дома

И кажется, что мир рушится в миг. Прямо перед глазами, как горящий театр тогда. Вот только закрывают лицо ладонями тут же, прячут, погружая в беспробудную тьму.

***

Маттиас поцелуи чувствует на собственных губах. Кусачие, горячие, сопровождаемые руками под рубашкой. Только Флориан не лезет к нему также резко, как когда-то, в самом начале, а медленно-медленно гладит мягкими ладонями. Ухаживать за ними начал, потому что одним зимним днем Маттиас принес тюбик крема из ближайшего магазинчика. Да, и к запаху ягод быстро привык, поселив этот самый тюбик в сумке, которую берет с собой постоянно. А еще, наконец, волосы подстриг, вот это светлое мракобесие из кудряшек, торчащих в разные стороны как антенны. Маттиас всегда жаловался, что расчесывать их крайне тяжело. Впрочем, чего только не жалко для того, кто так внимательно относится к нему. С трепетом, с особой нежностью, граничащей с неумением сильно ладить с людьми. Флориану каждый раз хочется дарить этот трепет, отдавать его в ответ на сомкнутые на плечах пальцы, собирая собственное имя с губ. Вот только он пожарный, а потому что касания грубые, что манера общения. Нет здесь книжной романтики, о которой болтают дамы, мечтая встретиться с героем, нет и розовых очков в изящной оправе, ведь их потеряли уже давно и один, и другой. Только реальность, сопровождаемая самыми разными эмоциями, и пусть Флориану не свойственно задаривать любимого цветами и теплыми словами, собственные чувства он вкладывает в касания. У Маттиаса глаза — целый мир, полный огней красочных. Флориан очень любит ловить в них собственное отражение, каждый раз улыбкой отвечая на красноту чужих обычно бледных щек. Когда-то встреченный на улице, как брошенный всеми кот. Подобранный, отмытый и отогретый, несмотря на шипение и попытки укрыться от чужих рук. А впрочем, пожарный, аккурат привыкший быть народными спасителем, утрирует, ведь “брошен” он был лишь после переезда от своей семьи. Сидел в кофейне в соседнем доме, каждый раз выбирая горькие напитки, и потягивал тот, если честно, не самый хороший американо медленно-медленно, мыслями проваливаясь в происходящее на цветном экране телефона. Флориану всегда казалось, что Маттиас — весьма одинокий человек с закрытой на сотню замков душой. Осторожный в словах, тихий в шагах, а еще молчаливый, будто бы рот его перешит тонкими невидимыми нитями. Хотя, если это действительно так, Флориан даст им обгореть и освободит мягкие губы. Как сейчас, целуя намеренно медленно, смакуя горечь все того же не самого вкусного кофе и удивляясь, насколько сильно человек вообще может приспосабливаться к чему-то и мириться со множеством мелочей.       — Ты прекрасен.       — Но я ведь ничего не сделал? Каждый раз один и тот же ответ, вне зависимости от того, лежат они на одной постели или находятся на заполненной людьми улице. Маттиас глазами ищет за что зацепиться бы и вообще-то не любит глядеть на лицо собеседника, когда говорит что-либо искреннее, очень-очень сердцу близкое, но Флориан, внимания жаждущий как пламя кислорода, за подбородок его голову держит и просит глядеть только прямо. У каждого за плечами груз ответственности и ошибок. У каждого эти плечи невыносимо болят, ведь даже если один — “нелюбимый” ребенок, а второй — работник со странностями, жизнь рано или поздно неприятно бьет по голове. Может, потому обоим важно иногда заключить друг друга в теплый кокон, позволяющий спрятаться от бед и невзгод?       — Ты бесподобен.       — Я. . .тоже люблю тебя. Чистые, светлые слова с малиновыми, похожими на пару сладких ягод, щеками. Отнюдь не потому что Маттиасу стыдно или неловко вновь находиться в крепких руках, а от смысла той фразы, что слетает с его губ. Слог за слогом — результат последнего года, ведь теперь Флориану, привыкшему еще с самого начала тянуть из него слова тонкой леской по горлу, не понадобится этим заниматься. Все проблемы преодолимы благодаря упорству и вере в человека. Иногда жизнь — донельзя простая вещь. Забери в объятия, лелей и слушай того, кого ценишь больше себя самого. И будь Флориан хоть сотню раз эгоистом, двигайся он в том темпе жизни, в каком желает, его сердце всегда греет мысль о том, что там, дома, в свете желтоватых ламп, обязательно ждут. Касания губ к шее, комплименты вперемешку со сбитым дыханием — все это является лишь той небольшой благодарностью, какую он сейчас может дать. Не привыкший к чему-то близкому, ценящий свое “хочу” больше чужого ранее, теперь Маттиаса в руках сжимает столь бережно. Он знает, что это худое тело любит ласку, знает, что от укусов Маттиас обязательно вздрогнет и ойкнет, сжав пальцы на его плечах. Может, потому сдерживается? Нежностью ограничивается, осыпая поцелуями впалый живот, и подушечками пальцев обводит те выпирающие кости, видя в них не болезнь, о которой иногда твердит Маттиас, вставая на весы и все еще временами считая, что он какой-то не такой, а красоту. Ту эстетику, о которой болтают художники на выставках, которые Флориан, к искусству относящийся ранее нейтрально, теперь посещает. Само слово-то какое красивое, прямо-таки изящное, как в умных книжках, явно отличающихся от множества прочитанных учебников годы назад. К слову, эти-самые-книжки тоже имеются. Маттиас иногда пополняет небольшую полку в гостиной, рассказывая вечерами о поле из одуванчиков и о пожарном, что против системы пошел, спрятав дома литературу. Маттиас Чернин, привыкший хранить секреты и желания в пределах этой квартиры, вообще — что-то неземное, сошедшее с фантазий тех творческих людей, похожих на богатых городских сумасшедших. Чего только стоят звонкий голос и выпирающие ребра. Мечты-планы-мысли. Он всем этим управляет, в то время как Флориану достаточно теплой кровати и вкусного обеда. Корпит над изучением пьес, строчит ночами небольшие и, пусть, пока не особо популярные статьи. Есть в этом что-то очаровательное. Или, может, Флориану просто нравятся клацающие по клавиатуре тонкие пальцы с ровными ноготками, так сильно отличающиеся от его ладоней, видавших и огонь, и воду во всей красе? Он любит целовать костяшки, когда великий театрал — и не важно, что считают критики — тянет кисть в надежде прервать чужой напор. Нравится, очень нравится, но Флориану присуща та резкость, воспитанная работой и привычками. Крепко сжатые на бедрах пальцы, багровый след аккурат на внутренней стороне. Пожарный, который, вообще-то, любит только один огонь: тот, что в глазах, похожих на кофейную гущу, зажигается чиркнувшей о коробок спичкой, когда за нежностью следуют более откровенные касания. Маттиас — финская свеча в мире костров и пламени. Вздрагивает, когда закидывают ногу на плечо, на простынях светлых вьется, позволяя тому, кто буквально единственный разглядел в этой куче написанных статей и раскритикованных пьес опечаленного творца, буквально все. И пусть Флориану, если честно, все равно, чем ямб отличается от хорея, пусть путает он господина А с господином Б в последнем черновике, Маттиас все равно тянется к нему, пальцы путая в светлых, мягких после недавнего душа волосах. Все проблемы ведь преодолимы благодаря заботе. Простом чувстве спокойствия, каким переполняется душа. Пусть, методы “успокоить” у пожарного, привыкшего действовать, а не говорить, свои, капризный творческий деятель к ним уже успел привыкнуть. Хотя бы потому что губы касаются разгоряченной кожи нежно-нежно, а руки не намерены отпускать его в ближайшее время.