День матери

У их матери были ласковые руки, ободряющая улыбка, тихий смех, как журчание весеннего ручья, наполняющий детские сердца радостью, мягкий, бархатный голос, обволакивающий уютом, и глаза цвета горечавки, которой ныне усыпана лужайка перед уединенным домиком в отдаленном уголке Облачных Глубин. Сичэню было девять, когда матери не стало. Он уже тогда понимал, что надежды младшего брата упорством перебороть судьбу бессмысленны. Он видел, как после этого безмолвного протеста Ванцзи стал все глубже уходить в себя. Он старался быть рядом, насколько мог. Он пытался, нет, не заменить братишке мать, он знал, что это невозможно, но сохранить то тепло, что она оставила им в наследство. Он расчесывал волосы младшего, тихонько напевая те диковинные мотивы, что слышал только от матери, так отличающееся от того, что они разучивали в Облачных Глубинах; пересказывал ее истории, иногда пытаясь добавлять что-то от себя, додумывая моменты, что со временем ускользали из памяти — Ванцзи всегда непременно замечал отличия и смотрел немного укоризненно, надувая щечки, но никогда не перебивал. Лишь когда Сичэнь, уловив недовольство, останавливался и спрашивал, что его огорчает, он немногословно поправлял старшего брата. Время шло, у них появлялось все больше обязанностей, а времени на братские посиделки оставалось все меньше. Но раз в месяц, в новолуние, если только обязательства перед кланом не заставляли кого-то из них отсутствовать, они не сговариваясь шли к уединенному домику, в теплый сезон окруженному цветами горечавки, чтобы побыть вместе и сказать спасибо той, что показала им, как это — быть любимыми. Иногда они проводили время в полном молчании. Иногда же, раскрыв над домиком купол тишины, чтобы даже издали не потревожить обитателей Облачных Глубин в неурочное время, играли для нее на сяо и гуцине. И мелодии эти не были похожи на то, чему учили адептов их ордена. В них переплетались тоска и нежность, журчание воды и птичьи трели, тихий смех и отголоски детских воспоминаний. Если дядя и знал об этих ночных вылазках, он ни разу ничего не сказал. Тем более что за нарушение режима, даже то, о котором знали только они сами, двое нефритов ордена Гусу Лань всегда были готовы отбыть предписанное правилами наказание.