Не ходи в чащу леса

Мы жили в Англии, в далеком городке, где кроме нас совершенно никого нет. Быть может, только единственная деревушка, которая была уже давным-давно заброшена и никого, никогда не беспокоила. Лес простирался миль так на двадцать, что делало наш мнимый дворец совершенно уединенным местом. Впрочем, оно и правда, гостей тут отроду не водилось, лишь приевшаяся гувернантка и охранник, что выглядел старее моего отца. Мы и сами были не отсюда. Родители говорили, что мы приехали с дальнего острова, где царит веселье и покой. Но, по правде говоря, вспоминая их слова я сомневаюсь, что услышала все верно, быть может затерялась где-то в облаках, ведь просто не имело возможности существования слов «веселье» и «мой отец» в одном предложении. Конечно, если это не фразы: «мой отец ненавидит веселье» или «мой отец наказал меня за то, что я веселилась», абсурд, да и только. Впрочем, я им и не поверила, даже не поверила своим воспоминаниям и глазам, когда альбом с их фотографиями лежал на моих худых коленях! Я хихикала и делала вид, что мне интересно, чтобы не расстроить свою матушку, которая и так еле держалась на добром слове. Мой отец, коего зовут Стивен Стотч, как я считаю, обычный работяга, который поднялся по карьерной лестнице. Впрочем, никто из домашних не в силах упрекнуть его за излишнее тщеславие, которым веяло за тридцать миль, потому что боялись последствий в виде, дай бог, обычной пощечины. Моя матушка, Линда, что переняла фамилию своего мужа, была учительницей французского языка и меня ему учила. Учила меня и другим премудростям: заставляла выучивать наизусть стихи и лупила, когда я, спрятавшись в кустах роз, читала красивейший роман. Я всегда горько плакала от красных ран, но никогда не теряла возможности улизнуть и полакомиться очередным книжным достоянием. Мечтательность и другие дурные качества, которыми я была наделена, навечно поклялись у нас быть постулатами. Ругала меня матушка и за излишнюю мечтательность. Когда сидели на скамье и учили стихи какого-то консерватиста, который вызывал у меня лишь скуку и попутные зевки, я думала о подружках, что могли бы быть у меня, если бы жила в городе: – Марджорин, mon cher, ты опять отвлекаешься от нашего leçon? - грозно спрашивает она. Её глаза сердиты и печальны, иногда мне кажется, что мой отец просто сжалился над ней, настолько она была ничтожна. Она ударяла меня по затылку, а я лишь округляла глаза. – Не удивляйся. Сама виновата, ты знаешь, что я на ребенка просто так даже руки не подниму, голос не повышу. Не смотри на меня, lire. Обычно матушка не была так строга, лишь тогда, когда обучала меня грамоте. Она считала, что только умные девицы имеют права на нормальную жизнь. В её понимании хорошей не существовало, а я удивлялась и дула губки, как ребенок, коим и была. С отцом у меня сохранились более натянутые струны, что не радовали меня, как фальшивые звуки. Он единственный был главным героем моих кошмаров и, иногда, я просыпалась среди ночи в холодном поту из-за кошмаров с его участием. Я болела им, я и жила им. Что насчёт гувернантки.. строгая Клара, что была выходцем из Австралии и впоследствии сменившей имя на исконно латинское. Она была стара: морщинистая кожа с тяжестью свисала с её щек, седые волосы, забранные в пучок дешевым крабиком, и старая, потрёпанная одежда, практически состоявшая из заплаток. Но, несмотря на это, старушка живо могла поднять на меня руку и делала это с огромным удовольствием, как мне казалось. Закрою глаза и, после страшной картины отца, вспоминаю, как она замахивается на меня плетью. Тогда мое сердце сжималось, как будто сама плеть пыталась разорвать его на кусочки. Единственное, что я знала об охраннике – это пожилой мужчина, что переехал в Англию совершенно недавно. Мы жили в деревне, отчего мне было очень скучно. Знаете, по этому поводу родители даже не волновались, напротив, милейшие видели в этом одни плюсы, которых я, будучи глупой, совсем не понимала. Во взрослых вопросах я действительно была дурочкой, самой глупой дурочкой на свете, так говорила моя матушка, а я ей верила и не смела сомневаться в правдивости.Но я не теряла надежды, что однажды, пускай ненадолго, но приедет какая-нибудь девица, которая станет мне милой подружкой. Даже когда старенькая Клара заплетала мне волосы, оттягивая каждую прядь с усердием, от чего я взвизгивала, я рассказывала ей так увлеченно, о том, что мы могли бы делать вместе с моей дорогой подругой: – Знаешь, Клара, иногда я сплю и мне снятся такие сладкие сны, что, наверное, в их сладости можно было бы утонуть! – хихикала я, иногда прерываясь на ойканья, – Я подумала, что если у меня будет подружка, то мы могли бы меняться платьями и украшениями, разговаривать о мальчиках.. - я задумалась. Лишь в книжках я читала о мальчиках и об разговорах о них. Они всегда мне казались непонятными и ненужными, но такими алкаными, что воспротивиться я просто не могла: эти игрища, которые могли бы занять нас с ней, попросту заполонили мой разум. – Будете ещё, бред. Прекратите болтать чепуху, мисс. Вы знаете, что отец не одобрит. – Старушка говорит раздраженно, через зеркало мне было видно, как искажается её лицо в ненависти ко мне, и я замерла, замолчала, сложив тонкие ручки на коленях. Уже через пару минут моя прическа была готова; длинные блондинистые волосы, которые моя матушка отращивала с усердием, были аккуратно и язвенно заплетены в косу, которая после закреплялась на моей голове красивыми шпильками, что мой отец привез из-за границы. Щеки мои обрамляли такие же белые, с солнечным отливом, пряди волос, которые вились, сродню мешуре ивы. Сегодня решила я надеть красивое розовое платье, каждый слой которого украшался добротным количеством рюшек. Слои его действительно были похожи на торт, каждый был украшен всеразличными украшениями: стразы, блестки и бусины. Пояс, чуть ли не душивший меня, был затянут атласной лентой, которая была лишь чуть-чуть темнее самого платья. Длинные и свободные рукава больше напоминали одежды привидений - шелковые, легкие и летающие, манжеты были украшены не легче самого платья: цветы, бисер и разные стежки, что выглядели гармонично. Мне его подарила уже давно покойная бабушка, мать моей матушки, в её мечтах я всегда была принцессой, которая ходит по струночке. Из-за неё же я и выучилась хорошему этикету, была ровнее любого существа на планете и сдержана. Я спустилась по длинной лестнице, что спиралью уходила вниз, на первый этаж. Чаепитие всегда начиналось рано, но было моим личным кошмаром. Внизу меня уже ждали мои родители. Отец как всегда строго на меня смотрел, а мать одарила мое чело грустным и безнадежным взглядом, на другой она не была способна. Первым встал отец: – Марджорин Стотч, я бы хотел с тобой поговорить. Ты ведь знаешь, что, будучи дрянной девчонкой, которая ведет себя не как леди, а как оборванка, тебе полагаются лишь наказание и нерадость всей твоей жизни. Я опустила голову вниз, мой взгляд устремился на пол, руки скрепились в нервный замок, а ладошки, неспособные на противостояние, начали потеть: – Понимаю, отец, – мой голос дрожал, словно лист на ветру. Мне не было холодно, но я тряслась, будто в первый раз, мне было страшно. Ужасно страшно; я была готова зарыдать, пряча свое обреченное лицо хрупкими руками. – Мы с матерью, – сделав паузу, отец посмотрел на матушку, которая даже не удостоилась обременить меня своим взглядом, – решили отвезти тебя к моей матери, на воспитание. Считай, что это твой подарок, леди. Отец замолк, а я, будучи ужасно напуганной, даже не решалась перевести на него взгляд: стояла и дрожала, как трусиха. Матушка хотела пройти мимо меня в сад, садоводство она считала своим душевным бальзамом, мимолетно она остановила свою руку, обрамленную в прозрачную белую перчатку, и шепнула на ушко, так нежно, так по-матерински: – Там будет девушка твоего возраста. Не расстраивайся сильно, Chéri, – и прошла мимо, прошла дальше. Где-то вдалеке я уже услышала звук с треском открывающейся двери, а после протяжное закрытие, которое отдалось в моей трепетной душе единой горечью. Бабушкин дом – ночной кошмар, особенно для меня, особенно для той глупой мечтательницы и дурочки, коей я являлась. Её дом будет рождением для меня еще больших побоев, а та девочка, я уверена, будет не лучше бабули... Я права? Верить не хотелось, по моим щекам уже текли соленые слезы безнадеги, на что отец лишь скептически фыркнул и, пробежавшись по рту атласной салфеткой, вышел из-за стола, оставив меня обедать в полном одиночестве. Каждый день, так рутинно, я проводила за стопкой книг, причем совершенно мне неинтересных. Дистимия была спутницей мне в этом тяжелом испытании, которое будто морило меня дофаминовым голодом. Я думала, что кожа моя так побледнеет от скуки, волосы потеряют свой блеск, а глаза и вовсе перестанут светиться задорным огоньком, что я заболею страшной болезнью и скончаюсь в кровати! Я прикрыла книжку, от которой веяло стариной, мимолетом чихнула от обилия пыли и провела своими тонкими пальцами по обложке. Она была шершавая, по-старушески мягкой, мне показалось, что я трогаю лико нашей старой гувернантки, которая вопреки всему была со мной мила, лимонничала, как с маленькой малышкой, каждый раз, перед сном, обводя окоём моего лица своей нежной старческой рукой. Я горестно вздохнула, вспоминая радости старого, сладость той поры, которая окутывала меня нежным, как рассвет, туманом. Я соловела, а вместе с тем мое желание выйти на улицу и развеяться росло. Я оглянулась по сторонам, будто испуганный птенчик, и не увидела совершенно никого, лишь обыкновенная комната стояла пред моим взором: пыльные книжные полки с моими любимыми романами, которые мой отец называл слишком сахарными, они были редко кем беримы, поэтому и ухаживать за ними было некому кроме меня; картина, заправленная в могучую, даже пугающую раму, на ней спокойно расположился мой дедушка – строгий человек, которому я и в глаза взглянуть страшилась. Прямо под ней уместился комод, на котором годами складировали вещи, начиная от коллекционных фигурок и заканчивая пудрами, уже давно потерявших срок хранения. Софа стояла практически рядом с комодом, именно там я проводила свое время, когда классическая литература изнемождала мой рассудок. Я ложилась и, драматично приложив ко лбу руку, хихикала, попивая чай. Радостная отсутствием душ в этой душной, но родной комнате, я вышла. К моему счастью, комната находилась рядом с крыльцом, поэтому я могла спокойно выйти в сад через небольшую дверь, сделанную из какого-то дерева. Хоть я и не знала точности материала, но, должна отметить, что плотники трудились на совесть! Красивая резная ручка и пару узоров, что, будто на полотне, раскинулись по всей двери. Дверь и сад разделяла красивая кирпичная арка, заботливо покрашенная строителями в белый. От того, что за бедной старушкой никто не ухаживал, она обросла лианами и всевозможной растительностью, что только придавала ей красоты. Вот где-то распустился красивый розовый цветок, сорняк, как говорил отец, но для меня – блаженное искусство. Помню, как представляла себя, еще в отрочестве, несчастной певицей, для которой сцена – эта арка. Я, как пташка, прошмыгнула в сад, в котором еще утром пчелино трудилась матушка. Почва была усеяна всевозможными цветами, которые мгновенно даровали мне чувство блаженства, мигом все эти ароматы вперемешку хлынули в мой нос, от чего и опьянили разум. Опьянили так, что я чуть не грохнулась на землю! Я подходила к каждому цветку. Тут и лилии, и розы; я еле провожу по лепесткам, боясь повредить им, сделать больно. Здесь есть все цветы, но только не подсолнухи, а я их любила и очень сильно! Эти цветы напоминали мне солнце, дальнее небо и просторы летнего рая, подаренного нам природой. Если быть честной, сад был мне не столь интересен, конечно, эти клумбы, усеянные цветами – райское место, но я планировала усесться у дерева, а точнее умело вскарабкаться на одну из массивных ветвей, которая удерживала меня, словно перо. На нем я часто читала романы на французском и пела заученные песни. Трава щекотала ноги, нежно проводя своими руками по моей коже, от чего я наивно хохотала. В природе я всегда находила отголоски своей души, особенно в лесу напротив старого дуба, напротив того дерева, к которому я шла. Лес был для меня загадкой, как, впрочем, и я для себя. Иногда мне казалось, что его чаща - это отражение моего сознания, куда я не могу вступить и ногой, потому что боюсь, что заблужусь навсегда. Но он был такой заветный и алканый, что я силой удерживала себя, чтобы не ринуться в его объятия прямо сейчас. Я понимала, что не могла: несмотря на желанность обуздания этого места, я не могла вступить и на миллиметр, чувство, что я скоро совершу эпатаж, сковывало меня! Поэтому я и томилась вдали, мечтая, как героиня романа, о прекрасном принце, что заберёт меня туда. Я мечтала и болтала ножками, как делают все непоседы, я смотрела вдаль и напевала мелодию, которую совсем недавно разучивала на фортепиано. Ветви деревьев, как и мои мысли, были спокойны, птицы мелодично подпевали мне, а цветы трепетали от ветра. Глубь леса привычно скрывали массивные ветви деревьев, аля мои страхи перед правдой и сопротивлением. Когда кожа начала съеживаться от холода, я подумала, что мне кажется; посидела еще немного, но когда мои зубы начали стучать, а губки невольно синеть, я начала подумывать о том, чтобы вернуться в родной дом. Хотелось выпить вечернего теплого молока и улечься спать, но это истинное блаженство и мой мечтательный отдых на этой сильной ветке разделял не менее сильный отец, который, быть может, в моих кошмарах, узнал о моей проделке. Я всегда была непослушной: сбегала из дома, чтобы полюбоваться красотами природы, читала романы, спрятавшись от гувернантки и матери, которые искали меня без устали, отвлекалась от уроков, от чего мои руки покрывали небольшие синяки, что были успешно скрыты рукавами платья. Особо метать бисера пред свиньями я не алкала, ведь чем больше я пребывала вне дома, тем жёстче было мое наказание. С детства я поняла, что мелкий просчет может обернуться самым страшным кошмаром, но никак не могла этого предотвратить, как бы ни старалась. Я аккуратно спрыгнула с ветки, ухватившись нежными руками о кору, и практически сразу ойкнула. Взглянув на девичьи ладони, я увидела небольшие царапины, из которых струйкой текла алая кровь. Раны были не такие уж и сильные, чтобы мне было больно, но достаточно большие, чтобы отец их заметил. Я горько всплакнула и поплелась к дому. Мои мысли были заняты одним, я корила себя вновь за эти проказливые проделки и не понимала, как можно быть такой глупой и легкомысленной девицей! Теперь ароматы цветов мне не казались такими красивыми и душистыми, я вообще не обращала на них внимание, ведь мои мысли целиком и полностью занял отец! Как только я вступила на порог, я услышала громкие разговоры родителей. Мне было страшно, мое сердце сжалось в предвкушении, а глаза начали слезиться. Я думала, что прямо так проволюсь сквозь землю, я мечтала о том, чтобы оказаться где-то достаточно далеко, там, где они меня не достанут. Захваченная в лапы саспенса, аккуратно, тихими шагами пошла на встречу мнимой смерти, в гостиную, где ждал меня отец вместе со своей женой. Он глянул на меня мельком, поздоровался и спросил, как прошел день, пока я стояла и пыталась смотреть куда-то в бокетто: – Pas mal, mon cher papa! – сказала я на французском, чтобы подчеркнуть свои знания и отвести взгляд от моих кровоточащих рук, – Сегодня матушка наказала мне выучить пару десятков французских слов и прочитать книгу. – Я взглянула на отца и, не увидев ни единой реакции, продолжила говорить, нервно стягивая подол платья, мои ладошки потели – это была нормальная реакция на отца. – Она была о... Вдруг матушка перебила мой неловкий и нервный монолог, уложив свою усталую руку на моё плечо. Я вздрогнула из-за страха быть раскрытой, но, посмотрев на нее, в глазах увидела лишь неловкость из-за проявления материнской нежности, я всегда знала, что, хоть мы и родные, но дочерью она меня не считает: – Jeune femme, твой отец сейчас занят. Поди попей lait chaud, да готовься ко сну. Я уже сказала Кларе, чтобы она приготовила постель для тебя, mon cher. В моей душе тогда что-то расцвело. Наверное такой же цветок, что я видела у входа в ту самую чащу, такой хрупкий и невинный, но в то же время вселяющий силу и надежду. Я слабо улыбнулась матери и быстро пошла на кухню, ведь было бы опасно находится долго на виду отца. На самом деле, много меня уговаривать не приходилось. Конечно, как наивная девочка, я была обделена интересом моих родителей к моей персоне, если это не было чем-то, что может улучшить нашу репутацию в глазах тех, кого мы даже не видели! Скажу честно, я всегда считала это глупым, зачем заботиться о том, что подумают о тебе те, кого ты в лицо не знаешь? Было грустно, что мои рассказы, которые слушал лишь старый, уже умерший из-за болезни, пес, никогда не доходили до ушей родителей, но я никогда не унывала и сохраняла эвтюмию в своей душе. Я присела за стол, торопиться было ни к чему, уложила свои руки на скатерть, украшенную рисунками цветов, и выдохнула. Мой отец постоянно твердил мне без устали: «Поспешишь – людей насмешишь». Он говорил это, попутно наказывая, когда я, в попытках сделать что-то быстро, роняла стаканы или не могла хорошо пересказать книгу, которую, на удивление, прочитала быстро. Конечно, в такие моменты я винила лишь скуку, которая легкими смешками подталкивала меня лишь на мимолетное прочтение вместо вдумчивости. Когда это происходило, я ни разу не уходила из комнаты без лишнего синяка, что потом бы украшал мою кожу болезненным и грустным видом. Мнимые молочные усы, что смотрелись смешно и забавно, но никогда не были одарены теплой отцовской улыбкой, были практически сразу стерты бумажной салфеткой. Вечер выдался отнюдь нервным и тяжелым, я еще долго не могла успокоить бьющееся в груди сердце! Оно так и норовило выпрыгнуть и убежать, прямо как в детских сказках! К счастью, я уже была не малышкой, мне было уже целых семнадцать лет, поэтому могла не бояться этого, могла не прятаться под одеяло, вытирая горькие слезы с пухлых детских щек. Я зашагала вверх по лестнице к своей комнате. Кровать и вправду была подготовлена: мягкая перина, в которой я прямо утопала, была небрежно наложена на саму кровать, а одеяло в некоторых местах ложилось на пол усталым возом. Клара, что вечером всегда оставляла меня на произвол судьбы, уже ушла спать, поэтому мне самой предстояло распустить свои волосы и приготовиться ко сну. Я встала у туалетного столика, маленько покрутилась в зеркале, чтобы в последний раз полюбоваться собой, и, сев за стол, начала расплетать мудреную прическу. Мимолетом я смотрела в окошко, которое выходило из моей комнаты прямиком на красивейший сад и таинственную чащу. Легким движением я вынула шпильку из волос, от чего коса упала с тяжестью и ударилась о мою спину, а я чуть ли не полетела вслед за ней. Снимать платье, которое заранее предполагало помощь в снятии, было трудно, но за годы, которые научили меня справиться с этой непосильной задачей, я приловчилась, и уже через каких-то тридцать мучительных минут я была в одеянии Евы. Мои белые плечи обрамляли светлые волосы, лицо уже умыто, а глаза в неприятной дреме все время слипались. Все мое тело было покрыто легкой дымкой болезненности, которая бросалась только в первый взгляд, на самом деле я была довольно активным и любознательным ребенком, коего непоседливость пресекали. Аккуратно убрав платье в гардероб, я накинула подготовленную сорочку на нагое тело: обычная голубая ткань, по контуру обведена белым, с нашитыми поверх мешающими цветочками. Окончание тяжелого дня всегда дарило чувство легкого спокойствия, даже какой-то расслабленности в мышцах. Я еще долго могла бы ворочаться в кровати из-за излишества радости, которая свалилась в мои объятия. Я ложусь, моя спина прогибается под мягкостью этих перин, а я сладко устраиваюсь подле, так что меня практически сразу захватывает сон. Я думаю и мечтаю, мечтаю о той чаще, о подружке и обо всем - всем на этом свете, крепко-крепко обняв старого плюшевого мишку! Мои мысли уже прерываются дремой, когда я проваливаюсь глубже, как вдруг я слышу весьма тихий, но мелодичный звон, похожий на пение ветра: – Милая, – слышалось мне где-то, и от неожиданности я подскочила, сложив ручки на груди. Я была очень боязливой, абсолютной трусихой, которая ночью и шага ступить не может, но весьма любопытной. От одного таинственного голоса меня бросало в дрожь, но я лишь навострила ушки, стараясь не шевелиться, – Марджорин... - Я не ослышалась, кто-то четко звал меня, при том так нежно и ласково, что мое сердце начинало трепетать.