Несколькими годами ранее
- Ну, а теперь рассказывай, зачем приехал на самом деле. Элиза Штарквид не слишком любила светские условности, что не мешало ей отлично их знать и при необходимости крайне строго им следовать. Но только не с теми, кому она действительно доверяла. Поэтому этот внешне столь холодный и грубый прием, без положенной перед переходом к существу вопроса болтовни и даже без пожелания доброго утра, Руппи ничуть не смутил. Наоборот, это было лишним подтверждением лестному для него факту, что он является любимцем этой неласковой и грозной дамы. Окутанный рассветной дымкой дом еще спал после праздника в честь очередного успеха Кальдмеера, а значит – успеха и Дриксен, и приехавшего в гости к Штарквиндам Руперта. Но старая Элиза всегда вставала строго в одно и то же время. А то, что она в такую рань вышла в сад, чтобы самолично заняться обрезкой цветов, означало, что она прекрасно поняла - внук заявился отнюдь не ради хвастовства и застолья. Разговор будет серьезным. Настолько серьезным, что, когда до него дошло дело, Руппи вдруг понял, что просто не знает, с чего начать. Не дождавшись его слов, старуха отвернулась и методично защелкала ножницами. - Проблемы с Кальдмеером? – обронила она, прозорливо попадая в самую точку. – Не спрашивай, откуда. В твоем возрасте с таким лицом к старшей родне заявляются в двух случаях. Когда просят благословения на нелепый неравный брак, или когда ситуация, в которую мы тебя поставили, сделав адъютантом этого человека, становится щекотливой. Очень надеюсь, это второе. Руперт зябко повел плечами и вовсе не от утренней свежести. Вряд ли старой Элизе стоит знать, что эти несколько месяцев он был до смешного, до безумного… счастлив. Так, как умеют быть счастливыми только в его возрасте. Он не просто занимался любимым делом, не просто служил интересам родины и своей семьи, нет. Все это время он провел возле человека, которого привык уважать, сколько себя помнил. Это уже хватило бы для того, что голова пошла кругом. Но помимо всего перечисленного ему открылась и тайна этого человека, настолько невозможная и волнующая, что его юношеское уважение к Кальдмееру сменилось обожанием. Руппи ощущал себя не адъютантом при адмирале, а жрецом при богине. Даже то, что в любом другом случае могло показаться оскорблением – некоторые нынешние его обязанности больше пристали стюарду, чем офицеру – воспринималось наградой. Но эта же чрезмерная близость к объекту поклонения теперь грозила немилосердно скинуть его с небес на землю. - Не то, чтобы… но я заметил... Заметил, что он… Он и кесарь… Они… Похоже… Нет, какая же глупость... Наверное, мне показалось. - Тебе не показалось, - смолкнувшие от его лепета ножницы продолжили щелкать. – Скажу даже больше ее… благосклонностью пользуется не только мой братец. Какое-то время Руперт тупо смотрел, как на землю осыпаются тонкие, еще не успевшие потемнеть и одревеснеть, листочки и побеги. - Но… почему? - Смешной вопрос. Есть мужчины, есть женщины. Этого довольно, чтобы объяснить всё. Ты и сам вроде бы еще на Северном флоте заглядывал к прелестницам? — Это другое, - тут же запротестовал он. Сорвавшая «цветок его невинности» крошка была хороша, но ставить публичную девицу на одну доску с Нею немыслимо. - Так тебе кажется сейчас. На каждую добычу найдется свой охотник. И наоборот. Все в мире продается и покупается, пусть и не все меряется в вульгарных деньгах. - Вы намекаете, что заслуги… - с яростью начал было Руппи. - Все заслуги Олафа Кальдмеера заслужены им честно, - отрезала старая Элиза, пресекая начинавшую бурю. – И этот очередной его орден тоже. Но вот у нее… у нее есть неудобная тайна. За которую приходится время от времени платить. - Но это же… подлость. Она служит Дриксен… И она не может отказать… - Скорее глупость. И да, ты прав - не с ее стороны. Хотя, конечно, если при ее возможностях – думаю, ты можешь представить, какие суммы проходят через руки Кальдмеера – она все еще не растворилась в тумане, то, видимо, она не находит свое положение столь уж невыносимым. Старуха, наконец, обернулась. Вид у нее был раздраженный. - Меня это уже смешит. Любой мужчина, узнавший об этом маленьком секрете, думает лишь о том, как бы заправить ей под хвост. Особенно после того, как ей удается хоть в чем-то преуспеть. И ты не лучше прочих. Просто пока сам себя боишься. Руппи вспыхнул до ушей. Оспаривать перед бабкой очевидное было бы пустой тратой времени. - Просто это всё так… удивительно... - Женщина с мозгами и волей? Женщина – не оранжерейный цветок? Женщина, способная состязаться с мужчинами на их поле? Да, просто поразительно. Мокрый огонь, горячий снег. Нужно срочно это исправить. А то, того гляди, еще какие странности произойдут. Например, член отвалится. Но если пустить его в ход, убедиться в том, что она все же женщина, то вроде и солнце прямо всходит. Заметив явно недоумевающий взгляд внука, она взмахнула затянутой в грубую рукавицу рукой: - Все-таки ты еще совсем мальчишка… Раз не понимаешь, что это история не об любви, а о власти. Ступай. Делай свое дело. Обсуждать здесь нечего. - Мне казалось вы ей покровительствуете, - ответил Руппи, так до конца и не поняв значения ее слов. Если Элизе не по нраву такое «внимание» к ее протеже, почему она не пытается ее защитить? - А ей нужна помощь? Она понесла? Подцепила дурную болезнь? Ее искалечили? - Нет, но… я так понимаю… ее принудили. Вы сами… - Ох ты ж, Леворукий и все его кошки! Да проще назвать того, кого не принудили! Ты сам, когда придет время, женишься на какой-то курице, которую тебе выберут родители, долг и интересы семьи. И которую ты, быть может, первый раз увидишь только на свадьбе. Если незазорно время от времени раздвигать ноги ради титула, власти и земель, то разве этого не стоит мечта?!***
Быть может, Руппи убедили эти доводы, а может, как все влюбленные, он сам готов был обманываться, но после этого разоблачения светлый образ Той, которую знали как Олафа Кальдмеера, в его глазах не померк. Напротив, облачился в одежды жертвенности и страдания. Если бы он заметил хотя бы намек на то, что успехи адмирала хоть как-то связаны с теми часами, которые он проводил наедине с его двоюродным дедом – это уничтожило бы Ее в глазах Руперта еще тогда. Но поскольку такой связи не имелось, как не было и любви «Олафа» ни к одному из ее высокопоставленных «покровителей», грязь этих порочных отношений к Ней не приставала. Как бы ни развращали Ее тело, сердце Ее оставалось непорочным. В душе Руперт кипел от злости на кесаря и на прочих своих старших родичей, но терпел. Они были его семьей, они были его властителями. В грязном белье старшей родни и старших по званию не роются. К тому же поступать так ему приказал и сам Кальдмеер. Который о всем этом деле выказался еще более кратко, чем его бабка. Предельно вежливо попросив впредь этого вопроса не поднимать. И Руппи честно молчал, медленно сходя с ума рядом с Нею от гнева и ревности. Но как бы ни едок был этот яд, сам по себе он вряд ли бы когда привел к беде. Кальдмеер был личностью неординарной, и наблюдая за тем, как он работает, выслушивая его ясные и четкие поучения о морском и военном деле, Руперт напрочь забывал о всех его тайнах. Словно каждый раз влюблялся в него – и в мужчину, и в женщину - заново, а любовь прощает все. Еще одним противоядием от ревности был стыд. Потому что Элиза была права - он тоже Ее желал. Ведь он тоже был мужчиной. Руппи даже несколько задевало то, с какой легкостью, Она об этом забывала. Часто почти не смущаясь его присутствия, его взглядов, прикосновений. Словно он был ребенком или они оба были бесполы. Словно считала, что разница в возрасте поставила между ними гранитную плиту. А Руппи, помогая Ей одеться, стащить или натянуть ботфорты на Ее бесконечные ноги, подавая полотенце после ванны или просто какие-то вещи, отчего их руки могли соприкоснуться – потом в своем гамаке грыз себе губы и пальцы. Спуская в кулак от одного воспоминания об очертании груди под тонкой рубашкой или о крупной, но изящной лодыжке под его пальцами. А на берегу спуская немало золота на услуги благосклонных красоток. Положение это было со всех сторон унизительным. Но, как уже было сказано – Руппи научился с ним мириться. Пока не случилось той неизбежной случайности, от которой так долго копившийся в его сердце яд не прорвался наружу.***
Руппи мог собой гордиться - военная катастрофа не стала катастрофой для тайны Олафа Кальдмеера. Каким-то неимоверным чудом ему удалось и вывезти своего адмирала с гибнущей «Ноордкроне», и сохранить не только его жизнь, но и честь. По счастью для него среди узнавших правду фрошеров не нашлось никого, кто решил бы воспользоваться беспомощностью пленницы. С какой бы внешней уверенностью Руперт не обосновал перед ними необходимость достойного с Нею обращения, сам он отлично понимал, что абсолютно ничем не сможет им помешать. Как и то, что вряд ли тема столь специфического оскорбления станет поводом для дипломатической переписки и разбирательств между странами. Как Талиг предпочел молчать об истинном поле пленного адмирала, так и Дриксен промолчит о некоторых подробностях данного плена. «По счастью для него» - потому что Руппи знал: если такое случится – ему конец. Потому что он прибьет эту тварь – на дуэли или без нее. Даже если Кальдмеер напрямую это запретит. После чего, ему, даже трижды «родичу кесаря», скорее всего, не жить. Умирая от гнева и ревности, он мог терпеть Ее странные отношения со «своими», но позволить коснуться Ее чужаку… Это было все равно, что отдать им на потеху саму Дриксен. Руппи так сильно этого боялся, что сходил с ума от любого услышанного пошлого намека, на кого бы тот ни был обращен, и от любой непристойной шутки. Один Создатель знает, что фрошеры могли подумать о его воспитании. Наверное, что он тоже не мужчина и не моряк, а выпустившаяся из монастырского пансиона девица. Которая от любого неосторожного слова если не падает в обморок, то хватается за шпагу. Точнее хваталась бы, если бы пленным оставили оружие. Поэтому за неимением оной только вечно шипит как недовольная кошка. Кто знает, чем бы все это кончилось – едва ли все фрошеры поголовно были готовы с понимающим снисхождением относиться к подобному поведению, если бы не покровительство Ротгера Вальдеса, проявившего к пленникам необычайное внимание. Хотя как раз от этого человека, казалось бы, и стоило ждать больше всего неуместных шуток, ведь за словом вице-адмирал не лез, а вместо языка у него, наверное, была не игла, а целое шило. Но вопреки всему – в том числе бергерской половине крови в его жилах - тот к своим нечаянным «гостям» оказался настроен весьма благодушно. И Руппи купился на это благодушие как последний дурак. Хотя и дураку было бы ясно, чего ради тот так мягко стелет. Некоторым оправданием Руперту служило то, что Бешенный и впрямь умел нравиться. И обладал некоторыми чертами, которыми очень хотелось бы обладать и ему самому (как ни прискорбно было бы это признавать по отношению к врагу). Но тогда это Руппи не столько задевало, сколько вдохновляло. Человек более умный, проснувшись среди ночи и услышав негромкие стоны и глухой шум из спальни адмирала, не счел бы их одним лишь следствием приснившегося тому кошмара или занывшей раны. И не застыл от увиденного соляным столпом. В тот момент еще на что-то надеясь. Наверное на то, что все это – лишь сон, навеянный пакостными разговорами фельпцев на последней пирушке. Вальдес был настолько увлечен, что, похоже, так и не заметил его прихода. Лежавшая под ним женщина, своими неподвижностью и отрешенностью взора напоминавшая фарфоровую куклу, тоже на это нелепое вторжение отреагировала не сразу. Потом Ее лицо ожило – глаза на миг испуганно расширились, но почти сразу заледенели. Без всяких слов, без единого движения, одним этим взглядом Она потребовала, она приказала, чтобы он ушел. И у Руппи не было иного выбора, кроме как повиноваться. Тогда он все еще был способен испытывать к Ней уважение. Этот же взгляд остановил его, когда Вальдес, ступая легко как кот или ночной вор, вышел из Ее спальни. Если бы не Она, Руппи вцепился бы в него голыми руками. Той ночью его от мести Вальдесу удержал Ее взгляд, от мести в последующие дни - Ее слова. Усталые, ровные, какие-то надтреснутые, но в которых он не усомнился ни на мгновение. Ведь Олаф Кальдмеер не способен лгать. О том, что это не было насилием, о том, что она любит этого фрошера, о том, что это первый мужчина, которого она полюбила, о том… Наверное, она даже не поняла, что после этих слов в его глазах превратилась из богини не просто в женщину, но в самую падшую из женщин. После них ему было невыносимо не то, что служить ей, но даже ее видеть. Руперту казалось, что над ним смеется весь мир. Над его нелепой любовью, над его преклонением перед ней. И смех этот принадлежал Ротгеру Вальдесу. Проведя в Закате те пару дней, которые оставались до обмена пленными, Руперт умчался от нее, едва лишь они пересекли границу. Для сохранения внешних приличий сославшись на желание увидеться с родными – открыто разорвать эти отношения он не мог. Родительский дом, нежный щебет матери и сестер, шелест книг в домашней библиотеке… Эта солнечная патока, сахарная вата обволокли его, затянули, позволив на время забыться. … и вот тогда грянула настоящая беда.***
Его никто не обвинял. Ни Олаф позднее, ни старая Элиза, когда Руперт, узнав о болезни кесаря и крутом повороте в расследовании и судьбе Кальдмеера, на взмыленной лошади примчался в замок Штарквиндов. Какие бы обиды он ни лелеял все эти месяцы – всё разлетелось как дым от вестей, что она в беде, она обречена. Или на смерть как мужчина, или на разоблачение и бесчестье как женщина. Разумеется, обе они были правы – едва ли Руперту было по силам уберечь Олафа от внутренних врагов столь же успешно как он уберег ее (хоть и не ее сердце) от врагов внешних. Но сам он избавиться от мысли, что в такой кошмарный для нее час его не оказалось рядом, так и не смог. Как не смог принять и решение семьи и адмирала – Олаф Кальдмеер будет настаивать на своих показаниях до конца, отказываясь пойти с регентом на мировую, а потому неизбежно будет осужден и повешен. - Я уже сказала Фридриху, что ты не будешь давать показания, - холодно проговорила Элиза. – Это и без того был смертельный риск, а теперь еще и лишенный смысла. Фриц дал понять, что если кто-то из нас сунется в это дело или попытается устроить побег, то с нее просто стащат штаны прямо посреди судебного заседания. - Раз все маски сброшены – неужели вы не можете просто договориться? - Официально от своих показаний Кальдмеер отказываться не желает. Это был бы удар по нашей партии, а главное - по его репутации. Поэтому заставить его отступить не смогу ни я, ни палач. Она стольким пожертвовала ради этого образа, что ей будет проще умереть, чем его запятнать. - А неофициально? – сам не веря, что это говорит, что даже допускает подобную мысль, произнес Руперт. - Этот узел с показательным судом был выгоден Готфриду, но сейчас, думаю, из него с радостью выпутались бы обе стороны. Старуха брезгливо поджала губы, но неохотно признала: - Я говорила с ним об этом. С Кальдмеером, разумеется, не с Фридрихом. Потому что знала, что проблемы, если и будут, то не с стороны Фрица. Предложила ей прекратить все это… У Кальдмеера могла открыться рана, могло не выдержать сердце. Он умер бы еще до суда, а где-то в провинции появилась бы дама, в возрасте, но с достойным приданным. Она и слушать меня не пожелала. Впрочем, было бы странно ожидать иного. Пожив орлицей и отведав живой крови, переходить на падаль? «Какая разница, чего хочет она?!» - чуть не вырвалось у него тогда. – «Я люблю ее, и она будет жить. Не хочет платить своей честью?! Что ж, я заплачу своей». Вдобавок, не зря же фамильная черта Фельсенбургов – это упрямство.***
Это оказалось на удивление несложно. Точнее, все стало развиваться настолько быстро, что у Руперта просто не осталось времени задумываться над тем, что он делает. Когда начинается обвал, можно заметить падение разве что первого камня, потом их тащит вниз единой грудой. Если при разговоре с Гудрун он еще мог испытывать хоть что-то – сомнения, неловкость, особенно при виде того, как изумление на ее лице сменяется понимающе-глумливой улыбкой, то когда позже согласовывал детали с Фридрихом и уговаривал тех людей, которые несмотря ни на что сохранили Кальдмееру верность, принять участие в запланированной им с регентом комедии – он не чувствовал уже ничего. В голове была полная ясность, в сердце - звенящая пустота. Предательство своих же обещаний, семьи, обман Кальдмеера, который принял побег за чистую монету, несколько трупов – выполняющая свой долг охрана, использованные втемную моряки – не велика ли оказалась цена? Руперт не знал. Вначале он этой цены не осознавал, не предвидел. Начал о ней думать только сейчас - когда у него появились эти несколько дней после «спасения» Кальдмеера, что они провели в затерянном в горах, но богатом и большом охотничьем доме, который поддерживали в порядке несколько не слишком словоохотливых слуг. Понимая, что пока Руперт не договорится о своей выходке с семьей, ему во владениях Фельсенбургов и Штарквиндов лучше не появляться – Фридрих предоставил ему и «беглецу» поместье кого-то из своих приближенных. Выпускать их из Дриксен он, по понятным причинам, не желал. Олаф же и моряки именно бегство из страны, причем морем, считали наиболее оправданным. Но из этой неприятности Руперт легко выкрутился – указав, что раз это самый очевидный путь, то и погоня последует именно по нему. И потому лучше - хотя бы в самом начале - поступить иначе. Поэтому после «спасения» адмирала «заговорщики» не поспешили в ближайший портовый город, а рассеялись по стране. «Ждать вестей». Миновав по пути в поместье очередной перелесок, Руперт заполучил себе в спутники вместо истощенного и потрёпанного жизнью мужчины в драном мундире - немолодую и словно недавно оправившуюся от болезни даму. Видимо из-за болезни волосы у нее были острижены коротко, а платье на высокой и нескладной фигуре сидело весьма странно. То ли как седло на корове, то ли как крестьянский хомут на боевом коне. И дело было не в одежде. Она была хороша, на нее расщедрилась сама Гудрун, резонно заметив, что его «дама» – особа весьма рослая, ей под стать (только в груди не вышла), и первое попавшееся платье ей не подойдет. Конечно, это были не лучшие платья из ее гардероба и не парадные, со всеми этими корсетами и необъятными юбками, а самые простые, домашние. Но бывшему адмиралу явно не по силам было справится и ними. В мундире эта женщина выглядела благородно, естественно а, для тех, кто знал ее секрет - волнующе. В платье она выглядела смешно. Не та походка, не та осанка, не те движения, не тот взгляд. Впрочем, Руперт смеяться не думал. Просто впервые задумался о том, из каких малозаметных и вроде бы неважных мелочей порой складывается облик человека и то, какое впечатление он оказывает на других. А еще все эти дни он думал о том, как объяснить ей, что произошло на самом деле. Как объяснить, что отныне она не адмирал, и не только потому, что так написано в приговоре Олафу Кальдмееру. Что она больше не моряк, не военный, не мужчина. И никогда больше ими не станет. Что ей придется начинать новую жизнь. И что у нее нет выбора. Потому что выбор этот сделал он, Руперт. Как мужчине положено избавлять от тяжелых решений женщину, а герцогу (пусть и будущему) избавлять от него подданых.***
Каждый вечер он давал зарок завтра же рассказать ей правду, и каждое утро понимал, что сделать этого не сможет. Потому что несмотря на дом и одежду с чужого плеча, на невысказанные друг другу обиды, на пережитое ею заключение, где с ней вряд ли обходились любезно – они словно бы вернулись в прошлое. Словно того рокового весеннего излома, после которого (как выяснилось позднее) их привычная жизнь окончательно покатилась под откос, никогда не было. Разве что теперь она стала держать себя с ним куда осторожнее и прежних случайных вольностей, служивших для Руперта источником волнительных снов, не допускала. Он не мог даже сказать, какие следы на ее теле оставило пребывание в Печальных лебедях. Руперта такое отдаление, впрочем, не особо смутило. Пусть он не мог теперь лишний раз на нее взглянуть, ничего не мешало ему ее слушать – и радоваться, понимая, что произошедшее не отняло у нее ни ума, ни воли. Похоже она искренне верила в то, что он ее спас, и не просто была ему благодарна, но впервые заметила в нем не только держащегося за ней тенью мальчишку. Она строила планы. Оценивала возможности восстановления флота, предполагала исходы войны и прочие вещи, которые ее теперь уже не касались. Так сломанное бурей, но не погибшее дерево покрывается по весне свежей порослью тонких ветвей, которые упрямо тянутся к свету. И Руперт изо дня в день откладывал момент, когда эти ростки будут немилосердно обрезаны. Вот и этим вечером они простились перед сном как обычно. Она поднялась в спальню, он остался в полумраке небольшой гостиной, возле угасавшего камина. Но не прошло и четверти часа, как снаружи донесся топот и ржание коней, а затем и звук голосов. По счастью, у Руперта под рукой не оказалось пистолета, потому что иначе он бы точно пустил его в ход. Потому что вошедший человек оказался последним, кого он хотел бы видеть. - Что вы здесь делаете, Бермессер? – резко спросил Руперт, вытягиваясь в кресле. Только сейчас в полной мере осознавая, в насколько уязвимое и зависимое от чужой прихоти положение поставил своей авантюрой и себя, и тем более Олафа. Если Фридрих захочет прикрыть концы сомнительной сделки или просто поиздеваться над бывшим адмиралом, кто или что сможет ему помешать? Судя по выражению лица Бермессера – тот отлично понимал, какие мысли и чувства сейчас одолевали Руперта. И он тянул с ответом, явно наслаждаясь моментом и этой приобретенной над ним властью. - Что хозяин делает в своем доме? - смилостивился, наконец, он. - Какой интересный вопрос… Не беспокойтесь, мы не причиним вреда ни вам, ни… вашей даме. Во всяком случае большого. Руперт не шелохнулся, не сводя с него взгляда словно с ядовитой змеи. - Их высочества просто хотели удостовериться, что вы прибыли на место и устроились со всеми удобствами. - А заодно привезли нам охрану, - ледяным тоном произнес Руперт. Это был не вопрос. С такой большой свитой просто так не ездят. Даже адмиралы. - Исключительно на всякий случай. В этих лесах и горах так много всякого… зверья. - Принцу мало моего слова? - Просто он помнит, что ваша спутница ему ничего не обещала. А он сомневается, что вы – в силу вашей неопытности – достаточно убедительно сможете… попросить ее к вам прислушаться. Руппи прикусил губу – тут ему крыть было нечем. - Не могу сказать, что мне эта ситуация по нраву больше вашего. Во-первых, вы заняли мой дом. Пусть я здесь и провожу не так уж много времени, но это не слишком удобно. – Граф любовно, по-хозяйски огладил спинку стоящего к нему ближе кресла. - Особенно с учетом того, как щедро вы оба расточали обещания меня повесить. Во-вторых, для вашей охраны мне придется выделять моих людей, самых лучших, самых доверенных, а после того сокрушительного провала, который понес мой предшественник, люди на флоте на вес золота. Надеюсь, - понизил голос Бермессер, - вы хоть побалуете нас историей, стоило ли оно того? - Что?! Да как вы смеете?! Тот лишь пожал плечами: - Ну а какой еще вам был интерес ввязываться во всё это за битую карту? Политически ее песня спета. Поэтому ваша партия от нее отказалась. Но женский «капитал» еще при ней. Хотя выбор, признаюсь, своеобразный, но о вкусах не спорят. - Кто дал вам право говорить такую мерзость? - Вы, - тонко улыбнулся он. «Может, я не могу и волоса тронуть на ваших головах», - говорил его взгляд, - «но от этих разговоров тебе не увернуться. Ты сам под них подставился». - И какая же это мерзость? Мы просто говорим как взрослые мужчины. Любовница на содержании – это нормально для людей нашего круга. Вижу, пока вы уходите спать по отдельности? Что ж, разумно. Некоторые болезни и прочие, кхм, последствия не всегда дают о себе знать сразу. И думаю, ее в любом случае следует показать врачу. «Лебеди» - не самое чистоплотное место для заключенных. Взгляд Руперта задержался на стоящем неподалеку подсвечнике. Если бы он мог до него дотянуться – врач понадобился бы самому Бермессеру. - Руппи? Кто здесь? – из двери, ведущей во внутренние комнаты появилась высокая белая фигура, вид которой подействовал на юношу так, как если бы перед ним предстал призрак или выходец. «Ты не поднял шума, значит друзья?» Бермессера в полутьме она если и заметила, то узнала не сразу. Если бы она доверяла Руппи хотя бы на самую малость меньше, то не вошла бы, да еще настолько открыто и просто. Она осталась бы там – в темноте, за дверью, подслушала их разговор, обдумала его и, скорее всего, тихо и бесследно растворилась в ночи, успев захватить все необходимое для успешного побега. Но она вошла, она приблизилась к камину и все то, что он так отчаянно пытался от нее скрыть, предстало теперь перед ней в свете умирающего огня. Доверие - страшная вещь. Поэтому самое разрушительное из преступлений –предательство. - Бермессер? Что вы… Вместо ответа тот склонился перед своим бывшим командиром в издевательском поклоне. - Прощу прощения за столь поздний визит, госпожа. Но дом этот мой, поэтому я и позволил себе явиться без приглашения. Тем более, что уже утром я вас оставлю. «Звезда» снова стала флагманом, и она выходит в море через несколько дней. Но уверен, вы не заскучаете – здесь есть неплохая библиотека, отличная охота, а главное – совершенно потерявший из-за вас голову юноша. Кальдмеер выслушал все это с тем окаменевшим выражением лица, которое бывало у него в бою. И которое здесь – в уютном доме, на лице женщины в кружевном пеньюаре с чужого плеча смотрелось не столько грозно, сколько нелепо. Руперт буквально слышал, как в ее голове вращаются шестерни, быстро увязывая воедино все полученные сведенья в общую картину. Он ощутил на себе ее взгляд, встретил его и понял, что отныне он для нее мертв. Его для нее больше не существует. Кончено. - И я рад, что теперь вы хотя бы одеты, как подобает. Мундир не был вам к лицу. Хотя… - Руперт вдруг понял, что эта скотина знает, кто снабдил Олафа нынешним «гардеробом». Ведь по слухам он видел Гудрун и в «частной обстановке». - … на прежней владелице это платье сидело лучше. В тусклом свете гостиной вдруг что-то ярко блеснуло, до Руперта донесся глухой удар, после чего мир вокруг взорвался болью и померк.***
"Любезная моя тетушка! Мне более чем понятны ваши с дядюшкой чувства, но в вашей просьбе подвергнуть известное нам всем лицо наказанию, соразмерному тому увечью, которое было нанесено им вашему достопочтенному слуге, я вынужден отказать. Во-первых, граф Бермессер позволил себе поведение, недостойное дворянина, и нелицеприятные высказывания о моей персоне в моем же присутствии, очевидно, забыв, что за пределами корабля мое положение выше его, и что в моем лице он оскорбляет один из великих домов Дриксен. Во-вторых, при осмотре известного нам лица мною были обнаружены ранения и следы от них, говорящие о том, что обращение с данным лицом, когда оно находилось под вашим покровительством, было весьма нелюбезным. Перечень их в этом письме я прикладывать не стану, но готов озвучить при нашей личной встрече. Не без моей помощи граф Бермессер остался жив, хоть левый глаз, увы, сохранить ему не удалось. Сожалею об этом, как и о задержке выхода в море «Верной звезды», так как граф по не до конца понятной мне причине привез вместе с собой значительную часть офицеров флагмана. Что до вполне законного вашего указания на то, что известное лицо осмелилось поднять руку и на меня – за это оно будет наказано. Но наказано будет исключительно мной, в той форме, которую я сочту должной, и в должное для этого время. Думаю, вы согласитесь, что ожидание наказания может быть куда страшнее самого наказания. На этом я считаю данный инцидент исчерпанным. Целую ваши ручки и нежно храню ленту из ваших кос. Граф Руперт фок Фельсенбург" Письмо было столь же безукоризненным, сколь и издевательским. Гудрун закипит уже от «тетушки», так как, подобно многим женщинам, считает, что подобное обращение ее старит. Но от правды – в и данном вопросе, и во всех прочих - не сбежишь. А то, что пилюля горька на вкус – так ничего не мешало получателям письма отнестись к Руперту и своему соглашению с ним всерьез. А не пытаться превратить его в унизительный для него и Кальдмеера балаган. Объяснению насчет охраны можно было бы поверить, если бы тогда приехали люди попроще. Но своих старших офицеров Бермессер притащил ровно с одной целью – поглумиться над поверженным противником. И скорее всего с разрешения своих покровителей, которые всю эту историю явно с самого начала восприняли как пикантный анекдот. Но одно дело похоронить этот анекдот под сводами Печальных лебедей, другое – выставить их обоих на посмешище перед остатками Западного флота. Хотели позабавиться за их счет? Что ж, забава удалась на славу. Острые ощущения получили все стороны. У Руперта темнело перед глазами, стоило только подумать, чем мог обернуться тот «визит», если бы Олаф не пустила в ход тот самый подсвечник. Ему тогда повезло: он или, инстинктивно ощутив опасность, отшатнулся, или у Кальдмеера при втором ударе дрогнула рука. Отчего Руперт отделался легким испугом – ушиб, гематома, рассечённая кожа на голове. Пустяк. А вот Бермессеру повезло куда меньше. С другой стороны – остался жив. Уже немало. Хотя, судя по испуганно-тоскливому взгляду уцелевшего глаза, с которым граф смотрел в зеркало на собственное наполовину скрытое под повязками лицо – Бермессер сам не очень понимал, рад он этому или нет. Видимо и для него существовали вещи ценнее жизни. Похоже, любитель кружевных шарфов не разделял максиму, что шрамы украшают мужчин. Или полагал, что ее не разделяют его покровители. Но что бы там этот мерзавец ни думал – он должен выжить. По крайней мере до тех пор, пока Руппи не вытащит Олафа из этой клетки, вокруг которой словно стая голодных акул кружили офицеры «Верной звезды». «Подлецы, предатели, лжесвидетели! Всех бы перевешал, будь моя воля!» Но приходилось держать эмоции при себе. А то, что Руперт, несколько раз на дню обрабатывая рану Бермессера, видел под повязками, хотя бы отчасти утоляло его жажду крови. За себя он не тревожился – что бы не случилось с Бермессером его самого вряд ли тронут. Сейчас Фридриху не с руки ссориться с канцлером, лишая того наследника – раз уж этого не потребовалось в куда более важный момент, сейчас оно того тем более не стоило. Но вот возможная судьба Олафа Руперта пугала. Эти люди не станут церемониться ни с осужденным преступником, ни тем паче с какой-то безвестной простолюдинкой. Вопреки его бравурному заключению в письме к Гудрун - ничего еще не было кончено. Поэтому Руперт не только охотно помогал присланному ею лекарю, но и сам во все глаза следил за состоянием ее любимца. Ему в этом не препятствовали - его собственная разбитая голова сразу дала понять, что обоих их ранила одна рука. Да и то, что Бермессер дожил до приезда доктора было его заслугой. Единственный, кого, казалось, не волновала судьба Олафа Кальдмеера – был сам Олаф Кальдмеер. - Она опять ничего не съела, - хмуро поприветствовал его адъютант Бермессера, когда Руперт уже заканчивал мыть руки. – С равным успехом ее можно было оставить в горах. Раз уж она твердо намерена уморить себе голодом. На их взаимную неприязнь по всем означенным выше причинам накладывалась еще и более личная – оба они были ровесниками и оба служили адмиралам цур зее. И каждый именно своего адмирала считал законным, а стало быть, свое положение более привилегированным. Отчего любой разговор между ними превращался в петушиные бои. Пусть в эти дни они лишь грозно топорщили перья. - Какого… зачем вы к ней заходили? – Руперт раздраженно взмахнул руками, расплескивая во все стороны брызги воды. - Вы же ходите к моему адмиралу. - Я же сказал, чтобы вы – все вы – держались от нее подальше! - Просто хотел проверить не сбежала ли она. Снова. Не хотелось бы опять гоняться за вашей женщиной по всем окрестным перевалам. - Можно подумать вы приехали сюда за чем-то другим, - процедил юноша, вспоминая как здешний хозяин похвалялся какая тут хорошая охота. - Господин граф не сказал ничего конкретного. Только что нас ждет приятный сюрприз. - Да, сюрприз удался на славу. И для вас, и для нас. Дайте пройти, - толкнул он Хеллештерна плечом.***
Она лежала на неразобранной постели. В той самой одежде, в которой Руперт привез ее сюда во второй раз - в мужской, которую она вытащила из какого-то здешнего сундука. Тонкая рубашка, штаны до колен, чулки. Даже в это время года уйти в местный лес в таком виде немногим лучше, чем уйти нагишом. Оглушив его и Бермесера, она сбежала в спешке, без всякой подготовки. Коня увести не удалось – это было бы невозможно сделать незаметно, а пешком до ближайшего поселка добираться два-три дня. Поэтому далеко уйти она бы не смогла при всем желании и удаче. «Она не знает этого края, а потому побоится отходить далеко от дороги, чтобы не сбиться с пути». Кажется, что-то такое Руперт сказал этой стае в темно-синих мундирах, желающей в тот момент только одного – поймать и растерзать того, кто, возможно, убил их командира. Сказал, когда у него еще трещала от боли голова, но он уже понял, что доктора привезут в лучшем случае завтра, и что глаз Бермессеру не сохранить. Но он может попытаться сохранить ему жизнь, при условии, что охоту за беглянкой не начнут без него. Хотя Руперт даже не представлял, как удержит эту свору в узде, когда «добыча» будет настигнута. Внезапно, этого и не потребовалось. Хеллештерн не лгал – никто из них не знал, какой именно сюрприз приготовил для них Бермессер. Тот лишь намекнул, что в его охотничьем доме сейчас находится некий молодой граф со своей любовницей, весьма занятной штучкой. И увидев теперь эту «штучку», они просто оцепенели. У Олафа отросли волосы, вместо мундира на нем было неполное гражданское платье, но не узнать адмирала, Оружейника, Ледяного – того, под чьим началом они служили, кого не раз видели лично – не мог ни один из них. Если бы это произошло вчера, до того, как пролилась кровь, и Кальдмеер предстал бы перед ними в том нелепом платье – то этот момент сопровождался бы громовым смехом. Теперь же он сопровождался гробовым молчанием. Нарушила его она, спокойно и даже как-то буднично сообщив, что убьёт любого, кто посмеет приблизиться к ней на длину шпаги. Желающих это проверить не нашлось. Видимо, все здесь присутствующие еще помнили, что у Кальдмеера слова с делом не расходились никогда. - Из того факта, что желающих нет, я могу сделать вывод, что господин Бермессер остался жив. - Ведьма, - прошипел кто-то за спиной и сплюнул. Руперт соскочил на землю и пошел к ней, предупредительно выставив руки ладонями вперед. - Да. И вы тоже будете жить. Ее взгляд был тусклым. - Отойдите, граф. Мою жизнь у меня уже отняли, не отнимайте возможности хотя бы погибнуть достойно. Почему-то этот трагизм – способный сковать Руперта по рукам и ногам еще год назад - теперь на него не подействовал. Ротгера Вальдеса всегда смешили такие вот трагические позы, и он не раз высмеивал подобные речи при своих невольных гостях. Вот и сейчас словно кто-то холодный и расчетливый подсказал Руперту ответ. - С вами не будут драться по-честному. Не эти люди. Вы это знаете. И при таком перевесе рано ли поздно вас даже не убьют, а возьмут в плен. И какой тогда с этого толк? Просто – в довесок к вашей охране и тем, кто с ней сражался - погибнет еще несколько человек. А флот и так обескровлен. Теперь в ее взгляде вспыхнул гнев. Она имела полное право сказать, что эти жертвы на его совести, что она не просила ее спасать, тем более такой ценой. Но последняя фраза ее обезоружила. Вложив шпагу в ножны, она швырнула ее Хеллештерну: - Вернешь своему хозяину. Как я ни старалась – она ему еще пригодится. Предложенную ей Рупертом руку она нарочито не заметила. И на коня рядом с ним села, также не принимая помощи. Назад отряд ехал во все той же тишине. Такой же предгрозовой, такой же готовой вспыхнуть от малейшей искры. И все же что-то в этой тишине изменилось - после нее над Рупертом больше не смеялись. Даже Хеллештерн цеплял его с тех пор скорее по привычке. А вот для Кальдмеера он так и не вернулся в мир живых. Точнее, в тот мир, где им было бы место обоим. «Что ж», – видимо, рассудила она, - «раз не ушел он, уйду я». - Мой адм… Олаф. Вы так и не назвали мне своего имени, поэтому я буду называть вас так. Вы пытаетесь уморить себя голодом. Это самоубийство. Вы это отлично знаете. Как и то, что это грех. Если вы до сих пор живы – значит такова воля Создателя. «И моя». Молчание. - Я не смог сохранить для вас того положения, которого вы добились. И я не могу обещать, что в моих силах дать вам что-то подобное. Но я могу… могу предложить вам стать моей женой. Я… я люблю вас. Она перекатилась на другой бок, лицом к нему. На нем даже не было злости, только усталость. - Руперт, мне даже сердиться на вас сложно. Хотя порой вы звучите как мужчина, вы все еще ребенок. Как флот никогда не принял бы офицера-женщину, так и Дриксен никогда не примет в качестве жены одного из своих герцогов такую как я. Это была истинная правда. Простолюдинка. Авантюристка. Распутница. Руперт почти наяву слышал это ядовитое шипение. И что самое невеселое – основная его часть будет исходить от тех, кто когда-то ее использовал. То есть – от его собственной семьи. «Плевать. Я уже сделал для нее больше, чем кто бы то ни было. Даже больше, чем Вальдес. Смешно было бы сейчас отступить». - Как это устроить – моя забота. Дриксен бурлит, в такое время возможно многое, - резко ответил он. – Как видите, даже мой договор с Фридрихом. И, если вы не начнете есть сами, я буду кормить вас силой. Она стала есть. Немного, но стала. В тот момент Руппи наивно посчитал это своей победой. На деле же - в силу своей молодости он просто не понял, что поняла она.***
Примчавшийся из столицы Хеллерштейн без единого объяснения бросил Руперту письмо и стрелой взлетел по лестнице наверх – к Бермессеру. Письмо было от Элизы. И его содержание воспринимались как дурной сон. Ротфогель, Эйнрехт, восстание, безумие. Кесарь мертв, регент и принцесса убиты. И как убиты! Руперт не особо их жаловал, но такой жуткой судьбы не желал. И совсем уж как ведро ледяной воды – в самом конце. «Обстоятельства уникальные… Настолько, что появилась возможность «возродить» Кальдмеера. Он будет нам полезен… Приезжай и ты. Лотта места себе не находит. Надеюсь, ты достаточно наигрался в «любовь». - Кажется, мы поменялись местами? Подняв взгляд, Руппи увидел спускающегося вниз Бермессера. Вид у того был мрачный, а с повязкой на лице – и вовсе разбойничий. Повод для мрачности у него был весомый – он поставил на Фридриха всё. И - проиграл. Учитывая, как нагло он и его люди ухитрились перейти дорогу прочим великим семьям Дриксен – они уже или покойники, или изгнанники. Если успеют унести ноги. «И они не одни такие. Да и Бруно едва ли в восторге от того, сколько власти заберут себе Фельсенбурги и Штарквинды». - Кажется, это еще мягко сказано. - Верно… - задумчиво ответил тот. - Боюсь, мне придется попросить вас, граф Фельсенбург, воспользоваться моим гостеприимством еще какое-то время. - Пока вы не сгребете в тюки движимое имущество и не унесете ноги? Бермессер не стал спорить. И вообще как-то неуловимо изменился - словно до того носил маску, приятную своим патронам, а теперь сбросил. - Можно выразиться и так. Но вы понимаете, что особого выбора у меня нет. Я не хочу умирать. И мои офицеры тоже. Руперт неспешно сложил письмо и спрятал его за пазуху. - Выбор есть всегда. Ваш адъютант сообщал эти новости кому-то еще в этом доме?***
Олаф не спала - читала при свете лампы какую-то книгу и делала пометки на полях. Вчера это проявление воли к жизни Руперта бы обрадовало. Сегодня же, когда он узнал то, о чем она догадалась еще тогда, оно вызвало в нем глухую ярость. Он вновь ощутил себя дураком, мальчишкой. Она согласилась жить потому, что у нее оставалась надежда вернуть Олафа Кальдмеера. Отыграть у судьбы все потерянное. Или хотя бы получить на это шанс. Она любила море. И другого. А он… он был ей не нужен. В этом спокойном взгляде, поднятом на него от книги, Руперт ясно прочел все свое будущее. Его очень вежливо отстранят от всех дел и запрут на несколько лет в какую-то чернильную или золотую клетку. Ни Олаф, ни Элиза никогда не простят ему договора с Фридрихом. И уж тем более – договора с Бермессером. Точнее, не простят попытки начать играть за себя самого. Вернер, впрочем, тоже не особо верил в серьёзность сделанного ему предложения. Они выслушали друг друга, но последними словами этой беседы стало: - Думаю, лучше обсудить это завтра. На свежую голову. В вашем возрасте, Руперт, идеями загораются столь же быстро, сколь и гаснут. «Я не передумаю». Как всегда, когда ему не хватало решительности или злости, Руперт вспомнил о Вальдесе. О его злой лихости, о его обаянии. О том, чего у него не будет никогда. Но это неважно. Зато у него всегда останется Олаф. - Эту ночь мы проведем вместе, - коротко проронил он. Она не возразила ни словом, ни жестом. Закрыла и отложила книгу, спокойно начала раздеваться. Одежда на ней была мужская. Руперт смотрел, как она раздевается и ложится в постель, и думал о своем деде, о дядьях и отце, которые владели ею сообща, как если бы она была их семейной собственностью. Что каждый из них находил в ней? Явно не любовную игру, не изысканность ласк и не источник телесных удовольствий. За этим ему, как и прежде, придется обращаться к куртизанкам. Ее пассивность и холодность могли бы оттолкнуть… если бы Руперт не видел ее такой же мраморной статуей в объятиях того единственного мужчины, которого она любила. Но он сюда пришел не за утехами плоти. Он пришел сюда, чтобы сделать что-то, после чего карамельный принц «Руппи», эта послушная куколка в руках матери, бабки и той, кого когда-то звали Олафом Кальдмеером, окончательно перестанет существовать. Кажется, он начал понимать, что имела в виду старая Элиза, сказав, что «это история не об любви, а о власти».***
Наутро Руперт снова переговорил с Бермесером и, убедившись, что все их договоренности в силе, попросил его и его адъютанта ему помочь. Дело было несколько щекотливым. Впрочем, Олаф и не думала сопротивляться, когда ее, одетую только в длинную рубашку, за руки и ноги привязали к постели. Лишь прикусила губы и попыталась погрузиться в то отрешенное состояние, в котором пребывала этой ночью. Но вместо ожидаемого ею насилия, Руперт отпустил обоих мужчин, сказав напоследок: - Запомните, адмирал, то, что я сделаю – я сделаю не для вас, а для себя. Хотя едва ли вы сочтете себя обделенным. Как видите, иногда интересы могут совпадать к общей выгоде. Когда они остались одни, он оперся о подоконник, встав спиной к свету. Так он мог видеть малейшее движение на ее лице, сам оставаясь для нее практически тенью. - Дриксен в огне. Фридрих и Гудрун убиты. Он ждал этой искры в ее глазах, и того, как дернется вверх уголок ее рта. И он их не упустил. - Вас это не удивляет? - Отчего бы? Если где-то скопилось горючее или просыпан порох, то пожар неминуем. И все равно какая искра его разожжет. Политика и ошибки Фридриха, да и его противников тоже, создали слишком много проблем. - Здесь, - Руперт достал письмо от Элизы, - предложение. От Фельсенбургов и Штарквиндов. Полное прощение для нас обоих. Олафа Кальдмеера по-прежнему ждут на флоте. Ее лицо оживало на глазах. С какой жадностью она следила за этим клочком бумаги в его руках! Теперь она могла думать только о нем. А его, Руперта, для нее уже не существовало. Несмотря на все, что между ними было, несмотря даже на эту ночь. - Но… - произнес он, аккуратно складывая письмо и разрывая его, - этого не будет. Олаф Кальдмеер никогда не вернется… - Руппи! Недоверие, потрясение и впервые на этом лице – настоящий страх. - …его история окончена. Я дам вам новую. Женщина рванулась из пут, но моряки всегда славились умением вязать узлы. - Ты не посмеешь, - прошипела она. Он не собирался с ней ни спорить, ни пререкаться. - Я должен буду уехать. У меня много дел. Много людей, с которыми предстоит встретиться. А вы останетесь - сначала здесь, потом в любом ином месте, которое я для вас назначу. И вы будете есть, вы будете спать, вы будет носить женское, вы научитесь всему, что положено знать женщине нашего круга. Герцогиня Фельсенбург будет достойна своего имени. - Ты сумасшедший… - В противном случае вас будут наказывать. Так часто и так долго сколько потребуется. Есть способы, которые почти не оставляют следов. Хотя – как вы можете убедиться на примере графа Бермессера – увечье само по себе может оказывать весьма сильный воспитательный эффект. Ну, или в данном с вами случае оно может помочь временно оставаться в безопасном месте, а не пытаться сбежать любой ценой. На эти слова она уже не возражала, а лишь со всё возрастающей тревогой наблюдала, как он каким-то хитрым узлом оплетает ее левую голень, приложив к той с обеих сторон металлические бруски и к свободным концам веревки прицепив груз. - Кажется, я говорил, что оставляю за собой право наказать вас за то, что подняли на меня руку? Надеюсь, вы не сочли, что это была шутка или попытка выгородить вас перед Гудрун? Когда Руперт приблизился к ней с толстой полоской кожи, чтобы она могла вцепиться в нее зубами, Олаф отвернулась. - Хотите, чтобы все здесь услышали ваши крики? - Пусть слышат, - мрачно ответила она. – Пусть привыкают.***
Потянулись дни с привкусом крови и гари. И избавиться от этого привкуса было негде. Говорят, что домашний очаг с его безопасностью и доходящим до тошноты уютом нужен мужчине, как место, где можно отдохнуть. Как армии нужен тыл или обоз, моряку – порт, зверю – берлога. Любое место, где нет войны. Но когда война пожирает страну изнутри, то земля горит под ногами повсюду. Но и к этому можно привыкнуть. Поэтому Руперт привык к войне – к войне с бесноватыми, с мятежниками, с внешним врагами, с не принявшими его кланами. И к войне с Олаф, конечно. Потому что сдаваться она не желала. Каждую уступку с ее стороны приходилось выдирать с мясом и кровью. Мертвый адмирал упорно не хотел перерождаться в будущую герцогиню. Впрочем, как Руперт позже смог убедиться лично – роды сами по себе процесс весьма… нечистоплотный. И опасный. Недаром, многие женщины, узнав о беременности, первым делом занимались тем, что составляли или пересматривали завещание. Руперт – в который уже раз сказалась его молодость и неопытность – об этом не задумывался, поэтому не сразу догадался, с чего его супруга (пусть пока и не перед миром) внезапно стала к нему добрее. Словно утешившись этим будущим ребенком. Он и впрямь верил в сказку, что материнство – предел мечтаний женщины и каждую из них может осчастливить, какие бы обстоятельства не привели к зачатию этого ребенка. Какая жемчужине разница, из какой песчинки она родилась? И только когда приставленный к Олаф доктор, загодя подстилая себе соломки, указал на этот риск и на возраст роженицы, причина столь внезапной покладистости стала ясна. «Женская судьба». Руперт смутно помнил, что в Седых землях у смерти при родах имелось какое-то особое название. Само слово он забыл, в памяти остался лишь перевод. И еще – что вроде бы такая смерть считалась для женщины столь же достойной как для мужчины - смерть в бою. И здесь, и там – вынесенный судьбой и небесами приговор, воля богов. «Пусть родит та, которая еще не рожала, пусть убьет тот, который еще не убивал». Краткое содержание всей истории. Но Руперта беспокоили не эти отвлеченные философские рассуждения, а то, что Олаф увидела в том, что должно было объединить их единой плотью и кровью – очередной способ от него сбежать. Он нашел ее на веранде, одетую в простое и просторное белое платье. Несмотря на сопротивление, способное пристыдить мрамор, столь легко на ее фоне поддающийся резцу скульптора, она все больше походила на ту, кем Руперту хотелось ее видеть. - Твой отец снова отказал в нашем браке. Это не был вопрос. Несмотря на строгие запреты, какими он опутал всю ее жизнь – «лишние», по его мнению, для нее новости все равно просачивались, как вода в трюм. При этом она никогда не пускала в ход женские уловки - ей это было не нужно, Олаф Кальдмеер умел увлекать за собой людей и без них. Как бы Руперт не исхитрялся с отбором людей, возле нее всегда почему-то рано или поздно оказывались те, кто готов был рискнуть ради ее просьбы всем. И он даже не мог сердиться на них по-настоящему. Ведь он и сам был когда-то таким же. - Как видишь, даже всего, чего ты добился, для этого недостаточно. В ее голосе не было ни насмешки, ни горечи - она всегда была добра к побежденным и к тем, кого ими считала. Когда-то – в прошлой жизни, когда она собиралась взять Хексберг - она собиралась отпустить Вальдеса живым. Как и Руперт, она все еще умела ошибаться – в данном случае преждевременно полагая, что у врага нет больше козырей в рукаве или что он не поднимет ставки. Граф вынужден подчиняться герцогу и канцлеру, особенно если тот его отец. Но что, если сын встанет выше отца? Бруно давно предлагал ему этот шаг, уверившись, что Руперт не приравняет интересы Дриксен к интересам только своей семьи, не станет ее послушной марионеткой. Отец внешне будет не особо доволен, но попытается выжать из его нового положения всё, что можно. И там, где Руперта раньше встречал лишь неприступный гранитный утес, теперь появится место для торга. Но, как и в любом деле, ветер удачи всегда может подуть в чужие паруса. Руперт погладил уже высоко стоящий живот под тонкой белой тканью, гадая, кто там скрывается - сын или дочь? Олаф или Одетта? То, что ребенок родится до их официального брака, его не смущало. Во время свадебного обряда его просто «привенчают» к отцу и матери. В последние годы Руперт редко молился. Привыкший создавать свой мир сам, он почти забыл, как это делается. Но сейчас всё – жизнь Олафа и его собственная будущность – было в руке Создателя. Он ни о чем не попросил и теперь. Лишь загадал: если родится сын – этот ребенок станет принцем. Дочь Руперт любить меньше бы не стал, но в сыне увидел бы знак, что небо благосклонно к его решению стать кесарем. А кесарю важнее наследник, да и подвергать Олаф подобному риску еще раз он не желал. В конечном счете - все моряки суеверны. А правители суеверны тем более. Все в мире оглядываются на тех, кто выше, а выше правителей – только небо. Олаф он о своих замыслах не сказал. Ни к чему ей заранее знать о том, что ее снова ждет поражение. Беременным не стоит волноваться.***
Наверное, всем в Золотых землях казалось, что моментом триумфа Руперта I стала его коронация. Но для него самого она была лишь отголоском триумфа. Неизбежным следствием, в наступлении которого он уже не сомневался, когда помогавшая ему повитуха вложила в его руки два спеленатых, возящихся во сне комочка. «Королевская двойня» – мальчик и девочка. Если раньше у Руперта и оставались сомнения воспользоваться имеющейся возможностью и занять трон, то сомневаться теперь было бы кощунством. Измученная долгими родами Олаф провалилась в тяжелый сон, едва освободившись от бремени. Словно ей были безразличны и свое тело, и Руперт, и дети. Будто она и впрямь надеялась, что этот сон станет смертным. Влажные волосы облепили такое же блестящее от пота и слез лицо с заострившимися чертами. Кто-то из близнецов завозился и недовольно засопел, готовясь заплакать. Руппи коснулся губами мягкого лба, покрытого легким пушком. - Не нужно бояться. Мама от нас не уйдет. Папа ей запретит. «И она послушается. Ведь она всегда была верна своему кесарю». После этого Олаф попыталась сбежать от него через родильную горячку. У нее не вышло. Дав вскоре после своей коронации имена детям, Руперт решил заодно дать его и будущей жене. Имя пришлось выбирать самому – настоящее и Одиллия, и старая Элиза отказались называть наотрез. Выправить документы для Оды-старшей было сложнее, чем для Оды-младшей, но ненамного. После Излома осталось много пустующих поместий, в которых сгорело множество бумаг. Олаф Кальдмеер окончательно перестал существовать. И разумеется, одним из первых приказов, которые подписал новый кесарь, стал запрет на въезд в Дриксен Ротгера Вальдеса. Этот человек больше не потревожит ни его самого, ни его семью. Он лично об этом позаботиться. У него не вышло.***
Нужно было усилить охрану, нужно было дать прислуге понять, что их будущая кесариня пока должна восприниматься как преступница. Иными словами – нужно было прислушаться к словам Бермессера. Если как адмирал тот был бездарен, то как тюремщик - для Одиллии и для всей Дриксен - показал себя на высоте. Скорее всего, потому что видел напоминание не доверять ей в своем зеркале каждое утро. Но Руперт не удержался. Слишком был велик соблазн - соблазн проверить не смягчилось ли, наконец, к нему ее сердце. Он точно знал, что завтра перед алтарем она послушно принесет супружескую клятву. И эта последняя война – последний отголосок изломных бурь – завершиться его победой. Одиллия будет примерной женой, матерью и правительницей. Клятва и корона, высокое положение и ответственность обезоружат ее как когда-то ее обезоружили его слова о том, что флот обескровлен. Самый верный поводок на наших шеях – из наших принципов и мы вешаем на себя сами. Но эти последние дни она была еще самую малость свободна, оставалась хотя бы самую чуточку собой. Руперт рискнул. И стоял теперь униженный так сильно, как только может быть унижен кесарь и мужчина, возле ее постели. В которой возле лишь слегка прикрытой покрывалом Оды в форменных штанах и несвежей рубашке, разметав по подушкам взлохмаченные черные патлы, безмятежно спал его личный демон. Руппи показалось, что ему снится кошмар. Или что он каким-то образом провалился в прошлое. Что он опять все тот же молоденький адъютант, проснувшийся среди ночи после праздничной попойки только для того, чтобы увидеть этих двоих вместе. Одиллия подняла собственную взлохмаченную голову от подушки. Губы у нее мелко дрожали. Но едва ли от смеха или страха. От досады. Внезапно Руперт очень ясно увидел ее замысел, ее цель. Увидел эту голову – с застывшими или навсегда закрывшимися глазами. На пике над воротами. В его поражении скрывалась и горькая победа. Чувствуя, как собственный его рот кривится в усмешке, Руперт стиснул кулаки так, что ногти врезались в ладони. Хватит. Тут не время и не место. И как бы сильно ему не хотелось устроить Вальдесу тот финал, который они с Одой для себя избрали – он не намерен идти у них на поводу. Не намерен показывать, как сильно он задет и оскорблен. Ему, кесарю, ревновать теперь к… этому – все равно что ревновать к тем игрушкам, которые иногда пускают в ход в спальне. Беды избежать удалось и только это имеет значение. А этот… этот пусть проваливает. Стоило бы догадаться, что просто так взять и мирно сгинуть в Закате мог кто угодно, но только не Ротгер Вальдес.***
От воды поднимался пар, вокруг торопливо сновали служанки. Руперт бросал взгляды на дверь, за которую не так давно выволокли бесчувственное тело Вальдеса. Хорошо, что удалось выдать эту чудовищную сцену за недоразумение. Но, похоже, что просто взять и вышвырнуть эту закатную тварь не получится. - Вы чего-то ждете? – Ода произнесла это так спокойно, словно это не ее возлюбленный только что вломился сюда, потрясая шпагой и вызывая на поединок правителя страны. - Ну… положим, я жду, когда вы вступитесь за этого… бедолагу. Мне показалось, что он пытался пусть столь своеобразно, но защитить вашу честь. Одиллия лишь повела плечами: - С чего бы меня должна волновать его судьба? Кажется, я уже дала вам понять, что этот человек лишь орудие. Для меня он ничем не лучше вас. «Даже так? Впрочем, иногда лучший способ что-то скрыть – оставить это на самом видном месте. А что-то сберечь – дать понять, что это вам совершенно безразлично». - В свое время вы мне про него сказали совсем иное. Тогда, в Старой Придде. Она странно взглянула на него: - А вам не пришло в голову, что я тогда солгала? «Это бред. Олаф Кальдмеер никогда не лгал. Он просто не был на это способен», - чуть не вырвалось у Руппи. - Впрочем, вы можете спросить у него сами.***
Вальдесу не хватило самой малости. Наверное, длины ладони. В самый последний миг, уже поднимая ногу для последнего, рокового шага, Фельсенбург вдруг резко остановился – и Вальдес нелепо завис перед ним, как это делают псы на цепи, а потом, не имея опоры, рухнул на пол. Тут же вскочил, но момент был упущен – понявший все кесарь шарахнулся прочь, обратно к двери. Прорычавший самое чёрное проклятье, бывшее в ходу на родине отца, Ротгер грохнулся обратно на скамью. На какое-то время они оба просто застыли, глядя друг на друга с острой, невыразимой никакими словами ненавистью. Тишину нарушал лишь звук тяжелого дыхания. Вальдес ожидал, что всё закончится прямо здесь и сейчас. Сейчас мальчишка высунется в коридор и затребует у охраны пистолет. И украсит его мозгами одну из этих стен. Но вместо этого тот лишь провел по лицу руками – как человек, пытающийся очнуться от кошмара. Первые его слова тоже прозвучали странно. И обращался он явно не к Вальдесу. - А что это меняет? Какая жемчужине разница, из какой песчинки она родилась? Его мир – с такими жертвами и такой старательностью выстроенный - родился из лжи, но разве это повод от него отказываться? Отказываться от Оды, от власти, от себя самого, от двух теплых комков плоти, которым он своими руками помог появиться на свет? Должно быть, именно эта мысль и остановила его в самый последний момент. Чем и уберегла от попадания в смертельные объятия пленника. Руперт еще раз провел по лицу рукой, прогоняя последнюю тень сомнений. Его взгляд вновь стал спокойным и твердым. - Вице-адмирал Вальдес, мое решение остается в силе. Ближайшие дни вы проведете здесь. После этого вашу судьбу решит ее величество. Я избегал расправы над вами, как над дорогим ей человеком. Я был с нею суров, но старался ранить лишь ее тело. Теперь же убедился, что просто не имею права вас судить. Это может сделать лишь она. Из окна донесся гул, все сильнее нарастающий. - Теперь всё. Я… Мы уходим. И исчез. Только что Фельсенбург был здесь, говоря что-то странное, но страшное, и вот – стоило лишь опустить веки – его уже нет. Его слова нужно было понять, нужно было осмыслить. В очередной раз за эти сутки попытаться уяснить, что же произошло. Пока было ясно одно – Вальдес в чем-то ошибся. Ошибся страшно и непоправимо. Но крики и гам снаружи все нарастали. Догадываясь, что это могло означать, Вальдес метнулся к окну. Для этого длины цепи и впрямь хватало. Конечно, многого он отсюда увидеть не мог – по понятным причинам подвал находился далеко от парадного входа. Лишь часть площади перед домом, на которой стояли в ряд несколько богатых экипажей. И которая вся была запружена целой толпой охраны и прислуги. Человеческое море – хотя это была лишь мелкая бухта на фоне того, что ожидалось на улицах города – волновалось, и Вальдесу показалось, что он так ничего и не увидит за его волнами. Но в какой-то миг «волны» расступились и застыли, и среди них возникли очертания женских фигур в богатых и пышных до некоторого даже гротеска платьях, настолько тяжелых, что идти в них можно было только нарочито неторопливо. Отчего дамы словно не шли, а плыли в окружении всех этих необъятных шелковых юбок и шлейфов. Несмотря на прошедшую ночь и на слова Фельсенбурга Вальдес все еще не верил, что увидит среди этих неспешно скользящих над землей каравелл Оду. Настолько он не привык думать о ней как о женщине. И настолько ему тяжело было бы ее взглянуть на нее сейчас. Но на рассвете и на закате солнце безжалостно – его лучи особенно ярки и остры. Поэтому-то «в Рассвете и на рассвете теряют силы все наваждения и фантомы». Поэтому, конечно же, он ее увидел. И узнал. И рассмотрел так, как если бы находился рядом с ней, на той же самой площади. Говорят, что невесты и королевы всегда красивы. Отчасти это даже соответствовало истине. Во всяком случае те, кто отвечал за свадебный наряд кесарины, свой хлеб ели не зря. По крайней мере у них хватило понимания, что перед ними не нежная юная дева и количеству блесток, кружев и лент в ее наряде они предпочли строгость линий и красоту тканей. Усталость и следы бессонной ночи скрыла маска из белил и румян, и Ода стала совсем хороша. Как оранжерейный цветок, как драгоценная ваза или картина. Одна лишь красота. Достоинство в каждом движении. И ни капли жизни. А главное - ни тени Олафа Кальдмеера. Никто и никогда при дворе не догадается, что это одно и тоже лицо. Не особо понимая, что делает, Вальдес достал из кармана подвязку Оды, которую стащил, когда ему казалось они оба были пьяны от любви. Когда эта статуя лежала в его объятиях – нагая, живая и теплая. От узкой ленты пахло лавандой и чем-то еще, чем пересыпают вещи от моли. Пахло мундиром канувшего в небытие адмирала. Скоро этот запах выветрится, а эта женщина окончательно переменит роль. Как и сказал его - чтоб его! - величество. И от Кальдмеера не останется даже духа. Останется только кусок ткани и только тело. От этой мысли почему-то стало муторно – настолько, что заныло где-то в животе. А еще это значило, что он, Вальдес, влип. Влип по-настоящему, по-крупному. Олаф Кальдмеер был честен и благороден. Справедлив и милосерден даже к врагам. Возможно, кесариня Одиллия унаследует часть его качеств. А быть может и нет. Власть всегда меняет людей. Может ей захочется, наконец, отыграться хоть как ком-то за все причиненные ей жизнью обиды. Выходцы, живые мертвецы, часто мстительны. И Фельсенбург швырнет ей Ротгера с тем большей радостью, которую порождает надежда, что тогда на его собственную долю выпадет меньше ее обиды и гнева. Ведь они двое – кесарь и Вальдес – и впрямь друг друга стоили. «И самое паршивое – похоже я сам ему об этом сказал. Рамон был прав – мой язык меня сгубил». У него вырвался короткий и резкий, отчаянный и злой смех. От которого даже перехватило дыхание. Впервые в жизни вице-адмиралу Ротгеру Вальдесу было страшно. Кажется, последними его словами к ней были, что он хотел бы увидеть ее на рассвете. Увидеть ее настоящую. Что ж… кажется, теперь он знает, как выглядит его Смерть. Единственная женщина, которая достойна его любви.