Смотря в глаза.

В обретших пустой механический холод глазах еле видно отражается поникший вид мироходца. Его ломают очень медленно, как несчастную случайно пойманную бабочку. Выворачивают лапки в обратную сторону, безвозвратно портят прекрасные крылья, предавая им облик разорванного в клочья листа. Оставляют погибать в траве, вопрошая себя о всей своей вине, из-за которой он заслужил эту участь.  — Вам пора идти. — голос, потерявший всю былую жизнь в себе. Переставший быть частью отобранного Дилана.  Сердце неприятно колет, кажется, оно совсем скоро остановится, увязнет в пучине боли и собранной внутри желчи. С губ еле слышно доносится разочарованный вздох, не сумевший стать словом. — Если хозяйка захочет с вами встретиться снова, она об этом скажет.  — «Дилан, очнись, ты человек, не игрушка, она не хозяйка—» — Я ничем не могу вам помочь. — обрубает рывком тираду мыслей обезличенный голос. Тёмные зрачки по-рыбьему утыкаются в обескураженный и сломленный вид Лололошки.  Парень еле слышимо сглатывает застрявший ком в горле, сжимая до побеления костяшек несчастный кабель в кармане. В душе больно играют чувства. Хочется схватить Дилана за руки, попытаться убрать с него этот вылизанный фартук, молить о том, чтобы перепрошивка начала сбоить и он наконец-то вспомнил себя настоящего. Не эту притворную марионетку, поддающуюся чужой власти, не болванку, переставшую даже носить некогда знакомое и приятное на слух имя. А себя, настоящего, мыслящего, чувствующего, живого. Лололошка поспешно утирает выступающую слезу на уголке глаза. Как хорошо, что за тёмными очками ничего не видно. Глаза, полные злости за несправедливость, обиды, вопросов, выглядят слишком хрупко, стеклянно. В них потухла невидимая искра. Разломилась на части, рассыпалась, исчезла безвозвратно.  — «Ричард был прав. Я не должен был привязываться к ним, это слишком больно» — неоспоримый факт, о котором хотелось думать как о выдумке, о глупости, не имеющей место быть в реальности. — «Я идиот, смеялся когда-то над ним, как над дураком» — с болезненной улыбкой морщится самому себе Ло.  — Такси ждёт вас на выходе.  Мироходец не выдерживает. Вцепляется в лямки фартука, дёргая его на себя, от чего на безжизненном лице выстраивается совсем лёгкая эмоция удивления. Парень что-то бессвязно рычит, фыркает, вопрошает, с накопленной злобой впиваясь худыми и юркими пальцами в начищенную до тошноты одежду. Она неестественна, Дилан неестественен, всё неестественно.  — Почему именно сейчас? — Почему ты? — Почему не я? — За что? — Для чего? Тирада продолжается совсем недолго, вскоре Лололошка с остывающей злостью утыкается в грудину, через накрахмаленную рубашку чувствовался холод железа, имитации человека.  Парень не плачет, не сдерживается, не моргает, сгоняя слёзы, ничего. Он ужасно устал, не в силах терпеть метафоричные удары. Кажется, вот-вот сломается, но когда это наступит? А может, наступило? Затылок сверлит взгляд осуждения, с чужих губ ничего не сходит. Ни слова. Подобие друга неподвижно стоит, ждёт времени, когда обезумевший от горя уйдёт, оставив отрубленное цифровое сознание в покое.  Рывком, Лололошка отрывается от чужой груди, слегка отталкивая робота в сторону, вяло тащится к дверям. Хлопает ими, от чего по стеклу мелкими волнами идёт дрожь, поспешно утихая. Обслуживающий смотрит без эмоций, провожает взглядом. Ему всё равно, он даже не человек, ему не за что переживать.