ведь, может, хотя бы это позволит достучаться до Юнги!.. Ведь ромашки уже цветут. Ведь впереди лето. А потом последний учебный год. А потом Хосок уедет отсюда навсегда. И больше не увидит Юнги. Когда Хосок раскрывает глаза и осознает, какой поток слов только что вырвался из него, то встречается с тишиной театральной труппы (в лицах его одноклассников), а потом с протяжным зевком переодевшегося и заскучавшего от такого монолога Цезаря. — Ну, все. Пора на сцену… — замолкает в драматической паузе, сжимая кулак, — …чтобы явить этому свету Цезаря-Полувампира, который будет сражаться с кровопийцами Римского Сената! (У них экспериментальная и современная постановка, в которой Брут тоже Полувампир, но, в отличие от Цезаря, примкнул к стороне упырей, которые хотят устроить в Риме гладиаторские бои людей против вурдалаков! Авторка сценария гениально провела параллель между жаждущими власти политиками и чиновниками и древними монстрами — по итогу и те, и другие сосут кровь простого народа!). Закулисье снова начинает шевелиться в суматохе, а вот Юнги и Хосок замирают, продолжая глупо глядеть друг на друга: один не верит, что сказал это все, второй не верит, что услышал. «Я так сильно не хочу, чтобы ты попадал в аварию!». — Я просто как лучше хочу, — первым отводит взгляд в сторону Хосок, прижимая локоть к груди, — понимаешь? Или не понимаешь? Ну как мне тебе донести-то… — Наверное, понимаю, Хосок, — Юнги тоже опускает голову, — просто… …Просто все прошлое лето он работал для того, чтобы заработать на мопед, на госпошлину за экзамен и на уроки с инструктором. Денег-то в семье никогда не было, да и он бы даже не осмелился просить родителей о таком, потому и пришлось зарабатывать самостоятельно. За лето он не успел накопить на все, а когда началась школа, то с утра он учился, а вечером на последнем рейсовом автобусе уезжал на завод в отдалении от поселка, где следил за конвейерной лентой, по которой бесконечно катались банки с консервами для домашних животных. Вот и вышло, что он не спал ни минуты в день экзамена в автошколе — буквы перед ним просто предательски расплывались и не могли собраться в кучу! Потом было еще две попытки для теоретической сдачи, и он их тоже провалил, потому что не мог сфокусироваться на вопросах и даже в тех заданиях, на которые он точно знал ответ, он почему-то выбирал неверные варианты. За пересдачу нужно было платить, а к этому времени на заводе одновременно обнаружилось вранье Юнги о возрасте и какая-то важная проверка от важных дядек и тетек, потому его вежливо попросили больше не соваться на порог. Но не объяснять же это все Хосоку?.. — Просто… — мямлит Юнги, — тупые вопросы, говорю ж! — Может… слушай, я давай я выучу всю теорию и помогу тебе если что, а? Юнги почти усмехается: где Хосок и где правила дорожного движения?.. Но… миленько. В любом случае, это бесполезно: ему все равно пока нечем платить и за дополнительные занятия с инструктором, и за сам экзамен, и за страховку, которую потом точно придется оформлять. — Не… — Юнги прячет руки в карманы, — не нужно, я сам… просто… Хосок. Поверь, а? Не попаду я аварию. Обещаю! Скрепя сердце, Хосок слабо выдыхает: это не полное согласие, скорее успокоение для него — обычно ведь обещания стараются сдерживать, поэтому Хосок решает, что обязательно продолжит надоедать Юнги, но чуть позже. — Уж попытайся, — выдыхает Чон, отворачиваясь***
Мин Юнги попал в аварию ранним утром за две недели до окончания учебы, когда ромашки заполнили уже каждое поле по пути Хосока из дома в школу. А это значит, что лето уже скоро. А там последний учебный год. А потом он уедет навсегда и больше не увидит Юнги. Который попал в аварию! Когда Юнги повели в кабинет для рентгена, первый слух уже прошелся по школе — Ким Тэхен клялся велосипедом своего младшего брата, который тот выиграл на конкурсе от компании кукурузных хлопьев (12 скоростей!), что Юнги сбили на его глазах и что кровищи было жуть как много и не ясно теперь, сможет ли Юнги вообще продолжать жить! Когда результаты рентгена уже были готовы, то вторая волна ужаса накрыла школу, так как миссис Кан после уже привычного звонка в больницу не стала улыбаться по обыкновению и просто начала урок (на самом деле она просто забыла с утра достать мясо из морозилки и теперь возникали некоторые затруднения с приготовлением ужина, отчего мысли учительницы погрузились в тягостные раздумья). Когда уже хорошо знакомый травматолог Юнги повел того в процедурный кабинет, закатывая глаза, Ан-Ан заверила, что только что получила фотографии от матери, которая с трудом выбралась из пробки, образованной страшной кровавой аварией; на фотографиях, по ее словам, действительно была кровь, поэтому она отказалась показывать их, чтобы не травмировать особо чувствительных в целом и Чон Хосока в частности, который среди всех особо чувствительных ярко выделялся своим умением эффектно падать в обмороки от увиденного (однажды он в столовке прищемил палец стулом, из которого сразу потекла кровь, и он, резко вскинув рукой, отчего кровь брызнула на стену, погрузился в темноту бессознательного и обмяк на своем испуганном однокласснике, изо рта которого выпала пережеванная булка). Когда гипс на руке Юнги уже начал застывать, классом было решено штурмовать здание больницы для того, чтобы почтить то, что осталось от Юнги — ведь, как они уже решили, взрослые, наверняка, будут препятствовать прощанию, так как такое обезображенное тело уже никому нельзя видеть, потому пока у них есть время, они должны совершить этот крестовый поход во имя всех приключений их безудержного одноклассника. На этот откровенно дикий поступок согласился даже Чон Хосок, чем удивил многих (даже учительницу Кан, которая сделала вид, что не заметила массовый побег учеников — благо для всех и особенно для Юнги больница находилась прямо за углом). Потому когда Юнги выходит из здания больницы и вдыхает свежий ароматный весенний воздух, обдумывая свое текущее положение и обещание, которое он дал Хосоку и не сдержал его, он прямиком попадает в воронку шума от его встревоженных одноклассников. По какой-то причине они безудержно радуются появлению Юнги, а Пак Чимин совсем расстраивается, потому что уже приготовил свою руку для экстренной сдачи крови и к дальнейшему переливанию, которое теперь, очевидно, не требуется. — Так значит, руки и ноги на месте! — А мы видели твои мозги как будто! Оказывается, нет! — А чьи мозги тогда? — А кровищи-то сколько было! Или это ты кого-то расколбасил? — А Чон Хосок расплакался, когда узнал, что ты откинулся! — Так он не откинулся в итоге! — Но все равно расплакался! — Мы вот от миссис Кан сбежали, чтобы на тебя поглядеть! — Ты теперь не можешь писать? — И никогда теперь не сможешь писать? — У тебя, наверное, рука больше никогда не сможет поворачиваться, да? Я в киношке такое видел! — А водить-то сможешь? — Ты обещал меня покатать, кстати! — Бля, вы че тут устроили! — Юнги хохочет, аккуратно отходя к забору больницы, — нормально все! Пострадала только моя рука, тачка, которая ехала за мной и банка краски!.. Красной! — Как это было! Расскажи! Хосок почти готов закричать на всех: Юнги попал в аварию, а теперь они из него героя делают, закрепляя его позитивное отношение к произошедшему! — Короче, ехал я в школу… — мечтательно вспоминает свое приключение, — перед гурзовиком передо мной пробежала дворняга, прикиньте? Шанька волосатая, блин… Гурзовик этот резко вильнул, а задняя дверца не была закреплена, старенькие крепления-то! Не выдержали, короче. Ну, оттуда покатилась та-а-акая огромная банка краски, бля, что я и подумал… все! Ща будет полный расколбас! И мне, и мопеду, и мозгам моим! Прикиньте если такая бандура в голову прилетит, а? Но я-то за рулем с 13 лет, я умею водить! И я на опыте! — на Хосока глядит, который демонстративно воротит свое лицо, — я тут же ать руля левее! Свернул! А банка как возьми и ебнись в бампер другой тачке, которая за мной ехала — все, бля, красной красной залило! Но там навстречку еще машина ехала, поэтому мне еще раз вильнуть нужно было, тут-то я и ебнулся! Не так сильно, но чет кость все равно сломалась, — на гипс смотрит, — короче, ниче такого. Даже не открытый перелом-то, крови не было. Фигня! И с мопедом все в порядке! Че вы пришли-то? Валите давайте в школу обратно, — Юнги довольно подмигивает, — а я сегодня на сильных обезболивающих. Доктор сказал мне, чтоб я сегодня отсыпался, справочку вот выписал. Так что домой иду. — Везет, блин! — Вот, Хосок, зря плакал! — Да ну че вы! — защищается Чон. — Ну плакал и плакал… че такого-то? — Юнги пытается сгладить углы, но когда проговаривает это вслух, то понимает, что наоборот привлекает к этой ситуации больше внимания — тогда одноклассники начинают галдеть наперебой: как, когда, как обильно, сколько салфеток он потратил, чтобы утереть слезы, как распухло его лицо, когда он, наконец, отпросился в туалет чтобы умыться… (По заверению Ким Намджуна, через 3 минуты после начала плакательного процесса) — Это вам бы нужно было немного больше эмпатии заиметь! — возмущается Хосок, и Юнги и правда видит, что лицо его опухшее, — Ан-Ан минут двадцать думала, что твои мозги разглядывает! Так и никому не показывала еще! И кто из нас странный, а? Я так чувствую! Беседа начинает уходить в неожиданно русло: различные телесные жидкости теперь занимают первое место в топе обсуждений, и тогда Юнги показательно зевает, прикрывая рот одной рукой: — Ну все. Валите уже. Я спать хочу. Давайте. Пока-пока. Обезболы действуют. Сейчас грохнусь… — Тогда нужно тебя проводить до дома! — замечает Сокджин, — вдруг ты и впрямь в канаву упадешь? — Снова упадешь в канаву, — замечает Чимин. — Ой, да я один только раз упал, че теперь! Ну, не, вы че… всей толпой? — Юнги глаза закатывает, а сам думает: «Ну, все, давайте! Рука-то реально, блин, болит! Неужели поверили, что в нашей-то больнице, где ничего никогда нет, мне обезбол впиндюрили? Да я на чистой силе воли держусь! Дайте уже поныть в одиночестве! Уже устал вид делать, что мне не больно!», — да я сам дойду! — Не всей толпой, конечно. С миссис Кан мы договаривались только на один прогулянный урок. Пусть староста тебя и проводит, — Сокджин слабо улыбается, — к тому же, миссис Кан очень хорошо к нему относится, так что не будет шпынять за опоздание. А у нас сейчас физика. Хосок все равно ее лучше учителей знает. Так что, давай, староста, доказывай, что наш класс самый дружный в школе! Чона накатывает ужас, когда его буквально выталкивают к однокласснику, на лице которого тоже почему-то смущенное выражение лица и еще, кажется, истинная боль в глазах. — Да не надо… я сам! — Юнги отнекивается, в страхе представляя, что теперь ему придется притворяться до самого дома (а рука болеть начинает все больше!) — Пойдем, блин, — Хосок сглатывает, не глядя на него, — до поворота провожу и в школу. Давай, быстрее пойдем, быстрее дойдем… Хосок начинает шагать в сторону дома Юнги, пряча руки в карманах, пока тот прощается с перевозбужденным классом. Чон надеется, что в голову вот-вот залезут нормальные мысли, о чем с Юнги если что можно поговорить, чтобы избежать Неловкого Молчания. (Потому что в голове только ромашки-лето-последний год). — В свое оправдание скажу, — Юнги, попрощавшись с одноклассниками, нагоняет Чона, — чисто технически не я виновник аварии! И если бы у меня были права, то это все равно бы произошло… — Но прав у тебя нет, — облегченно выдыхает Хосок, потому что понимает, что на этом поле боя он точно не встретится с Неловким Молчанием, — если бы ты не сел за руль, то не оказался бы в такой ситуации! — И это ты, блин, об эмпатии говоришь! — Чего? — Хосок оборачивается, не вполне понимая эту мысль. «Чего, чего! Пожалел бы меня, блин, лучше!» — Да ниче, — Юнги пинает камень, равняясь с Хосоком. — Юнги. Ну хотя бы шлем купи, а? Похоже бесполезно тебя просить перестать это делать. Но со шлемом хотя бы мозги по асфальту не растекутся… Нет, это не означает, что я потворствую безалаберному отношению к вождению! Я все еще не одобряю! Но, знаешь, наркоманам тоже государство выделяет дозы наркотика… Юнги пинает еще один камень, прикусывая губу — к чему Хосок об наркоманах заговорил, он не совсем понял, но в общем и целом интересно, конечно, мир в его голове устроен! Шлем купить! Легко это так что ли? А где денег на него взять? Но с другой стороны, ромашки уже зацвели — значит, лето скоро: он снова может начать работать. — Да чего ты переживаешь-то так? Вообще не вижу причин, чтобы так беспокоиться… — устало проговаривает Юнги, сжимая губы: вообще-то рука капец как болит… Хосок вдруг останавливается и разворачивается к Юнги — это немного отвлекает Мина от боли; взгляд Чона неожиданно серьезный — такой же, когда Хосок готовится к очередной олимпиаде по физике и в голове решает задачи. Юнги хорошо знает этот взгляд, потому что, когда Хосок этими умственными упражнениями занимался, он обычно прибирался в кабинете физики в качестве наказания (но, честное слово, в большинстве случаев виновником был не он! Это все подстава от Намджуна и Чонгука!) — Ты упал в канаву той весной, пока мы классом играли в поле, — серьезно начинает рассуждать Хосок. — Опять вы с этой канавой… Ну упал и упал. Выбрался же? Ерунда. Кто не падает в канавы? — Нормальные люди не падают в канавы, Юнги… — делает паузу, — Ладно. Я могу согласиться, что с дерева у нас падал каждый второй — и из нас двоих это не я! — но на тебя однажды упала крыша в старом сарае. — На меня, Намджуна и Чонгука. Я был не один! — Ты потянул связки, когда мы играли в футбол на площадке. — Кто их не тянет на футбике-то? — Тебя возили в областную больницу и думали делать операцию! А потом ты наступил на ржавый гвоздь! Ты знаешь, чем это грозит? — Да это ж человеческое тело! Это нормально, когда ты делаешь всякие вещи и в теле потом что-то барахлит! Оно же лечится все, ну? — оправдывается Юнги, — я в полном порядке, Хосок! Можно подумать, что с тобой никогда ничего не случалось! Ты что-то уж слишком в курсе всех моих травм! — А ты… — Хосок прикусывает губу, — слишком не обращаешь внимание на то, что у тебя постоянно что-то происходит! Тебе что, совсем себя не жалко? Ты будто бы… …И Хосок, внезапно осознавая кое-что, не осмеливается произнести свою догадку — он зашивает ее на губах и складывает в папку «Мин Юнги» в своих мыслях. Там уже много чего набралось, и это озарение, только что приключившееся с ним, теперь объясняет многое… Но еще пока рано эту теорему делать аксиомой. В конце концов, книжки по психологии, которые он читал, могут ошибаться; или он сам мог интерпретировать их неверно, и к ситуации Юнги это не подходит — он решает не высказывать это, но Мин замечает это движение мыслей на его лице,: — Ой, — Юнги шмыгает носом, закатывая глаза, — тебе что ли жалко? Жалко знаешь у кого? У пчелки! Да брось, Хоб, мы деревенские — мы так живем… Это все так странно. — Что странно? — Что ты… будто… «Будто ты защитить меня хочешь» — проглатывает горький комок Юнги, продолжая глядеть на одноклассника, взгляд которого вдруг начинает блуждать. Это по многим причинам странно, потому Юнги и не знает, как себя вести. Мама, например, даже не спросит, почему он опять в гипсе — наверное, и не заметит даже. Папа в лучшем случае с ним только завтра поговорит, когда с суток вернется (о том, чтобы метнулся в магаз за пивом). А тут этот Хосок. Говорит, чтоб в шлеме на мопеде ездил. Говорит, что так сильно не хочет, чтоб он в аварии попадал. Разве не странно все это? Юнги неловко разворачивается на пятках, думая про себя, что он, наверное, и правда дурак — просто, наверное, у Хосока воспитание такое: его бабушка и дедушка воспитали его сострадательным и внимательным к другим; он не только усердный в учебе, твердый в своих планах, но еще и заботливый к ближним своим — кристианин, уж точно! Наверняка, они каждое воскресенье в церковь ходят, а дед Хосока объясняет все эти штучки, как быть хорошим человеком. И ничего странного в этом нет — это семья Юнги странная. — Забей, — выдыхает Юнги, кусая щеку изнутри: боль в руке начинает пульсировать, и он неосознанно ускоряет шаг, чтобы поскорее уже оказаться дома и как следует поныть. — Юнги, — поспевает за ним Хосок, — что нужно сделать, чтобы ты на права сдал? — Ну что ты заладил? Ты ж знаешь, что я вожу хорошо! Права это только формальность, блин! И получу я эту бумажку или не получу… какая разница! Что с правами меня собьют, что без прав!.. — Лучше, чтобы все-таки не сбивали. — Ну да… но я к тому, что если суждено под колеса попасть, так… не имеет значения, будут ли у меня права или нет! — У тебя с теорией проблемы? Мне нужен алгоритм действий. План. Если проблемы с теорией, то я раздобуду все учебники, посмотрю учебные видео и попытаюсь объяснить все тебе. Ты же знаешь. Мне любая учеба легко дается. Кроме той, которую мы изучаем в спортзале, но это, по моему личному мнению, изощренный вид издевательства и унижения. Так вот. Мне нужен план действий. — Я… Нет. Нет у Юнги проблем с теорией: пусть любой вопрос у него спросят, он без ошибок ответит… готовился же! Но когда дело до экзаменов доходит… наверное, волнуется слишком. Не может сосредоточиться, не может собраться, нормально прочитать вопрос и вписать правильный ответ… А еще у него проблемы с отстутсвием денег. Хосоку неловко о таком говорить — у него-то, наверное, никогда нужды в деньгах не возникает и такие проблемы ему вообще не знакомы или не кажутся серьезными. И тут, ясное дело, нужно отвязаться от Хосока; все равно это ни к чему не приведет, и он только утруждать его будет… а потом он мельком смотрит на него и все из головы куда-то улетучивается. Так хорошо на улице. Воздух теплый. Деревья цветут. Хосок рядом… Еще теплее. — Да. Блин! — Юнги с напускной досадой цедит слова сквозь зубы, — тупая, блин, теория. Не понимаю, — скользит взглядом по небольшим лужайкам рядом с ними — там колышутся ромашки, за которые он цепляется, — тупые вопросы. — Дай мне неделю. Я подготовлюсь, — Хосок кивает, — и по поводу выпускных экзаменов… — Хосо-о-ок, они же в следующем году только! Через год! Я понимаю, что ты староста и хочешь, чтобы у всех у нас все было хорошо, но… — Юнги, — перебивает, — я один раз тебя спрошу. Когда школа закончится. Ты хочешь остаться здесь? Юнги осматривается. Сотни раз он уж думал об этом, но разве у такого, как он, есть шанс вырваться в приличное место? Он троечник, который до сих пор с трудом читает! Да и родители говорят: «Юнги, ну куда тебе соваться-то? Не жили богато, нечего и начинать». Даже учителя его в расчет не берут, когда начинают об экзаменах говорить — он слышит это непроизносимое «Ой, Юнги, не твоего ума дело. Вот в соседнем городе технический колледж есть, туда только с аттестатом из школы берут! Выучишься, будешь в деревне машины чинить! И ездить далеко не нужно, и родители рядом! Ведь кто-то должен? Не всем же в университетах дипломы получать!» Это у Хосока с его знаниями и с его бабушкой и дедушкой есть все шансы уехать в большой город — Юнги светит только автомастерская. Но, если честно, он когда-то мечтал. Мечтал, что уедет, что сможет выбраться из этой глуши, что машину когда-нибудь купит и какой-нибудь крутой телевизор. И что путешествовать будет. Другие страны увидит. Море. Но Мины, они ведь такие — люди земли. Они не уезжают далеко от дома, не селятся в городах, не хватают звезд с небес — деревня и есть дом Минов, а зачем из дома куда-то уезжать? Папа твердит постоянно: «Где родился, там и пригодился». Поэтому Юнги просто перестал мечтать. Только иногда шепотом. Перед сном. На всякий случай. Вдруг сбудется? Но считать так же, как считают учителя и родители, легче: как-то ему проще было заранее признать, что он заведомо продул в этой игре, где на кону что-то лучшее — хотя по мнению родителей ничего лучше этой деревни и нет. А раз он все равно плохо сдаст экзамены (а он точно плохо сдаст экзамены из-за этих букв вонючих, которые никак не хотят стоять ровно в строке), то чего ж ему думать, что он правда сможет что-то сделать? Правильно Сокджин сказал: из шелкового платья не сшить джинс. Материя другая. Но все равно иногда взгляд его рвется куда-то далеко, за горизонт. И пусть об этом страшно мечтать, но иногда он мечтает о том, что мир поддается ему и объясняет правила этой игры в жизнь. В играх он хорош, пусть однажды и правда на футболе потянул связки — обошлось же без операции? — Не хочу, — вдруг с легкостью Юнги вынимает эти слова из себя, понимая, что говорит об этом с кем-то впервые. И снова станно. Он как-будто только что родителей своих предал, которые, наверняка, такого от него вообще не ожидают. — Тогда будем еще готовиться к выпускным экзаменам, — кивает Хосок. — А это почему ты вдруг решать-то стал?.. — Юнги щурится. «Да какая разница?» — Потому. Хосок и сам себя не узнает, но эта Утренняя Почти Гибель Юнги как-то сковырнула его; он ведь и правда расплакался, как плачут дети в начальной школе — подумал, что все. Что опоздал. Еще не начал ничего делать, а уже опоздал. Хосок замирает перед Юнги и, выдыхая, глядит на его царапину на щеке. Мин, наверняка, даже не подозревает о ее существовании, а Хосок глаз свести с нее не может. В этом ведь весь Юнги. Он за жизнь хватается и с таким азартом и воодушевлением берет от нее все, что только можно! Никогда не жалуется! Просто потому что он умеет и любит жить, принимает все эти изгибы и жизненные повороты. Ну, конечно, Юнги не хотел бы оставаться здесь после школы. Рука Хосока ползет в карман джинс и достает оттуда пластырь (он давно там лежит). Немного неловко, что на пластыре ромашки нарисованы, но выбора нет особо — он вскрывает упаковку и снимает защитную пленку. А потом, решаясь, с замиранием сердца клеит этот пластырь на ранку на щеке Юнги, чувствуя, как кипят его уши, как поджигаются щеки, как подкашиваются коленки. Сначала кажется, что пластырь на румяной щеке Юнги (от обезболивающих, точно!) не продержится долго, но Мин быстро проводит по пластырю пальцами, приклеивая надежнее — и пусть от этого движения ему, возможно, больно, зато не отпадет. — Хоб… — Гхм… — А че ты плакал-то? — Ниче. — Ну правда? Хосок сглатывает, опуская плечи — выдернул бы язык того, кто его с потрохами сдал… Он не планировал этого. Слезы просто сами потекли, когда Тэхен начал вещать о произошедшем — он еще не успел проанализировать, почему конкретно это произошло. Просто он чувствительный. И еще, наверное, потому что это был Юнги. — У меня дома заниматься не получится, — переводит он тему, делая шаг назад, — бабушка и дедушка не выносят лишнего шума. Утром они медитируют, а после обеда бабушка начинает писать, дедушка читать. К моменту, как я возвращаюсь из школы, они вдвоем обычно обсуждают научные работы для университета. Или играют в шахматы. Наблюдать можно, но только молча, а тебе такое вряд ли будет интересно. И ко сну рано отходят. Короче, у меня никак. Если можно заниматься у тебя, то круто. Если нет, то будем сидеть в библиотеке. Меня там знают. Могу хоть целыми часами там сидеть. А в среду учительница Хван держит кабинет открытым для меня. Короче, в эти дни. — Мгм… — завороженно мычит Юнги. — Или можно где-нибудь на улице. Во дворах часто столы стоят. Летом как раз будет тепло. — Угм. — А больше негде. Так что либо школа, либо библиотека, либо у тебя. Либо на улице. — Мгхм… — Ты должен решить, на кого ты хочешь поступать. Подумай над этим. Что тебе откликается? Если мы будем упорно заниматься, то все получится. Время еще есть. Но начинать нужно как можно скорее. Подумай. Так будет легче готовиться. Юнги? Ты вообще слушаешь меня? — А? Он приходит в себя, когда за спиной начинает слышаться пьяная ругань: старик Ченыль опять в запое и последние две недели он занимается своими обычными делами пропитого алкоголика — пьет, орет, ломает заборы, пугает маленьких детей и безумно пугает Хосока. Чон, увидев старика, делает шаг назад, бледнея — старика Ченыля он боится почти так же сильно, как 1) собак; 2) кровь; 3) голубей; 4) высоту; 5) глубину; 6) смерть от инфекционных заболеваний или случайно проглоченной бактерии, которая сжирает мозги. — Ой… — Хосок отступает, — ты ведь дойдешь до дома, да? — Дойду. Старик Ченыль в последнее время вообще что-то с катушек поехал… Он тут нечасто… — Ага. Я пойду, — Хосок выдыхает, — Юнги. Пожалуйста, выздоравливай поскорее. Хосок не смотрит на Юнги, разворачиваясь на пятках — смотрит на лужайки с ромашками. Значит, лето скоро. Значит, потом конец учебного года. Значит, потом он уедет. И, возможно, больше не увидит Юнги.***
У Хосока, решает Юнги, очень странный вкус в музыке. У него есть маленькое ретро-радио, которое он ставит на стол каждый раз, когда они начинают заниматься, и включает какие-то очень странные старые американские песни, в которых люди поют про бескрайние земли и золотые долины. И Хосок знает каждую песню — он тихо подпевает, пока проверяет очередные письменные задания Юнги, исправляя ошибки красной ручкой или дописывая окончания слов. Да, у Хосока странный вкус в музыке. А у Юнги — дислексия. Хосоку стоило и раньше об этом догадаться, но как-то с начальных классов повелось, что Юнги с трудом может читать и безобразно пишет. Раньше над Юнги подшучивали, но однажды он красноречиво врезал Джисону, после чего все шутки каким-то образом перестали быть смешными. Учителя в суть проблемы не вникали — потому Хосок лишь укрепил свои убеждения в том, насколько ужасна их образовательная система; может, в городах иначе. Но они-то деревенские. Деревенские что ли хуже? Хосока это злило. Злило то, что дислексия Юнги убедила учителей в его недалекости, хотя он, вообще-то, прекрасно помнил исторические события (без дат, правда) и разбирался в географии, да и он запоминал все на слух. Даже сам Юнги в какой-то момент поверил, что науки не для него, а проблемы с чтением он списывал на плохое зрение и собственную природную глупость: Хосок решил, что обязательно — обязательно! — исправит это все. Потому что ромашек так много вокруг. — И что это типа значит? — Юнги всматривается в собственные записи, пытаясь усадить буквы на место, пока в школьном коридоре утихают последние шаги: учительница Хван и правда оставила класс для того, чтобы они позанимались, так что Юнги почти впервые видит школу в первозданном виде — это все ему даже начинает нравиться. — Что типа если учителя еще раз попытаются убедить тебя в том что ты глупый или что у тебя никогда ничего не получится, то им смело можно сказать, что это они глупые, раз не поняли, что у тебя дислексия! — Но мне кажется, я правда иногда глупый, — признается Юнги. — Неправда это. — Откуда ты знаешь? — Я тебя всю жизнь знаю. Ну, почти всю жизнь. — Я пробовал есть червей в первом классе… — Это… естественная любознательность, — глаза Хосока в ужасе округляются, но он быстро пытается взять выражение своего лица под контроль. — Однажды вставил палку в колесо велика. — Все еще любознательность. — Собственного велика. Когда я ехал с горы. — …Ну… уже не вполне естественная любознательность, — покашливает, — ты, быть может… э-э… — чешет затылок, — ты просто исследователь! — Облизнул столб зимой, — Юнги склоняет голову, следя за Хосоком, — проторчал на морозе минут сорок. Никто так и не пришел, прикинь? Пришлось отрывать. Кусок языка так и остался там. Его потом собаки сожрали. Вот поэтому я и шепелявлю немного. Ужас! Кошмарный библейский ужас! Хосок почти готов схватиться за свои волосы, но только спокойно распрямляет плечи: — Ну… тоже объяснимо, но… — не выдерживает, — чего?! Юнги! Это же!.. Это правда? Юнги звонко хохочет в согнутый локоть, на что Хосок легонько ударяет его учебником по плечу, отдаляясь. — Да шучу ж я! — Мин разводит здоровой рукой, — не собаки сожрали. Птицы склевали… — Юнги! — снова шлепает по плечу. — Шучу! — Шутит он! — Ай, Хоба, с тобой не повеселиться… — выдыхая, Юнги приближает тетрадь к себе: после того, как Хосок открыл, что у этой его особенности с буквами даже название свое есть и что существуют и другие люди, которые таким же образом состоят в загадочных отношениях с чтением и письмом, ему стало и легче, и сложнее; легче от того, что он все-таки не сумасшедший. Сложнее от того, что это не пройдет со временем и с этим нужно только учиться жить. — Извини. — М? — Юнги хмурится, успев позабыть нить разговора. — Извини. Я правда… не умею быть веселым, — Хосок сглатывает, листая учебник, — я… не смогу тебя повеселить. Я просто… наверное, не умею этого. Мне просто некогда веселиться. — Куда ты все торопишься?.. — Юнги начинает опираться о свой локоть. — Уехать отсюда, — отвечает легко, — для того, чтобы я поступил в хороший университет, получил стипендию и место в общежитии, мне нужно будет очень постараться. — Разве твои бабушка и дедушка не смогут тебе помочь? — Нет. Они у меня своеобразные. Считают, что я должен сам добиться всего, ведь это закаляет характер и делает из меня более сильную личность. Если я не получу стипендию или общежитие, значит, вот они, плоды моих трудов. Если у меня не получится, они не будут помогать. Я знаю это. Поэтому на этот случай у меня есть план. По выходным я сижу с младшим сыном Паков. Немного коплю. Не поступлю, значит, буду готовиться на следующий год и параллельно работать. Я согласен с ними. Все в моих руках, Юнги. Это не означает одни лишь только безграничные возможности. Это означает еще и то, что если я не приложу достаточно усилий, то у меня не получится осуществить задуманное. В моих руках еще и то, что я могу все испортить. Поэтому все в твоих руках тоже, Юнги. Поэтому мне некогда шутить и веселиться. Извини. — Чего ты извиняешься-то? — Тебе, наверное, со мной неинтересно. — Ты не обязан веселить меня в ответ, Хоба. И… Слегка пригибаясь, Юнги глядит на Хосока, замечая, что тот как натянутая струна с розовыми щеками: оно и понятно — жара такая стоит! Даже тут в классе с приоткрытыми окнами духота!.. Конечно, от такого он немного покраснел — Юнги и сам, наверное, такой же! — И вообще-то мне интересно, — прочищая горло, Юнги хватает учебник и закрывает свое лицо им, — ты вообще-то очень интересный. И ты точно поступишь. Уж ты-то поступишь. Я это знаю. Точно знаю. Даже не сомневайся. Я прям верю, что ты поступишь. И общагу получишь. И стипу. — Ага. — Правду говорю. — Угм. — И вообще. Слушал бы тебя и слушал. Про дислексию вон знаешь… — Но шутить не умею. — Зато ты умный. И интересный. — И ты. Ты совсем не глупый, Юнги. И смешной. И… Он сглатывает, потом начиная обмахиваться тетрадью: слишком он близко подобрался в этот раз… Слишком обжигает это все. Он ведь не планировал. Обычно планирует как и что лучше сделать, но тут знал, что даже начинать не стоит. Но слова из раза в раз выпадают из него и делают какие-то странные вещи, от которых его сердце заходится в гулких ударах, а потом треплет его пальцы, которые назойливо щиплются и придумывают какой-нибудь надуманный повод коснуться Юнги. Ведь цветы тоже постоянно хочется трогать или вдыхать их аромат. — И… у тебя опять царапина, — Хосок кивает на левую руку, которой Юнги держит ручку. — Кот, — кивает. — У тебя есть кот? — Это уличный. Рядом с мусоркой ошивался. — Уличный кот! С мусорки! — Естественное любопытство! — Ты обработал рану? — Приложил подорожник и попросил святого духа, чтобы кот оказался без бешенства. Чем я обработаю рану? Я ж на улице был и к тебе торопился! Опозданий ты не любишь, так что пришлось выбирать… — Юнги! — Хоба! — В следующий раз выбирай обработку ран. Вообще-то бешенство — это очень опасно. Начнешь бояться воды — дай знать… хотя, это все равно не поможет уже. Но хоть попрощаемся по-человечески, — пытается усмехнуться, — а если не бешенство… даже представлять не хочу, сколько там может быть бактерий… — выдыхая Хосок, тянется в карман джинс и достает оттуда пластырь (он лежит там недавно). — Снова с ромашками? — Юнги сдвигает брови к переносице. — Не нравится? — приостанавливается с беспокойством. (Дурацкие рисунки цветочков! Нужно было нормальные купить!) — Наоборот, — сжимает губы, чтоб они не расаплылись в улыбке, — нравятся. Ты чего пластыри с собой постоянно тоскаешь-то? — Да вот знаешь, — Хосок, облегченно выдыхая, лепит его на руку, хотя отчаянно размышляет, где лучше взять перекись, — ходит тут по деревне один, постоянно кровь у него из всех мест хлещет. — Мда. Так это ж дурак деревенский! Я че-то слышал о нем. Говорят, он ваще невыносимый. — Да нет. Выносимый. И не дурак. Такой, какой есть, — плечом пожимает, — не переделать его уже, наверное. Остается только пытаться смягчать удары, которые он к себе притягивает. Я это понимаю, а все равно ругаюсь почему-то. — Наверное, догадываюсь почему. Это эмоциональная реакция. Видимо, внутри тебя что-то отзывается и вызывает ответную реакцию. Это нормально. Мы все испытываем те или иные чувства. Так Цезарь сказал. — Цезарь? — Ага. Ким Цезарь Сокджин. — А. Этот мог. Да. — Хосок. Знаешь? Этот дурачила, думаю, очень рад, что ты у него есть. Ну, мне кажется, тут любой типа рад будет. И ваще. Пластыри ему тоже нравятся. Че-та я слышал такое, что он об этом болтал… и… Юнги вдруг замечает, что рука Хосока все еще на его руке. Царапка уже спряталась под пластырем, а вот пальцы Чона еще поглаживают его (чтоб уж точно не отклеилось!) — это вдруг так ударяет Юнги, что он забывает то, о чем хотел сказать. Все это супер странно! Все это! И то, что сердце у него так бьется! И то, что ему совсем не хотелось бы, чтобы Хосок убирал руку! И! И вообще! — Хосок, — Юнги, вдыхая, тянет учебник к себе, — все в моих руках. Я сдам экзамены. И на права сдам. Обещаю.***
— Я дальше сам дойду. Собак тут точно не будет, — Хосок, придерживая рюкзак в руках, упрямо останавливается на развилке двух кривеньких улиц, всем своим видом показывая, что Юнги дальше ход запрещен. Почти в огорчении Юнги заглядывает за его плечо, разглядывая дома: там сначала стоит покосившийся деревянный дом пьяницы Ченыля, а потом уже вверх растут большие коттеджи из белого кирпича с массивными заборами и выглядывающими елями оттуда. Хосок никогда не приглашал к себе в гости, потому что его бабушка и дедушка достаточно строгие и в доме у него четкий распорядок и дисциплина, но Юнги хочется хотя бы посмотреть, где он живет. А еще понятно, почему он так сильно боится этого деда — они, оказывается, соседи: Юнги бы тоже не был бы рад такому соседству — уж наверняка все на этой улице уже стреляются от его поведения. — Да давай до ворот дома дойдем! — Юнги выпячивает нижнюю губу, — пож-а-а-алуйста. Я ни разу в таких домах не был. Хотя бы снаружи посмотреть! Ну не будут же твои ругаться, только потому что я рядом постоял? М? Они наоборот должны начать радоваться, что ты не только с книжками время проводишь!.. — Ну… — сомневается. — Да что тебе стоит! Я даже не знаю, где кокретно ты живешь! Да и никто не знает! Ты что, слишком богатый и не хочешь показывать этого? Я понял! — ударяет слегка в плечо, — все это — проверка нашей дружбы? Типа, насколько я достоин и что типа я дружу с тобой не из-за денег? Я видел сериал такой!.. — Да ну… — Все, пошли, — Юнги почти утягивает его, — я достоин! Они минуют уродливый дом пьяницы, когда Юнги с восторгом рассматривает коттеджи и красивые сады рядом с ними; райончик этот на отдалении от основного поселка и из всей школы только Хосок тут и живет, так что никто тут особо не тусуется: по слухам, эти выпендрежники из коттеджей даже в местные магазины не ходят — садятся на свои тачки и едут до города, где закупаются на неделю. Вот это уровень, конечно! Скрип раскрывающейся двери дома Ченыля разрушает солнечную идиллию этого места — Хосок как и всегда пугается, а потом ускоряет шаг, отдаляясь от Юнги. Мин порывается нагнать его, не понимая: он и правда вот насколько боится этого деда, что почти начинает убегать от него? — Да ничего он не сделает, — Юнги, быстро шагая за Хосоком, оборачивается, глядя на безобразное существо с растрепанными волосами и задранной майкой, отчего видно его круглое пузо, — он же типа безобидный?.. Или… Но стоит признать: выглядит это чучело и правда устрашающе… таким бы детей пугать! — Да я… Юнги… — Хосок даже хватает того за плечо, когда раздается четкое и громкое: — Куда это ты собрался, а? — Чего это он? — Юнги с удивлением смотрит на старика, а потом переводит взгляд на дрожащего и побелевшего от ужаса одноклассника. — Юнги… — Хосок опускает плечи и выдыхает. И в этот момент Юнги понимает примерно все. И почему никто из них раньше не додумался сложить один плюс один? Почему-то всем в классе всегда было все равно, что родители Хосока никогда не появляются на собраниях, а у его бабушки и дедушки всегда находятся занятия более важные, чем успеваемость внука и его успехи на учебе. Насколько все они были тупицами! Насколько он, Юнги, был слепым и глупым! Все же сходится один к одному!.. — Ах… — Юнги не находит слов, когда Хосок с болью кусает свою губу и опускает голову. — Метнись-ка в магазин, — дед сплевывает, подтягивая штаны. — Сигареты закончились, — тихо хрипит Хосок, — и его дешевое пойло. — Чего ты там, как вкопанный стоишь? Не слышишь чего говорю? — Ченыль упирает руки в бока. — А бабка тоже не просыхает. Она из дома лет пять уж не выходила, — как бы извиняется Хосок, — я врал, Юнги. Всем вам. Так это глупо. Извини. — Да не… Юнги не успевает договорить — Хосок резко от него отходит, направляясь к своему деду, который смачно харкается и высмаркивается. Хосоку хочется смыть с себя всю эту грязь, в которой он вымазывается каждый раз, когда возвращается домой, но знает, что такое не смывается. И дело не в том, что дед и бабка постоянно разводят бардак, дело в том, что ему стыдно за свой дом и за свою семью примерно всегда. Быть из такой семьи… это быть человеком с позорной отметиной. И скрывать такое клеймо трудно — они же на деревне живут, где когда чихнешь на одной улице, на другой скажут, что у кого-то там открылось кровотечение. Помогло только то, что дом его на выселках, а Ченыль редко шляется по улицам, так что большую часть времени о нем не вспоминают. О Хосоке тоже редко вспоминают вне школы. Он ведь ни с кем не тусуется и не дружит по-настоящему, редко гуляет и прячется в классных комнатах и в библиотеке — ему пришлось так сделать, чтобы никто случайно не узнал о том, из какой он семьи. Вранье про крутых бабулю и дедулю как-то само появилось — этого Хосок не планировал; кто-то слух пустил, а он не стал его опровергать и решил, что этим вполне неплохо можно прикрыться. Только вот это все равно не открывало ему счастливой возможности с кем-нибудь сблизиться по-настоящему, чего ему так хотелось бы. Ведь когда дружишь, тогда и доверяешь. А когда доверяешь, раскрываешь секреты. Этот секрет он не готов был раскрыть. И тогда он выбрал оставаться Чон Хосоком из семьи со строгими правилами, а не быть внуком пропитого алкаша Ченыля и такой же бабки. И Хосок знал, что его обязательно выдаст запах дома, и с запахом этим ничего не поделать — это как привязавшийся призрак, который одним невидимым своим присутствием выдает вообще все. Алкоголиков можно вычислить по запаху — это Хосок хорошо уяснил, когда однажды он ехал в город на автобусе и увидел, как женщина рядом с ним прикрыла нос, а потом пересела. Это он вонял. Тогда Хосоку пришлось пересмотреть свой быт. Одежду он перенес из дома в сарай, где раньше жили куры: уж лучше запах скота, чем этот тошнотворная вонь от деда, которой пропиталось все вокруг. Когда на улице становилось тепло, он и сам переезжал в сарай и спал на сене — потому что в доме было невозможно находиться. Иногда, когда Хосоку хотелось снять с себя собственную кожу с особым остервенением — когда он сам чувствовал, как от него разит — он брал кусок хозяйственного мыла и оттирал себя несколько часов к ряду, а потом вымачивал в тазу одежду и стирал руками. Горячей воды дома, конечно, не было, но зато была печка — отсутствие дров компенсировалось удачным расположением рядом с лесом, куда Хосок часто ходил еще и за грибами, которые потом жарил вместе с картошкой, которую ему иногда давали соседи. Это спасало, когда денег от родителей совсем не оставалось (или когда Ченыль перехватывал почтальона быстрее Хосока и спускал все на выпивку). И вот это стыдливое клеймо становится размером с Хосока и вымазывает в себе все его тело; ему даже пошевелиться трудно, чтобы взглянуть на Юнги и увидеть в его глазах разочарование: это, наверное, был последний вечер, когда они проводили время вместе — ведь после такого вряд ли у Юнги будет оставаться желание продолжать общаться. А жаль. Ведь ромашки-то все еще цветут. Хотя, может, к лучшему. Ведь впереди лето. Последний учебный год. А потом он уедет. Уедет один. Потому что он всегда один. Дед, шатаясь, сует ему в ладонь скомканную купюру, которую наверняка стащил из Хосоковых денег, а потом дает мягкий подзатыльник — это приветствие скорее, к которому школьник уже привык, но ему все равно не хотелось бы, чтобы Юнги это видел. И он, конечно, увидел. Сначала Юнги не может сдвинуться с места, собирая в голове воедино все то, что понял: и странно ему от того, что об этом догадаться можно было и раньше, но почему-то… никто на несостыковки Хосока не обращал внимания — точно так же, как никто не замечал дислексию Юнги. Это просто было нормально. Все привыкли к этому. А если это привычно, то зачем что-то менять или пытаться исправить? Когда Юнги опоминается, то видит, что Хосок уже дошел до перекрестка и почти скрылся за поворотом: его тонкая вытянутая фигура почти превращается в темную тень, когда Юнги, окликая его, начинает бежать за ним. А учителя что? Знали и молчали? Или не знали, но догадывались и не хотели вникать? Разве у них не было бы возможности помочь? — Хоба!.. Подожди! Пожалей, а, у меня ж рука сломана! — Рука, вроде как, не принимает участия в беге? — Хосок пожимает плечом, не сбавляя шага: ну вот что он сейчас Юнги говорить будет? Как ему оправдываться? Как вообще можно оправдать ложь, которая длится уже лет десять? Разве такое можно загладить обычным «Извини»? Да разве за такое прощают? Хосок просто не имеет права расчитывать на дружбу — вот потому и убегает. Потому ему и нужно уехать. — Еще как принимает! — Юнги нагоняет, — Хоб. Я никому не скажу. Правда. Типа… я ничего не видел. И ничего не знаю! — Угм… — Хосок, выдыхая, приостанавливается, задумываясь. Горько. Как невкусное лекарство, растворенное на языке, от которого хочется корчиться, но в этом случае бесполезно утешать себя тем, что раз лекарство, то горечь эта — лечебная. Ничего подобного. Хосок привык уже, что в жизни его горечь совсем не от таблеток, которые могут помочь. — Всю жизнь так, — он опускает голову, — никто ничего не видел и никто ничего не знает. И справляйся сам, Хосок. Я, конечно, и сам все скрывал с особой тщательностью. Но иногда мне бы хотелось, чтобы меня раскрыли и уличили во лжи. Потому что тогда… понимаешь? — выдыхая, Хосок глядит на смятые деньги на ладони, — ненавижу я это, Юнги. А если я не куплю эту гадость, то… — То?.. Медленно Хосок отходит с дороги к небольшой лужайке, подпинывая мелкие камни ботинками. Сухая пыль слегка приподнимается над землей, а потом оседает на обуви, когда по косточкам в грудной клетке Хосока проходятся не трещины, но вполне ощущаемая вибрация от возмущенного сгустка боли. Сгусток этот старый уже, застоявшийся в его крови; Хосок привык к нему — он даже знает, как выглядит это клубок обиды внутри него: однажды посмотрел видео в интернете с медитацией, где спокойный голос объяснял, как лучше всего представлять негативные эмоции. Но пока он не может справиться с этим комком. Пока что он может только с ним жить. Но он знает. Наступит час, и он от него избавится. У покосившегося серого забора растет старый дуб, раскидывающий свои ветки в разные стороны. Там, за забором, уже заросший дом с выбитыми стеклами, но Хосок до сих пор помнит тех людей, что тут жили; он тогда был еще совсем-совсем маленьким, а дед и бабка пили не так сильно; соседка отсюда постоянно поила его парным молоком и угощала блинами и говорила много хороших слов о его родителях. Хосок тогда еще верил, что он кому-то нужен. Тогда было счастливое время, но маленьким он даже не догадывался об этом: обычно дети не думают о том, что проживают, возможно, лучшее время жизни. На молодые листья падает золотой свет от заката, который стекает по ним к земле — Хосок тоже стекает и устало валится на землю, подкладывая рюкзак под голову. Дуб этот — друг Хосока. Он с ним здоровается, когда возвращается из школы и прощается, когда в школу идет. И однажды у этого дуба, после небольшой домашней потасовки, в которой использовались кулаки и ругательства, он дал обещание: с дедом и бабкой он прощаться не будет. А вот с дубом попрощается. Навсегда попрощается. — Забей, Юнги, — Хосок поднимает подбородок выше и впечатывается глазами в небо, в котором кто-то разлил персиковый сок, а потом небрежно вытер тряпкой так, что все равно остались разводы. Чувствует он, что ни шагу сделать не может из-за этого колючего клубка, который все горло ему расщемил. Ему хорошенечко хочется себя пожалеть и успокоить — знает, что не навсегда это; что вообще все в его руках. Что это все закончится. Что еще будет у него хорошее время в жизни — даже еще лучше, чем в детстве. Ведь в следующем году тоже зацветут ромашки. И он уедет. И он никогда больше не деда и бабку. Юнги, наверное, тоже. — Так ты поэтому так сильно хочешь уехать, да? — Юнги догадывается, продолжая стоять рядом, неловко глядя на Хосока с высоты своего роста; и рядом сесть хочется, и странно это как-то, ведь вдруг он лишний сейчас? Вдруг Хосок один побыть сейчас хочет? Хосок скрывал это все столько лет, а он по такой глупой случайности узнал… уж вряд ли Хосок захочет с ним сейчас говорить — наоборот, наверное, даже и видеть не хочет! Но Хосок молчит, а потом переводит на него свой взгляд, в котором смешивается непонимание: «Почему ты, блин, все еще стоишь? Садись давай». Тогда колени Мина сами подкашиваются, и он усаживается у дерева рядом с Хосоком. — Конечно, — кивает Хосок, когда Юнги устраивается рядом, — я пообещал себе, что уеду. Как только стану совершеннолетним, я их из жизни вычеркну. И родителей тоже. Они ведь меня вычеркнули. Я знаю, что они не будут пытаться вернуть меня или… не знаю, наладить общение, но если так случится, то я никогда — никогда! — не прощу их. Конечно, можно сказать, что они молодые дураки и не были готовы ко мне, что у них своя жизнь и им тоже нужно справляться, но я… я же появился у них. Я же есть. Почему они делают вид, что меня нет? На деда и бабку я уже почти не обижаюсь. Понимаю. Что уже все. Что они давно пропили себя. Что нет их уже. Я принципиальный, Юнги. Потому я так усердно учусь. Потому что мне помогут мои мозги, а не они. Они никогда не помогали. Я все выучил сам. Сам понял, что без знаний никуда. Так что я справлюсь без всех них. Когда мне исполнится восемнадцать, у меня больше не будет семьи. Я буду один во всем мире, — кивает, — я так решил. Может, даже фамилию сменю. А пока нужно потерпеть. Юнги. Прости. — Да за что ты постоянно извиняешься? — Юнги глядит вдаль, сгибая одно колено. — За то, что вывалил это все на тебя, — смотрит перед собой, продолжая лежать на земле, — я… мне просто некому… и… я никогда не… — Все в порядке. Я не против. Хочешь — вываливай. — Ты тоже. — М? — Тоже вываливай, — переводит взгляд на него. — Мне… нечего вываливать, — посмеивается. — Да ну? — привстает на локтях, а потом начинает мять купюру в руке. — Что? Хочешь сказать, что знаешь обо мне что-то, что я сам не знаю? — Возможно. — Ну и что же это? — Почему ты в неприятности все время попадаешь, Юнги? — садится. — Ну… так получается. — Случайно? — Ага. Случайно. Почти всегда. Хосок, скрещивая ноги, поворачивается к Юнги и смотрит на его лицо — ему часто неловко это делать, но не сейчас. Потому что сейчас он смотрит не для того, чтобы посмотреть на Юнги (а это волнительно), а для того, чтобы увидеть в нем его боль (это вызывает злость; не к Юнги, а к тому, из-за чего эта боль появляется). Этот взгляд Юнги смущает, и он почти взволнованно напрягает тело, подтягивая и вторую ногу к груди. Хосок видит эти жесты, считывает его язык тела. Юнги не по себе. Юнги не чувствует себя в безопасности. Потому что Хосок добрался до его секрета. — Извини, Юнги, — Хосок опускает голову, — мы можем и не говорить об этом. Но… ты правда думаешь, что… это все поможет привлечь их внимание? Примерно с таким же усердием Брут-упырь вонзил в Цезаря-вампира кол. Юнги не понимает, откуда Хосоку известно точное месторасположение его боли, но он попадает точно в цель. «Может, если я сломаю руку или ногу они, наконец, заметят, что у них есть сын? Если мне будет больно, может, они, наконец, пожалеют меня? Если я попаду в неприятности, они обратят на меня внимание? Если я буду гонять на мопеде по поселку без прав, может, хотя бы это заставит им вспомнить обо мне? Может, если я буду страдать, они, наконец, будут любить меня и заботиться?» — В детстве получалось, кажется, — Юнги пожимает плечами, ковыряя заусенец на пальце, — может, еще раз получится. Хотя бы раз. — Юнги… — Это странно, — соглашается он, прислоняясь спиной к дубу, — я знаю. Иногда я думаю. Как это странно, что они… ни капельки меня не любят. Ты можешь сказать, что они просто не показывают этого. Или показывают, но не так, как мы все привыкли. Нет. Я знаю. У меня же есть старший брат. Я вижу. Вижу, кого они любят. А кого нет. Вот и все. Но это ерунда. Я нечасто думаю об этом. — Ага. А потом идешь драться с собаками, — слегка хихикает Хосок, хотя смеяться ему совсем не хочется. Нервное, наверное. Он пересаживается спиной к дубу. Так, чтобы плечи их были рядом. Хосок просто не может себе в таком отказать — ведь в следующем году, когда будут цвести ромашки, он уедет. И, скорее всего, больше не увидит его. — Они хотели напасть на ребенка! — Ну ладно. Тогда можно. Благородно. Но взрывать бочку на заброшке… — Научный эксперимент, — Юнги слегка толкает его плечом, — я же исследователь. — Точно, — Хосок чувствует, что плечо Юнги все еще у его плеча, — Юнги. Если родители у тебя такие… ты почему хотел остаться? Думал, что… если останешься, они… полюбят тебя? — продолжает теребить купюру в руках. — И это тоже. Но больше другое, — Юнги переводит на него взгляд, — просто трудно решаться на что-то, когда в тебя не верят даже самые близкие люди. Говорят, что ты тупой. Не прямо, но я-то понимаю все равно. А если они не верят, то… как мне в самого себя-то верить? Если они говорят, что не получится… — Получится, — легко перебивает Хосок, — ты не тупой. Я буду в тебя верить. И помогать тебе. Тогда получится. Все в наших руках. Юнги расплывается в слабой улыбке: закат падает прямо на его лицо, и он жмурится, вглядываясь в профиль Хосока рядом с ним. Он всегда это знал. Знал, что Хосок слишком хороший (хоть иногда и правда хочется его задушить!). И… он всегда это знал. Знал, что Хосок нравится ему. — Почему, Хосок? — Юнги снова утыкает его в плечо, и Хосок опускает взгляд на свои руки. Он все это время теребил смятую бумажку в руках. Теперь Юнги видит: он сложил из купюры бумажное сердечко. «Ты ведь все равно не поймешь, да?» — Потому. Хосок отвечает сухо, а потом быстро прячет бумажку в руках, так и не решаясь отдать ее Юнги, а потом надеясь, что тот не заметил этого.***
— Алкоголь употреблять в умеренных количествах! Хотя, кому я это говорю… но давайте хотя бы не как в прошлый раз! Не забывайте, у меня в телефонной книжке есть номера всех ваших родителей! Так что будьте лапочками! Кто-то уже выделил места для блевания? Давайте определим разрешенную зону? — Сокджин, распрямляя плечи, руководит движениями в импровизированном разбитом лагере на берегу пруда; место это выбиралось Сокджином с особой тщательностью; ему было важно, чтобы водоем был неглубоким, поэтому он поставил ультиматум: либо этот мелкий пруд, либо поляна в лесу, иначе он организовывает отмену праздника в честь окончания учебного года. Пришлось выслушать немало возмущений от Чимина и Тэхена, которые были твердо нацелены на празднование на берегу затопленного карьера, но Сокджин красочно уверил их в том, что если кто-то и будет тонуть в пьяном угаре, то только они вдвоем, а так как спасение утопающего — дело рук самого утопающего, их праздник будет омрачен вестями о скорых похоронах. Пришлось соглашаться хотя бы на такую альтернативу, хотя по слухам в этом пруду несколько лет назад тоже нашли труп (в деревнях это обычное дело). Хосок не особо любит все эти вещи, но в этом году почему-то решил, что поступит иначе. В любом случае, это — лучше, чем в его сарае за домом и намного лучше, чем дома, где начался новый виток запоя. Ему тут не слишком комфортно — он как болтающийся гвоздь, который вот-вот выпадет из места, куда он попытался себя приколотить. Это на учебе он может всеми руководить и знает, как ему себя вести: там у него есть определенная социальная роль, которой он может придерживаться, но сейчас всех этих формальностей нет. И значит, что сейчас можно быть собой. А как быть собой он не знает — он привык быть старостой Чон Хосоком. Он слегка теряется, а потом понимает: то, что он сейчас такой аутсайдер, который не особо вписывается в это все, это целиком и полностью его рук дело. И снова напоминание: все в его руках. Не только взлеты, но и падения. Это он сам сделал такой выбор, поэтому среди одноклассников он остается незамеченным. Поэтому, когда он уйдет, никто не обратит внимания. Поэтому, наверное, почти никто и не вспомнит, что он вообще приходил. Это не слишком обидно: ему достаточно просто издалека наблюдать за одноклассниками и наслаждаться общей атмосферой; в конце концов, быть частью веселья не сильно хуже, чем быть этим весельем. В конце концов, все это не имеет значения. Он ведь все равно уедет через год. Сейчас, решает Хосок, он немного выпьет, а потом исчезнет. И никто не заметит, что он вообще тут был. Не обидно. Совсем не обидно. Ничуть и ни капельки не обидно. Он уедет навсегда. И никого из них больше никогда не увидит. И про него тоже не будут вспоминать. Так что и правда не обидно. Совсем не обидно. Нисколько. Когда Хосока слегка толкают в плечо, он как раз проглатывает этот жгучий комок и топит его в своем желудке: решает, что разберется со всем этим чуть позже, дома. Обычно, помогает поплакать в подушку или покричать в смятое сено. Он ведь решил уже все — чего тогда так больно? — А говорил, что не придешь, — Юнги рядом встает, и Хосок замечает, что гипсовая рука его теперь украшена подписями одноклассников. — Пересмотрел свои планы, — Хосок пожимает плечом, — сверил свое расписание. Между экзистенциальным кризисом подросткового возраста, подготовкой к экзаменам и нагоняю от деда образовалось окошко. Решил продуктивно провести время. — Экзист… — Юнги цокает, — даже не хочу представлять, как это слово на бумаге выглядит… экстенциональный… Мне иногда кажется, что у меня еще и ушная дислексия какая-нибудь, особенно, когда ты что-то говоришь, — хихикает Юнги, поднимая черный маркер, — только ты остался. Гипс скоро снимут, но…все равно. На память. Только не пиши это ужасное слово с эквивазительным… экзистеальным… эксз… Я же не смогу прочитать такое слово! — А ты перечитывать собрался что ли? — Ну конечно! Буду холодными ночами обнимать этот гипс и перечитывать все надписи, — он тыкает пальцем, — Чонгук вот огромными буквами «ЛОХ» написал. — Ладно, тогда не буду писать такие гадости, — Хосок, улыбаясь, перехватывает маркер, и что-то треплет его сердце. Он совсем-совсем-совсем не знает, что писать. Когда Юнги так рядом, у Хосока в голове только ромашки. И в мыслях ромашки. И в сердце ромашки. И в грудной клетке. И в том месте, где у него клубок обиды сидит. И ребра без трещин, но с бутончиками цветов. И в желудке у него не горечь переваривается, а ромашки цветут. Ромашки-ромашки-ромашки… И пока он выращивает в своих мыслях эти цветы, рука сама собой беспардонно выводит маленькое аккуратное сердечко на гипсе Юнги. (Он честно-честно не планировал этого!) У Юнги сердце начало останавливаться уже тогда, когда Хосок склонился над ним, и он почувствовал, что волосы его пахнут чем-то вкусным и очень сладким (ну не может же шампунь так пахнуть!), а когда рука его неожиданно вывела сердечко (он, наверное, шутит так!), то его кость, кажется, сразу же срослась, а потом снова сломалась, а потом снова срослась… Но потом рука Хосока нервно дергается и рисует неровный овал вокруг сердечка, которое совсем скоро становится ртом счастливой мордочки, вокруг которой появляются лепестки и она превращается в ромашку. Хосок дополняет рисунок надписью «Все в твоих руках!», а потом быстро отдает маркер, избегая взгляда. Юнги тоже с трудом может на него смотреть, но замечает, что закат сегодня удивительно алый — из-за него Хосок весь сам такой же, как лучи заходящего солнца; даже уши его краснеют! Вот это закат мощный, конечно! — Кхм… — Юнги прочищает горло, — круто! — Агм… ну… такое. Ага… спасибо! — Да не! Тебе спасибо!.. — А… Да не за что… — Красиво получилось! — Ага. Ну так-то я рисовать не умею… — Не. Круто получилось. — Ага. Руки только больше не ломай. Пожалуйста. (А если сломаю еще раз, ты еще раз нарисуешь сердечко?) — Да не сломаю, — Юнги взволнованно выдыхает, — Хоба. Я летом на экзамены по вождению пойду. Я на выходных же в город ездил. Нашел подработку. Так что, когда гипс снимут… Там, правда, придется еще дурацкие уроки с инструктором оплатить, потому что без них не допустят… Хочешь, покатаю, как права получу? Юнги смотрит на него украдкой, пытаясь уловить любое изменение на лице: обрадуется или нет? Ему вообще-то пришлось немало постараться, чтобы подработку найти!.. Это вообще в его изначальные планы не входило, но как-то после того, как они начали заниматься с Хосоком, мысли о сдаче стали уже постоянными гостями в голове — и это прямо по-настоящему начало выводить из себя! С какой это стати его это вообще волнует? Ведь правда ничегошеньки по факту не изменится от того, будут ли у него права или нет! Пришлось думать, как тут все исправлять! Все-таки, прикинул он, все в его руках: на выходных он ездил в ближайший город к бабуле; сначала он небрежно намекнул ей, что все еще ждет свой подарок на день рождения (в денежном эквиваленте), а потом почти случайно нашел подработку на одном складе и заверил, что когда рука его полностью заживет, она будет только сильнее — мужикам было почти все равно на его вдохновленную речь: раз согласился на полставки, то может вообще хоть без руки приходить, главное, чтоб дело сделал. — А шлем ты тоже купишь? — Хосок, мягко улыбаясь, глядит на него. — Я буду ехать пять километров в час, хочешь? И шлем не понадобится! — Понадобится. — Ну ты такой!!! — Юнги сжимает кулак, прикусывая губу: ведь на шлем тоже надо будет зарабатывать, а ему уже просто хотелось бы погонять! — Да, — скрещивает руки Хосок, приподнимая подбородок, — у меня есть принципы. И я их не нарушу. И что ты мне за это сделаешь, а? — дразнится. — Ничего, — буркает он, дуя губы, — на шлем заработаю. А вообще-то!.. Мог бы и порадоваться за меня!.. — Я радуюсь! — Я не вижу! — А я… — Хосок вдруг и сам удивляется, — я… э… не знаю, как показать? — Э… — Юнги снова прочищает горло, — ну, ладно. Поверю на слово. Хосок, — прикусывает губу аккуратно, — а вот если так подумать… ты… ну… почему тебе так важно, чтоб у меня права были и шлем этот дурацкий, а?.. Случайно взгляд Хосока снова падает на черное сердечко-рот на гипсе Юнги, и он слегка теряется: ну, не говорить же правду? Если скажет, Юнги точно ответит: «Это странно». Потому что это все — правда странно. Потому что когда он уедет, неважно уже будет, цветут внутри него ромашки или нет. Хосок опускает голову и аккуратно смотрит на пальцы здоровой руки одноклассника. Это странно, что ему хочется взять их в свою руку. Точнее сказать, что он давно уж привык к тому, что он чувствует к Юнги — эта странность стала для него нормальной, но если ее высвободить, то она будет продолжать оставаться странной, потому что для всех остальных это не может быть нормальным. «Ну, неужели все еще не понимаешь?». — Потому, — только и отвечает он.***
Ночью его будит звонок от Юнги — Хосок тогда сразу думает о том, что страшное пророчество Сокджина сбылось и кто-то точно потонул в том пруду; хорошая новость в том, что раз звонит Юнги, значит, это точно не он. — Выйди. На секунду, — только и говорит он, тут же сбрасывая звонок. Едва проснувшийся, Хосок осматривает темный сарай, который даже вполне прилично обустроил, слышит доносящийся из дома храп деда, который отключился еще до его возвращения. Ночь безлунна, прохладна. Еще не совсем летняя, не слишком приукрашенная теплом, отчего Хосок, выходя, кутается в свой плед, подрагивая. Только сонные звезды едва моргают, когда Хосок видит темный силуэт у забора: теперь нужно будет как-то придумывать, что ему сказать, чтобы объяснить, почему он вышел не из дома, а из сарая… Но Юнги это, кажется, и не удивляет. Он стоит у калитки, нервно ковыряя землю своим ботинком, и Хосок замечает, что наковырял он там уже целую яму: вряд ли он успел бы сделать это за те две минуты, что Хосок до него добирался. Значит, получается, он давно тут уже стоит. — Ты пьяный, да? — Хосок едва горбится, выходя в нему, — и родители не пустят тебя такого на порог дома? Хочешь попроситься переночевать? Извини, Юнги, к себе я не пущу… — Не пьяный, — Юнги тоже сутулится и подрагивает от холода ночи, обнимая себя руками с пупырчатой от прохлады кожей, — выпивший. Слегка. Потому что если б не выпил… Хосок. Ты ведь сказал. Ты принципиальный. И слово, значит, держишь свое. И обещания выполняешь? — Да. Стараюсь. Но еще я стараюсь не давать обещаний, которых я выполнить не смогу. — Тогда пообещай мне. — Что? — Пообещай и узнаешь. — Я не могу обещать то, чего не знаю… — Ты сможешь выполнить это обещание. Я это точно знаю. Так что поверь. — Но… — Я знаю, что сможешь. — Откуда? — Я тебя почти всю жизнь знаю, Хоба. Пожалуйста, — сглатывая, он тяжело выдыхает. — Ну… — Хосок кутается и решает согласиться, чтобы поскорее это все закончилось и чтобы Юнги поскорее ушел греться в теплый дом. (Хотя, если честно, так и хочется раскрыть свои руки, притянуть его ближе и… поделиться своим теплым пледом) — Хорошо, — проговаривает Хосок, — даю свое обещание. — Ладно. Хорошо, — Юнги мечется, — тогда… Хосок готовится к тому, чтобы выслушать условия обещания, но воздух вокруг превращается в цветы. И мысли внутри тоже становятся лепестками. И все органы перемешиваются — там и стебли, и листья, и бутоны… И вообще! Волосы Юнги тоже цветами пахнут. Юнги крепко сжимает его одной рукой, утыкаясь лбом в плечо и застывает в этом небрежном ночном объятии. Хосок сначала не может пошевелиться — вдыхает цветочный запах волос — а потом, расслабляясь, на объятие это отвечает. И тоже сжимает Юнги руками. И даже позволяет себе закрыть глаза. И даже мысли свои отключает — только чувствует, как тепло от этого и хорошо. Юнги боялся сначала на него взглянуть, но когда почувствовал руки Хосока на себе, то почти оттаял и едва повернул голову к лицу Чона. Он оказывается слишком близко, и это почти пугает Юнги. Знает, что будет жалеть, знает же, что все это странные глупости, все это знает! Но все равно смотрит на сомкнутые губы Хосока и начинает выпрямляться — чтобы повыше стать, чтобы дотянуться… А потом, сглатывая, делает шаг назад, пряча взгляд в землю. — У тебя… сено в волосах, — Юнги быстро снимает засохший колос с Хосока, когда тот неловко поправляется, — так вот… — выдыхает он, — я выпил только потому что иначе никогда бы так не сделал. И завтра, когда проснусь… Ты пообещал мне, Хосок. — Пообещал, — соглашается и почти делает шаг к Юнги… ведь ему не хватило; этого было… недостаточно, — но не знаю что. — Что не станешь вспоминать… об этом, — Юнги делает еще один шаг назад, — это странно. Но… это… знаешь? Благодарность. — Благодарность? — опускает плечи, застывая. — За то, что веришь. За то, что другой. Взрослые на нас глаза закрыли. Они равнодушные. А когда взрослые, которые тебя воспитывают, равнодушные, то кажется, что и весь мир такой. Но нет. Кто-то неравнодушный. Они глаза закрывают, а ты широко смотришь. И веришь. Спасибо. Все, — он разворачивается, — иди спать. Я тоже спать пойду. Ты пообещал мне, Хосок. Ты… просто забудь это. Тебе приснилось. Я — твой сон. Все. Пока. Юнги не просто уходит — он начинает убегать. А Хосок смотрит ему в след и хочет крикнуть ему, что в таком случае он не хочет просыпаться.***
И когда Хосок снова ставит свое маленькое ретро-радио на столик и как ни в чем не бывало раскрывает учебник, Юнги все думает: «Помнит или нет. Думает об этом или нет? А если думает, то что конкретно думает? Что я странный? Тогда он слишком хорошо притворяется, что ему все равно до того, что тогда ночью произошло». И когда Юнги в очередной раз отказывается читать вслух, потому что боится, что снова перепутает буквы, а Хосок терпеливо объясняет, что практика, скорее всего, поможет облегчить его ситуацию, он вглядывается в глаза Чона и хочет прочесть там о воспоминаниях той ночи. Хосоку тоже хотелось этого или он обнял его в ответ только из вежливости? И когда их пальцы по случайности (по обоюдной хорошо скрываемой специальности) встречаются, Юнги почти готов сдаться и снять с Хосока обещание, которое тот слишком хорошо сдерживает. Все это очень, очень, очень, очень странно. Очень странно, что вот настолько сильно Хосока хочется поцеловать. А Хосок смотрит на него в ответ и, конечно, все помнит. И о ромашках не забывает. И о том, что уедет. И не увидит больше это место, эту деревню. А Юнги?.. Ну не могут же они… больше никогда-никогда не увидеться?***
И когда их настигает дождь и когда они вдвоем прячутся под крышей не достроенного магазина, который стоит пустым последние года три, они вдвоем почему-то решают, что раз они под дождем, раз от капель такой шум, то не видно и не слышно этого будет. А раз так — значит, можно. И берут друг друга за руку. А потом робко переглядываются. И смущенно улыбаются. Потом понимают. Не странно это. Так и должно быть. Тогда Хосок и решает: он сделает все, чтобы они с Юнги виделись после того, как он уедет. Ведь, кажется, ромашки теперь всегда будут цвести.***
«Я сдал, я сдал, я сдал!» Сначала приходит сообщение, а потом Хосок слышит, что улица снаружи начинает жужжать и дребезжать: умение со скоростью звука распознавать мопед Юнги никуда не делось, поэтому он выходит к калитке еще до того, как тот успевает подъехать; задние колеса снова поднимают пыль, отчего дорога на какие-то быстрые минуты начинает походить на пустыню, в которой поднялась свирепая буря — от бури бы этой в укрытие спрятаться… А Хосок навстречу ей идет, широко улыбаясь, но в самый последний момент радость эту пряча и прикрывая ее скрещенными руками на груди. — Понапишут своих дурацких одинаковых букв, а ты потом думай и выбирай между «b» и «d», в них же нет разницы! — Юнги начинает тараторить без разбора, еще не успевая остановиться до конца, — Но вопросы — легкотня! Ну подумаешь, пришлось их на три миллиона раза прочитать, чтоб уж точно! Соедините цифры с буквами! А потом буквы одинаковые пишут! Ну, конечно, я и не сдал три раза в прошлый год! А автодром-то с первого раза! Ваще без проблем! Сдал! Ну че ты, Хоба! — хмурится, — если опять не знаешь, как показать свою радость, то, блин, можешь улыбнуться хотя бы! — Чего мне улыбаться-то, Мин? — Хосок подбородок поднимает, — экзамен-то ты сдал, а удостоверение еще не получил. Через пару дней же только забрать можно? Фактически ты все еще водишь без прав. — Ой… — глаза закатывает, — Хоба!.. — Да и шлема я что-то не вижу… — Я тебя сейчас перееду мопедом своим! И не прокачу! И вообще! И!.. «Я уж привык, что родителям все равно. Они точно не поздравят, но ты-то, Хосок…» И когда звезда в сердце Юнги почти меркнет, улыбка Хосока устраивает в темных дебрях его души блестящий рассвет. И эта улыбка говорит все — вообще все! Вообще-то Хосок не только улыбнуться ему хочет, но и крепко обнять и не отпускать, но Юнги так вцепился в свой драндулет, что и щипцами не оторвать — тогда Чон спускает со своего плеча лямку рюкзака, который Юнги замечает только сейчас. — В будущем нужно будет получше подобрать, понадежнее, — Хосок расстегивает молнию, — я посмотрел, какие шлемы лучшие. С такими типа даже если голова угодит под колесо автобуса, все равно живым останешься. Я видео смотрел! А это… пока… по деревне… Других не было… Юнги глазам своим не верит — этот Чон Хосок и правда купил шлем! Для него! На свои деньги! Хотя больше всех бубнил об опасности мопедов! И! Вообще! Он!.. Не замечает Юнги, как ставит мопед на подножку, а потом кидает всего себя на Хосока и закутывает его в свои крепкие объятия. Теперь не странно это — так и нужно. Странно не обнимать его. И Хосок тоже его обнимает и сжимает руки на его спине — чтоб не взлететь по неосторожности. — Поздравляю, — тихо проговаривает Хосок, почти шепчет на самое ухо, и от этого влажного дыхания Юнги сворачивается с маленькую смущенную ракушку, — я знал, что ты сможешь победить эти буквы дурацкие! Ты ведь, блин, теорию прекрасно знал. Просто… — Ага… — подхватывает, — просто буквы путал… и прочитать нормально не мог… дурацкая, блин, дислексия! — Ничего страшного. Ты молодец, Юнги, — Хосок отдаляется, — правда молодец. Но чего ты тогда согласился со мной заниматься, если и так все знал, а? — лукаво улыбается, но ответа не требует — да и не ответит сейчас Юнги, потому что в лужеообразном состоянии находится, — дай-ка я шлем проверю. Юнги вдруг понимает, что он отходит от концепции человекообразного существа и превращается в маленькую бусину меж пальцев Хосока. Чон бережно надевает шлем на его голову, а потом вдруг застывает. Совсем рядом. Так рядом, что Юнги снова чувствует любимый цветочный запах, который бывает только у Хоби. — Я… спасибо… — шепчет Юнги, не спуская взгляда, — что помог. — Мне не в чем было тебе помогать. По части правил дорожного движения. А со школьными экзаменами у нас еще много работы… — усмехается слабо, — хотя, я теперь тоже теорию знаю. Так что тоже могу сдавать… — Ага, а практику ты как сдашь? — усмехается. — Ты мне поможешь. — Помогу? Помогу… — слова не слова уже — кисель, желе, пюре… Ведь Хосок еще ближе к нему. И еще его руки почему-то на его талии. Это не странно уже. Так и надо. — Юнги… я… — Ага… мне… идет это шлем? — Ага. Красивый. И ты. Ромашки. Ромашки. Ромашки. Везде. — Я хочу… — Я тоже, Хоб. Но… почему… «Ну ты ведь уже все понял!» — Потому. Можно? — Дурак такое спрашивать? Д… «Да» застывает на губе Юнги, а потом отпечатывается на губе чужой. Хосок нежно прикасается к нему, и Юнги видит, что глаза его закрыты — тогда и сам прячется в темноте поцелуя, а потом тает в твердых уверенных руках Хосока. Это совсем не странно. Так и должно было быть. Юнги привстает на носочках, набрасывая на плечи Хосока свои объятия, будто они — теплая куртка, которой он хочет укрыть Чона. Это приятно. Насколько приятно, что внизу живота что-то растворяется и плавится, вытекает в ноги, которые становятся ватными и слабыми, а руки все больше хватаются за плечи Чона. И когда их губы снова сплетаются, Юнги решает отказаться от функции дыхания: зачем оно нужно, если так хорошо сейчас?.. Хосок аккуратно разрывает поцелуй, хотя этого хочется меньше всего на свете, и, продолжая мягко обнимать, напоминает: — Мы ведь, блин, на улице, — смущенно шепчет он и на красных щеках его можно смело жарить яичницу, — а если… — Так уедем? Ты думаешь, я для чего права получил-то? Для тебя, — Юнги легко улыбается, оглядываясь по сторонам: улица настолько пуста, насколько это только может быть — даже собак нет, с которыми подраться можно. Все условия для того, чтобы прильнуть к теплому местечку на лице Хосока снова, но тот предупреждающе придерживает его за талию. — Тебе не выдали водительское удостоверение, а у меня нет шлема, — напоминает Хосок. — Буду ехать пять километров в час, — быстро чмокает, но по губам не попадает — приземляется куда-то в уголок улыбки и в горячую щечку, отчего Хосок смущается еще больше, — притворюсь, что ты не нарушал своих принципов, хочешь? — Хочу, — тонет в румянце Хосок, — а еще хочу нарушить свое обещание, — он притягивается к уху Юнги, — я никогда не забывал о том ночном объятии, Юнги. Прости, но о таком незаконно не помнить. Довольная улыбка ползет по лицу Юнги, и он становится счастливым котом, напившимся жирного молока. Счастливый, он отходит к мопеду и, садясь на него, заводит — знакомое жужжание со скоростью света поражает Хосока, когда он и правда запрыгивает на сидение за Юнги. А еще он понял вдруг. Со скоростью света он не только мопед Юнги распознает. Когда-то давно он в Юнги со скоростью света влюбился. — Только пять километров в час, — напоминает Хосок, — себя не жалко, меня пожалей; у тебя-то шлем есть, а у моих мозгов все еще есть перспектива быть размазанными по асфальту. — Хосок. Пока тебя везу я, твои мозги никогда по асфальту не размажутся. На обратном пути шлем тебе отдам, — он слегка оборачивается, — ты… шлем этот купил на деньги, которые откладывал на случай, если не поступишь? — Да, — быстро кивает, — только ты однажды мне сказал, что я точно поступлю, так что я решил, что могу более разумно потратить накопления. Инвестирую в твою безопасность, — проводит рукой по его плечу, — а еще умные дядьки говорят, что вложения в человеческий капитал — лучшие вложения. — Я не соврал, Хосок, — завороженно глядит на него, — ты поступишь. И я тоже. И мы уедем. — М? — Ты сказал, что решил, что в следующем году, когда ты уедешь, ты будешь один во всем мире. Неправда это. Я-то рядом буду. Все ведь в наших руках, Хосок. — А чего это ты решать-то начал? — парень склоняет голову, и глаза его блестят от восторга — он и сам чувствует это. — Потому, — тихо отвечает Юнги, поворачиваясь к рулю. Хосок смущенно усмехается и почти льнет к его спине, чтобы крепко-крепко обнять, но пока сдерживается и тихо и слишком влюбленно улыбается: рот не может говорить, потому что там внутри все в цветах, и если он раскроет губы, то из него посыпятся лепестки. — Я передумал, — начинает он держаться за ручки за собой, — можешь ехать шесть километров в час. Юнги смеется, затягивая ремешок шлема на подбородке: — Куда поедем? — Не знаю. Есть разница? — Никакой. Юнги трогается с места, и вдвоем они устремляются за деревню, к полям. Хосок не следит за спидометром и не думает о скорости — когда вдвоем они оказываются на пустой дороге за деревней, он переносит свои руки к торсу Юнги, мягко льнет к нему и, укладывая голову на спину, обнимает. Мимо проносятся поля с ромашками. Это значит, что лето уже почти наступило. Там — последний учебный год. Потом снова зацветут ромашки. А потом они уедут. Ведь все в их руках.