Логово некроманта

      Ты едкий, полынно-горький, темноволосый, руки в линиях от ножей по самые локти. Кольцом-клеймом на груди свернулась страшная метка Владыки, словно душа ошалело жжётся сквозь рёбра. Мрачнее облика твоего впереди идёт слава: говорят, не поднявшееся солнце стало и рассвет был багряный, кровью льющийся прямо в реку, пенящийся в самых её глубинах. Было облако грозовое, массивное, давящее-терзающее вершины елей. Когда приносил ты древнюю клятву, крики камнями застыли у птиц в шеях, младенцы рождались замертво. Худой, как полуживой, мальчишка семнадцати лет от роду обращён был отступником-некромантом. Вот уж девятый год миновал, как люди боятся выйти затемно: что-то видится, пятится в буреломах, перешёптывается-стонет в тени под мостами, зовёт голосами хрипящими, нездешне-печальными.       В одиноком, покосившемся доме, укрытом кронами, не то похлёбку варишь, не то дьявольские отвары. И ставни не таят, не запечатывают рдяные искры-всполохи, взмывающие над кистями. Непроглядна мгла твоих мыслей, и улыбка отчаянна, как искажённая. Ты не спишь — что делаешь по ночам, разделяя кинжалом лунные пятна?       Как сестрица моя, голубка, бродила по непролазной чаще, как храбрилась, искала логово клятого чародея, как в белые длани-ветви тяжёлый меч вкладывала, так и погибла, изломанной, оледеневшей осталась у кромки деревьев. Мне не забыть, не стереть из памяти ни очей, распахнутых в ужасе, ни алых следов под ногтями, ни подола запятнанного. Милое, доброе, славное наше дитя сталось растерзанным, свирепым зверем с человечьим ликом отнятым.       Гнусный колдун, в чьих любовницах, как считается, значится сама смерть. Поступь твоя — тяжестью на плечах. Имя твоё — Рандольф — чумными язвами на губах, я бы исторгнул его с вязкой слюной, оттёр с языка, оставил бы в высохших травах, бросился б с молотом наковальни, разбивая вдребезги.       Тёмная-тёмная слава, тёмные-тёмные воронов очертания, мрачные одеяния, сердце, что всех черней.       Видел я сам, как под слабым, неверным светом к рыхлой земле, не дрогнув, тянулись пальцы, как, покорная, вздыбилась свежая насыпь. Так внутри холодело, кости-вены скручивало, перемалывало — а головы не отвернуть и не смежить век. И недобрый, опасный цвет разливался из подгнивающей черепушки.       Бежали б от тебя, колдун, о ногах и не думая, и воины, и священники. Только семейство наше, как видно, с придурью. Я, как упрямец, после заката не засыпаю, не в первый раз скрипучую дверь распахиваю. Как полуночник, на пороге не застываю, к криво усмехающемуся, вскинувшемуся тебе устремляюсь, пока звёзды прячутся за облаками, когда до первых петухов — сонмы заунывных лесных стенаний и муки пылкого ритма где-то внутри.       Ой, как говаривала мне матушка, гладя спину: «Будешь, родимый, с невестою», как заклинала: «Люби чистою, светлою…», как поучала служить только праведному, так и осталась в глубокой могиле со всеми заповедями, со всеми песнями. Некому больше рассказывать. Я, грешный, запамятовал, прослушал, не выполнил. И не будет ни понимания, ни прощения.       Что же ты скалишься, чародей?       Без рубахи ты, некромант, статный, что ожившие-дикие забываются, что дорожка моя, горемычная, изгибается, ноги твёрдо идут, не путаются, прямо к тебе. Как смеялись-плакались о юродивом, как, завидев, болезные отшатывались, так и надо мной хохотать впору бы, камнями забивать безжалостно. Одна часть меня желает убить тебя, другая — согревать ласково.       Я слегка наклоняю голову, как неприкаянный, занимаю пространство. Ты выпрямляешься, капюшон с кудрей стягиваешь, тихо, на выдохе: «Добрый молодец, чай, зачастил сюда, друг аль палач?» Ночь холодна и осенне-лиственна, ты, не спеша, дрова подбрасываешь, к жару скользяще-коротко притрагиваешься, возвращаешься, голову чуть откидываешь, шею подставляешь дразняще.       До побелевших костяшек оружие стискивается, жилы-нити чуть не само порезать взметается, грубым лезвием в ямку под шеей ластится. Ты напряжённо не сглатываешь, смехом-лаем заходишься, как в беспамятстве. Зачарованный, как отравленный твоими зельями-снадобьями, наваждение смаргиваю, размышляю: я твой и разумом, и бренным телом, злое создание, словно из пекла, — может, душа моя — тоже у Дьявола, — я бы нахмурился, но поверил, да что тогда ноет вглуби?       Нож, уж конечно, — в угол, хваткою на запястьях хочется твоих рук. Я ведь пытался, знаешь же? Вёл я с собою битву, чтобы тебя, постылого, вырезать, выпалить, вытравить, чтобы больше ни дня не пришлось нам терпеть. Бейся, хватай за горло, губы разбей нещадно. С сестрой меня не сравняешь, знаю, не привыкать.       Стены вокруг — вербеною, жухлыми космами, пряными, волки не воют в просини, птицы твои — рваным шелестом. Тёмные-тёмные помыслы — чьи же из нас странней?       Ты, как властитель, в кресле откидываешься, плащ свой изношенный распахиваешь, плечи-колени расслабляешь, манишь-завлекаешь пальцами. Взор твой чёрен, как угли в камине, горяч, как трещащее пламя. И вдруг — отвратительно-сладко рухнуть к жестоким ногам твоим, как под цепь.