В Торонто 17 минут не играют в хоккей

Митч так барабанил пальцами по борту, что его нервозность и тревога заряжали всех окружающих. Он и сам весь трясся — то ли от злости, то ли от сумасшедшего давления на его плечах. Время неумолимо катилось к окончанию матча, счёт снова не в их пользу, и Остон, считавший, что вообще-то тумаков от клуба и болельщиков получает точно не меньше Марнера, а так-то, скорее всего, даже и больше, терпел его уже с трудом. — Хорош, — попросил поначалу даже спокойно. Митч на него внимания не обратил. Перемахнул через борт, отправляясь на смену в меньшинстве. К счастью, выживание в обороне в неравных составах не работа Остона, поэтому думать об этом ему не следовало, но он не мог не отмечать некоторое собственное благоговение от созерцания кого-то столь невысокого и худого в роли оборонительного игрока. Потому что Митч действительно слишком хрупкий для ловли шайб на себя, но, если приходилось, он делал это и мужественно терпел боль. Правда в том меньшинстве не помогло — всё равно пропустили, и ещё и от кого... — Ёбаная крыса, — рычал он, отправляясь на скамейку. Тайлер продвинулся дальше, и Митч рухнул на место, опуская голову и жмурясь. Больно прилетело, хоть он и не показал. Зато ныть о несправедливости мог бесконечно — ловить шайбы на себя и стоически терпеть в его понимании было по-мужски, но на жизнь жаловаться — это всегда пожалуйста. — Словить и ёбнуть бы по-хорошему, — говорил Макс по другую руку от Остона. — Но ведь привык же уже наверняка, мразь. — Я тебе ёбну, — Морган посмотрел на него через всех. — Взяли себя в руки все, блять, заебали ныть. Остон был чертовски рад, что это сказал не он. Не хотел портить с другими отношения своими нравоучениями, а от Моргана Райли слышать такое все уже привыкли. Правда Митч всё равно это на свой счёт не принял. Ему дали посмотреть его смену на планшете, и он затрясся снова. Вообще-то переживал он по делу — его атаку действительно сбили: засунули клюшку ему в коньки, должны были быть железобетонные две минуты, но судья моргнул. У других голова была холоднее: уже давно умели мириться с судейскими ошибками, научились не принимать на свой счёт. Митч как будто бы тоже умел, но не сейчас. Было больно, и бесило, что ничего не получалось, а сил оставалось всё меньше. Ему удалось словить раздражающего игрока на хит, и трибуны взорвались, но Митча не устроило. Он понёсся к воротам, с полной верой в себя огибая защищающихся бостонцев, но проход завершился, не дойдя до слота — слева натолкнулись, и он упал, теряя шайбу и провоцируя быстрый отрыв. Самсонов на их воротах устоял. Остону, слава богу, самому надо было на смену, и не пришлось выслушивать очередную порцию проклятий от возвращающегося на скамейку Митча. Таварес хлопнул его по плечу, поддерживающе уводя отдыхать на лавку. Все бились изо всех сил, просто ничего не получалось против этого Бостона. Остона бесило всё не меньше других, но он не думал, что своими жалобами как-то мог бы исправить ситуацию. Он ни одного порядочного паса не отдал за всю серию и до ворот доехать не может — съедают по пути. А если доезжает, то не попадает уже по каким-то, видимо, соображениям злодейки-судьбы. Ему каждый год кажется, что в плей-оффе меняется всё: ворота меньше, площадка шире, и всех как будто бы к этому подготовили, и только им ничего не сказали. Ему, в частности. Чёртов Бостон что-то понял о плей-оффе, что так надёжно скрывалось от них всех, и это уже вообще не казалось смешным. Они все чувствовали себя беспомощными, но только Остону казалось, что стоит попытаться убедить друг друга в обратном. И ему многого стоило держаться при других, подбадривать команду. А что каждый раз ждало его на скамейке в ответ — товарищ, который без остановок ворчит с самого начала, недовольный то мнением болельщиков, то поведением Маршанда, то судьбой. — Гандон слепой, — Митч снова рухнул на скамейку. Опять что-то не понравилось в решениях судей. У Остона потемнело в глазах. Уже сам был на нервах. Не смог себя остановить — повернулся в ответ: — Завали уже, пожалуйста, прошу, нет больше сил слушать твоё нытьё. Тайлер между ними абсолютно исчез, уничтожился, стал невидимым, а за его плечом на Остона направился острый обожжёный взгляд. Митч, кажется, до этих слов не считал его молчание сдерживанием раздражения — думал, что Остон его мнение разделяет. Резкость и прилюдность претензий обидела настолько, что он не нашёлся что ответить, только этот пронизывающий взгляд оставил на партнёре. До костей пробирало. — Реально, — с другой стороны прилетело Митчу от Уилли. — Заебал плакаться уже, братан, остановись, блять, мы не в ебучей детской лиге. Столкнувшись с порицанием всей команды помимо всего того, что ему прилетало ещё и на площадке, Митч потух окончательно. Райли метнул взгляд на Остона, хмуро качая головой. Остальные были благодарны — оказывается, Митч заколебал в край не только сидящих рядом, а вообще всех, включая запасного вратаря, судей и фанатов с верхнего яруса. Когда с Райли ещё и пришлось выйти на смену, Остон постарался с ним не сталкиваться до вбрасывания, но не вышло — защитник был настроен на разговор по душам, как будто других дел в этот момент ни у кого не было. — Ну, и чего добился? — явно довольно агрессивно спросил он, когда Остону стало не отвертеться от его компании. — Спокойствия и рабочей атмосферы, — без интереса ответил Остон. — Команда гандонов просто какая-то, никакой эмпатии, никакой взаимопомощи: унизил товарища при всех и окей, рабочая атмосфера ему теперь. У нас тут, блять, команда — кому нахрен выгодно, что он теперь словит паничку и до конца матча будет через раз дышать? На Митче лица не было. Тяжело дышал, уже даже не глядя на площадку. Правда паническая атака? Или просто слёзы глотал, чтобы не показать себя как-то не по-мужски? Райли, если ругался на скамейке, всегда либо обращался ко всем сразу, критикуя неопределённый круг лиц, либо маскировал адресные претензии всячески таким образом, чтобы не вызвать ответной агрессии. Через юмор, в основном. Не просто так, видимо. Остон не сделал так же, его претензии были направлены максимально конкретно и использовали именно те выражения, чтобы пронять. Пронял до такой степени, что Митч выключился из игры основательно, на своей смене катился на прямых ногах, а после огрёб ещё и от тренера. Райли подтолкнул его плечом на скамейке, но он не реагировал. В уголках глаз собралась влага. Джон, играющий с ним в одном звене, попросил вонючку, чтобы взбодрить, и, ощутив безусловно бодрящий резкий запах, Митч таки проронил слезу, для которой теперь было оправдание. Под занавес второго периода перед носом бостонские сволочи занесли ещё одну, атмосфера на трибунах стала почти полным отражением состоянием шестнадцатого номера — Митча Марнера, который полтора периода делал всё что мог, причём на всех возможных позициях, а к концу второго сдулся и теперь бежал со скамейки в подтрибунку первым, понурив голову. Хотел один остаться, забиться в угол и пережить обидный момент в одиночестве. И, в целом-то, на скамейке одним раздражителем меньше, парни вздохнули спокойно. Цель как будто бы была достигнута. Ценой, конечно, самочувствия одного из ключевых игроков, который на самом деле провёл весь матч как на спидах — Митч из тех, кто умрёт на льду, если для этого будет причина. Не задумываясь, пожертвует собой даже не то что ради победы — ради гола. У него ничего не получалось, и его бы успокоить, вернуть веру в себя, только у Остона и самого её было впритык. — Митчелл, — Остон попытался ухватить его за край формы. Не был бы командным игроком — сбросил бы руку и ушёл, но Митч повернулся. Дышал еле-еле, глаза были на мокром месте и страх во взгляде — ему нужно побыть одному, где-то в темноте, в тишине, и чтобы никакие Остоны Мэттьюсы на него так не смотрели. Не нужны ему сейчас эти Остоны Мэттьюсы. Он смотрел в глаза Остону с одним только разочарованием и желанием, чтобы его оставили в покое. — Пошли поговорим, — Остон кивнул в сторону. Его Митч бы пошёл — ухватился бы за руку друга, улыбнулся бы, даже несмотря на то что очень трудно. Этот не улыбался, только дышал и трясся как лист на ветру. Никуда за ним не проследовал, осторожно снял руку Остона со своего рукава и пошёл в раздевалку, а оттуда — в душ. Вместе с теми, кто захотел охладить голову под водой, не вернулся. Последним вышел Илья Самсонов, помахивая рукой и обозначая, что, наверное, не стоит его лишний раз дёргать. Джон Таварес с другой стороны пихнул Остона, опровергая замечание голкипера: — Ты его самый близкий друг. Поговори с ним, пока время есть, нам сейчас эти тёрки в команде вообще не нужны. — Ты думаешь, что я неправильно поступил? Я уже не мог вытерпеть. — Терпеть не надо было, но поступил всё равно неправильно. Знаешь, у каждого разное больно. Митч, видимо, преодолел порог, дальше которого просто нельзя. Ты ещё нет. Значит, сейчас от тебя требуется дружеское понимание и поддержка. В другой раз она потребуется тебе, и он обязательно вспомнит, если ты сейчас поступишь правильно. Не быть козлом, стало быть. Сказать всё то же самое, но лично и без наездов, без матов и лишнего давления. Мало им этого сейчас, что ли, и без него? Остон поднялся, когда давящая атмосфера в раздевалке разрезалась голосами команды, старающейся за семнадцать минут перерыва залечить эмоциональные раны. Время было вытаскивать Митча из его тёмного угла в самой дальней душевой, где он сидел на мокром полу, уперев ноги в стену и закусив костяшку на указательным пальце. Не плакал. И на Остона не посмотрел, когда тот рядом сел. Краги валялись далеко, а ладони тряслись — Остон попытался унять дрожь, взяв одну в свою. Митч вздрогнул, резко переводя взгляд на сцепленные пальцы. Да, не принято так. Остон бы так никогда не сделал раньше, но именно поэтому и решил сделать сейчас — чтобы встряхнуть новыми эмоциями. — Прости, старик, — попросил он, понимая, что теперь Митч его точно слушает. — За что? — шёпотом спросил тот. — Не собирался быть к тебе таким строгим. Сорвался. Знаю, что не надо было. — Нет, ты прав, что так сказал. Я думаю, это многих раздражало. Мне надо быть спокойнее, всем же тяжело. — Надо, да, — согласился Остон. — Но мне стоило сказать тебе об этом, держа за руку. Я не хотел обидеть. Митч сверлил взглядом чужую тёплую ладонь, сжимающую его собственную. На секунду Остону показалось, что он мог переборщить и пересечь какую-нибудь черту, но Митч был достаточно тактильным почти всегда и вряд ли бы расстроился из-за элементарного необычного рукопожатия. Необычное рукопожатие. А точно ли то, что сделал Остон, может так называться? Не зря же за ручки держутся влюблённые, в обычном представлении этот жест достаточно интимен и недопустим во многих ситуациях даже между очень близкими людьми. Митч мог запутаться, но, возможно, это не так уж и плохо в данный конкретный момент — зато он уже не думал о провале на льду и неожиданном порицании команды в его сторону. И дышал. — Райли сказал, что у тебя случилась паничка на матче. Ты не говорил, что у тебя бывает такое. Тот только пожал плечами. — Митчелл, посмотри на меня. Он послушно, но нехотя поднял взгляд — они сидели близко, и Остону было видно, что ему лишь недавно удалось успокоиться. — Чего, Остон? Да, я не говорил, а зачем тебе нужно думать об этом? Как будто без этого недостаточно поводов для беспокойства. На тебя давят сильнее, чем на меня, я справлюсь и один, не хочу грузить никого своими проблемами. — Я в порядке, — заверил Остон. — И, если хочешь знать, я всегда буду в порядке, если на моей стороне будет близкий, кому я смогу доверить свою боль. А как я могу её тебе доверить, если ты не доверяешь мне свою? Я не впервые ору на тебя на скамейке, но ты никогда не разучивался из-за этого дышать. Если бы я знал, разве бы я сделал так сейчас? Клянусь, Марни, меньше всего мне надо быть козлом в твоих глазах. — Я никогда не посчитаю тебя козлом, — ответил он, ложась затылком на кафельную стену, но взгляд с Остона больше не сводя. — Я ничего никогда от тебя не потребую. Никогда ничем не буду тебе неудобен. Ты можешь орать на меня на скамейке, всё в порядке, не нужно никаких извинений. Я не буду в обиде. И я тебя всегда прощаю. Под веками снова собралась влага. У Митча быстро покраснели глаза, но он смотрел на Остона, так преданно, устало, печально. И руку сжал теперь самостоятельно, как будто побоялся, что Остон выдернет свою. — Ты... — теперь Остону самому стало трудно дышать. — Да. Всё не так понял, — Митч выпустил его ладонь. — Я никак и не понимал, не волнуйся. Никакой ответственности. — Митчелл, если вопрос ставится о том, как комфортнее мне, то мне комфортнее, если ты скажешь, что у тебя в голове сейчас. Только честно. Дай, — Остон словил его ладонь вновь, скрещивая его пальцы со своими. — Я тебя не обижу. Открой душу. Будет легче, я обещаю. Хотя в глубине души уже всё понял и принял к сведению. Это его Митчелл, разобранный и плачущий уже в который раз за последние полчаса. И вряд ли это только из-за провальной серии и давления извне — есть ещё причина, она в этом едва заметном языке тела, в этой немой доверчивости и покорности, в этой попытке, переступая через себя и собственные чувства, уверить дорогого человека, что переживать не о чем. Она в опущенных веках, в чужом прикосновении своим лбом ко лбу Остона. Митч ничего не говорил, только сидел, прислонившись к чужому лицу, закрыв глаза и медленно дыша. Он не паниковал, но всё ещё отчего-то плакал. — Скажи словами, — попросил Остон. — Не могу, — прошептал Митч. — Не время. — Ещё какое время. Если оно и есть, то оно сейчас. Тебе просто страшно. Скажи словами, Митчелл. Его слёзы катились по щекам. Остон глаза не закрывал — всё видел, каждую слезинку. Одна доползла до красных покусанных повреждённых губ, и Остон, решая больше не ждать слабого как никогда Митча, подался вперёд, сцеловывая солёную каплю с верхней губы. Было слышно, как ускорилось сердце Митча. Остон поднял ладонь, стирая большим пальцем слёзы с одной стороны щеки, а затем другой рукой прижимая друга к себе, лаская шейные позвонки. — Не засчитано, — прошептал на ухо. — Поговорим после матча. Он поднялся, подавая Митчу руку. Тот быстро стёр тыльной стороной ладони слёзы, растирая кожу под глазами, чтобы не выдавать себя хотя бы на трансляции — среди ребят, видимо, много кто уже понял, что он размазня. Рукой воспользовался, и Остон, когда они поравнялись, положил свою ладонь на чужое горло, слегка сжимая ради его внимания. Не ради дискомфорта. Митч посмотрел на него с нечитаемыми эмоциями — со всеми, наверное, которые вообще бывают у людей. — Соберись. Ты нужен мне. Нужен как никто и никогда. Ты должен быть сильным на площадке, а потом мы поговорим, и ты сможешь быть такой размазнёй, какой вообще умеешь. Я тебя не обижу, Митчелл, — вновь повторил он. Он кивнул в ответ, вновь закусывая нижнюю губу. Никакого сопротивления с его стороны. Остон, чёрт возьми, всё правильно понял — Митч Марнер нуждается в нём далеко не только как в друге, и не похоже, что у него самого всё было нормально в голове при осознании этого. А было бы у Остона? Если бы он медленно осознавал, что влип в очевидно безответные чувства, не может даже никому рассказать об этом и вынужден бороться с этим на фоне самых нервных событий в жизни. У Остона бы не было панических атак? Его Митчелл был сильным и ментально, и физически, всегда улыбался, всегда умел взяться за дело изо всех сил, но он жил без опоры неизвестно сколько времени и постепенно делал незначимым всё, что в нём было, чтобы стать лёгким и не рухнуть. Он подавлял эмоции в себе, потому что не мог рассчитывать ни на какую помощь. Поэтому говорил все эти странные вещи, несвойственные ему — он видел себя ничтожным теперь, потому что только ничтожным он не нуждался в помощи. Сработал его механизм преодоления, как задумывалось, или нет — очевидно, нет. Он потерял веру в себя, обрёл проблемы с ментальным здоровьем и в решающий момент не может собрать в себе и пучка сил, чтобы поступить так, как раньше поступил бы, не задумываясь. А Остон, к своему стыду, даже не заметил ничего. Вопрос только: что ему теперь делать... Ему-то теперь как разобраться с этими чувствами самого близкого человека к нему, чем отвечать? Остон в таком контексте раньше и подумать бы не мог. Никогда даже мысли такой не возникало. А теперь впереди один период, чтобы в этом разобраться, и как он намерен это делать? Ему же ещё самому в хоккей играть. Митч в последнем периоде был как заговорённый. Молчал на скамейке, сверлил взглядом чужую половину, искал как будто бы что-то, что скрылось от взгляда ранее. А потом вышел и забил. И сделал это так в своей манере: он иногда катался, пасы отдавал и шайбы забивал чуть ли не одним взглядом. Его неубиваемое тело могло двигаться дальше, даже если срубили обе ноги, поломали обе руки, отобрали клюшку и вынули лезвия коньков — поедет на коленке и забьёт развязавшимся шнурком. Так и забил на одной коленке в последний миллиметр, оставшийся между штангой и пятью игроками соперника, упавшими перед воротами. Трибуны благодарили. Митч скупо обнялся с Райли, принял поздравления от команды, принял поздравления от Ильи на воротах и вернулся на скамейку, молча садясь рядом с Тайлером. Джон ткнул Остона в локоть: — Что ты ему такого сказал? Я его таким никогда не видел. Остон в ответ только выдохнул. Секреты раскрывать не хотел — вряд ли такой разговор когда-то мог повториться с кем-то другим в его команде. Остон надеялся, что это не такая частая ситуация... Митч не посмотрел на него ни разу за третий период. Остону бы в пору переживать о ещё проигранном матче, но он теперь переживал вообще по другому поводу — первый раунд ему сливать не впервые, а вот фактически признавшийся в любви лучший друг и сокомандник — это максимально нетривиальная ситуация. Такая, с которой, скорее всего, не сталкивался никто из сидящих на скамейке сейчас. Однако поведение Марнера не могло не натолкнуть на мысль, что, если вдруг между ними что-то случится, никто никогда об этом от него не узнает. Он пережил невероятный момент в перерыве, а вышел сосредоточенным на хоккее, как будто медитировал все семнадцать минут. А ведь вероятно, что такое самообладание — это плод невозможности не то что признаться тому, в кого влюблён, а даже поделиться с кем-то тем, как тяжело. Болельщики массово покидали трибуны ещё до финального свистка — всё уже было понятно. Гол Митча остался единственным, ярким, но недостаточно, чтобы перекрыть разочарование уже сильно уставших от неудач людей. Но в раздевалке, во время речи тренера, организационных моментов и тихих разговоров в команде Митч оставался таким же сосредоточенным, и теперь это замечали уже многие, просто спросить не решались. Все привыкли к Митчеллу Марнеру, который мог поднять настроение и быть громким и весёлым, как ребёнок, а он молчал и теперь навевал на людей не просто панику, а ощущения, что они переживают не меньше чем конец света. А вдруг так и есть? Сколько лет поражений им ещё смогут простить? А вдруг больше нисколько? Вдруг вот прямо сейчас уже — нисколько? Утром выезд, а ночь, полная боли и разочарования, ещё впереди. У Митча, спокойно собравшего баул и оставившего его на своём месте, чтобы утром его упаковали вместе со всеми остальными, следующие часы должны были быть решающими не только в плане уничтожающих мыслей. Остон дождался его у входа, как обычно — они вместе шли до парковки всегда, в последнее время молча и запустив руки в карманы, максимально закрываясь от внешнего мира. — Красивый гол, Марни, — начал Остон. — Жаль бесполезный, — выдохнул он. А потом повернулся к Остону, вдруг выглядя привычно расслабленным после матча. — Нам нужно выиграть матч в Бостоне. Нужно поставить на него всё и вытерпеть. А потом вытерпеть ещё один матч. И ещё. Надо взбодрить команду, напомнить, что мы можем побеждать. — У нас не достаёт одного клоуна в раздевалке. Из-за его отсутствия поржать не может даже Самсонов. Митч выдохнул, останавливаясь у своей машины. — Не бери в голову, братан. Я в норме. Высплюсь, и всё вернётся на круги своя. Я не злюсь на тебя за то, что ты на меня наорал — я бы тоже наорал, наверное. И действительно как ни в чём не бывало повернулся к своей машине, собираясь сесть и уехать. Остон опешил от неожиданной перемены настроения, тут же схватив друга за рукав: — Так, стоять. Митч повернулся, непонимающе глядя на одноклубника. — Не уедешь, пока мы не поговорим. Он расплылся в виноватой улыбке: — Да не о чем разговаривать, братан. Всё правда в норме. Я, наверное, ввёл тебя в заблуждение, но это того действительно не стоит. Живи как жил, забудь об этой сцене. Открыл дверь. Остон оттолкнул его от машины и закрыл её снова. Эти слова Митча не на шутку разозлили его, и он, ощутив ложь и даже манипуляцию, взял друга за локоть, уводя прочь от парковки мимо к забору между входом для персонала и входом для болельщиков. Завёл за поворот, где они точно были одни, и развернул Митча к себе, глядя в глаза. Ворвался в чужую душу с ноги, как будто действительно имел на это право. А ведь Митч делал совершенно правильно, на его месте так должен был поступить каждый — забить на чувства и сделать вид, что всё как прежде. Остон должен был благодарно принять это и не выпендриваться, но он, честное слово, не мог. В Торонто вообще-то не так чтобы тепло: Остон-то в пальто, а вот Митч просто в костюме. Красивый в нём ужасно. Ещё волосы у него едва успели просохнуть после душа и уже красиво и объёмно лежали, как будто он не менее часа потратил на их укладку. Кинозвезда, ей-богу. Всегда с иголочки, даже когда по нему жизнь топталась и хоккей не оставлял ни единой возможности выжить. Легко было верить, что он в порядке, когда ему не требовалось вообще никаких усилий, чтобы выглядеть богатым счастливым засранцем. Но Остон этому больше не верил. — Ты меня не обманешь. Митч улыбнулся, и изо всех сил желающий увидеть эту улыбку десять минут назад Остон теперь не хотел её видеть от слова совсем. — Нам обоим это не нужно. Вообще обсуждать это не нужно, понимаешь? Я с собой справлюсь. Извини, что я расклеился при тебе, но тебе не нужно обращать на это внимание. Остон вцепился пальцами в его предплечья, невыразимо сильно злясь на эту позицию друга. Заставил присесть на перила лестницы, слегка возвышаясь над ним и намереваясь таким образом показать себя инициатором разговора. — Ты дурак, или прикидываешься просто? Как я могу не обращать на это внимание? Мой лучший друг страдает настолько, что ловит панические атаки и рыдает на полу в душе, потому что не может справиться с эмоциями, а ещё скрывает это от меня, якобы потому что мне спокойствие нужнее. Ты ебанутый, Марни? Всё, дело сделано, я увидел тебя таким, я услышал твоих тараканов, этого не вернуть, как бы сильно ты этого ни хотел. Так что пока ты мне всё не скажешь, мы отсюда никуда не уйдём. Улыбка сползла с чужих губ, и взгляд устремился вниз. Снова руки дрожали, только теперь, возможно, ещё и от холода. Митч повёл плечом, собирая мысли в кучу и наконец меняя тон на куда более искренний: — Что я должен сказать того, что ещё не на поверхности? Понимаешь, что смысла это обсуждать никакого? Мне не нужна взаимность, и я не хочу, чтобы тебя тяготили мысли об этом. Ты в этом не виноват. А я справлюсь. Мне было бы проще, если бы мы сделали вид, что ничего не случилось. — Как давно, Марни? Посмотри на меня. Тон, не терпящий возражений. Митч неспешно послушался, поднимая взгляд снизу вверх. Искренний. Любящий. — Как давно? — повторил вопрос Остон. — Иди нахер, — неожиданно улыбнулся Митч. — Ты хочешь копаться в том, что причинит мне боль. Я не откроюсь. Я люблю тебя, Остон Мэттьюс, это правда. По-гейски люблю. Но дружу я с тобой по-настоящему, без надежд на что-то другое. Таков сильный шаг с моей стороны. Сделай и ты такой же сильный шаг и закрой эту тему. Никаких историй я тебе рассказывать не буду, душу мою оставь, пожалуйста, мне, потому что жить с этим мне и никому больше. Если ты сможешь, я буду дружить с тобой так же, как все эти годы, и мы никогда больше эту тему не поднимем. Если нет и ты предпочтёшь отдалиться, я не обижусь. Я смогу даже уйти из клуба, если так будет проще. Я дорожу тобой как другом, а эти чувства — это мои проблемы. Снова мягко улыбнулся. Он говорил то, что Остон больше всего хотел бы услышать — никакой ответственности с его стороны, Остону ничего не нужно решать, ничего не нужно придумывать, чтобы другу не было больно. Митч как будто бы всё уже придумал, нужно было просто его послушать. Была только одна проблема: Остону совершенно не было насрать на своего лучшего друга. Его заботило самочувствие Митча больше всего на данный момент, а это самочувствие вообще не было настолько уверенно нормальным, каким Митч пытался его показать. — "Я никогда ничего не потребую, никогда не буду тебе неудобным", — процитировал Остон слова Митча, прозвучавшие полутора часами ранее. — Нет, Митчелл. Это наше общее дело. Хватит крепиться, хватит врать. Ты прилагаешь такие зверские усилия, чтобы мне было комфортно, но я знаю, что ты врёшь. Не нужно. Я не буду сволочью. — Ты вот прямо сейчас ведёшь себя, как сволочь, — улыбнулся Митч. — Зачем тебе моё растерзанное сердце? Зачем ты хочешь обнажить все мои чувства? Я не хочу этого, как ты не понимаешь? — Потому что ты самый близкий мне человек, а я даже не в курсе, как тебе плохо. Ты должен в моих объятиях учиться дышать, я не со слов Райли должен узнавать, что тебе плохо. Это я должен тебя по голове гладить, когда тебе тяжело до слёз. Я не хочу, чтобы ты изматывал себя до такой степени ради моего комфорта. Ты небезразличен мне, дурья ты башка. Я рад, что я узнал об этом, пусть это и не самая простая правда, потому что, если бы твоя боль довела тебя до последствий, я бы никогда себе этого не простил. Марни, — Остон поднял ладони, положив их на чужие виски, чтобы как следует приласкать того, кто на самом деле и правда не факт что нуждался в этом. — Не проси меня забыть об этом. Я не забуду. Да, это всё сильно осложняет, но я не боюсь. Мы вместе научимся вести себя так, чтобы нам обоим было комфортно. Ты не должен страдать в одиночестве. Как это будет тяжело, страшно представить, но Остон знал, что поступает правильно. Искренний взгляд Митча был его наградой, глаза блестели в темноте, но он не плакал. Просто любил. И теперь, кажется, не боялся пропустить в свой взгляд такие чувства. Остон улыбнулся ему, мягко поглаживая чужое лицо. — Вот проблем я нам принёс, да? — шёпотом проговорил Митч. — Я не хотел. — Не надо, не вини себя. Мы справимся. Говори мне, если я буду случайно делать тебе больно. И попробуй простить меня, если я не почувствую, что делаю что-то недопустимое. — Остон... — сорвавшимся голосом позвал Митч. — Можно я сделаю кое-что недопустимое? Поцелуй меня, пожалуйста. Один раз. Если тебе не совсем мерзко. — Ты уверен, что тебе это нужно? — Я абсолютно уверен. Я попрошу только один раз и больше никогда, я обещаю. Остон наклонился к нему: — Ты никогда не будешь мне мерзким. А потом мягко коснулся губ друга своими. Очень странные ощущения, неестетвенные, неправильные. Не мерзко — просто странно, у Остона просто образ поцелуя в голове изначально априори другой: конечно, казалось, что напротив должна быть девушка, хрупкая, совсем иначе сложенная, губы должны быть мягче, и парфюм должен быть другой. В общем, чувствовалось, что всё должно быть не так, но неприятно не было. Не было отторжения. Внутри теплело от собственной заботы, от нежности к человеку, к которому очень хотелось быть нежным. Понравилось Остону чисто физически или нет, он понять не мог — ощущения слишком новы и не во всём осознаны. Эмоционально приятно было очень сильно, потому что чувствовалось, что Митчу хорошо, что он хотел этого очень долго, он весь трепетал, дрожал, но точно не от паники. Отстранился он сам — не хотел, наверное, доставлять другу неудобства. А потом улыбнулся, не открывая глаз, потому что смаковать он мог, не задевая ничьих чувств. Остон снял с себя пальто, чувствуя, что поцелуй согрел его от кончиков пальцев до самого сердца, и надел на плечи озябшему и дрожащему Митчу. Ничего не спрашивал, а значит, и Остону не следовало ничего говорить. Всё и так понятно: он не гей, но этот влюблённый в него парень ему не безразличен. О взаимности речи не шло, но Митч её и не просил. Он вообще ничего не просил, не требовал делать его жизнь проще и перенимать его боль. Просто это Остон мог. Поэтому приложит все возможные усилия. Ах чёрт. Ещё же грёбанный хоккей...