Синева

Тодороки говорит: «Через часа два, — и герои рядом с ним вопросительно поднимают голову от разборов очередного завала. Послевоенный запах пропитал щели и обломки зданий. — Мне позвонили», — объясняется Шото, возвращаясь к работе. С его причудой, ему бы в отряды подавления, или куда ещё, где требуется атакующая сила, но он не идёт — может, из-за того, что устал отмывать руки от крови. Они победили Шигараки, они победили Все-За-Одного, они победили и побеждают те огни последователей, которые продолжают грызть геройское — и мирное — общество; и кажется, что послевоенное время, на деле, является продолжением войны — нигде нет покоя. Исключая безжизненные завалы в городах. Ополоснутые дождем, айсберги разбитых строений давно потеряли своих людей; из жителей там теперь — повылезавшее с природы зверьё, то и дело ныряющее под руки отряду очистки. Здесь свежо, и лужи огромные — приходится месить их резиновыми сапогами, или замораживать, если удобно; где-то на другом краю страны наверняка над примерно такими же лужами пыхтит и тлеет старик — Старатель занят токийскими терактами, пока погода издевается над ним. Шото видел вчерашним днём по телевизору роскошные весенние дожди, из-за которых волновались ведущие погодных программ. Здесь, в глуши, дожди нежнее, но всё промокает насквозь как по велению чуда; Тодороки греет себя горячей стороной, пока соратники отпаиваются чаем после ещё одного убранного с дороги здания. «Скоро конец смены», — воркуют они, и Тодороки, слыша это краем уха, наклоняется к кусту полуживой гортензии. Печальные, мокрые цветы ее смотрят из-под стальной балки, и все, что светит им далее — только выживание. У цветов — тоже послевоенное время. Гортензия не пахнет сама по себе, но дождь наделяет куст ароматом влажности и мокрой земли, холодного асфальта, свежей грунтовки; кое-как завернутые в газету, цветущие ветки выглядывают из-за хмурых заголовков своей сдающейся, плачущей синевой, и приходится приложить много усилий, чтобы донести их в сохранности хотя бы до машины. От объекта работы герои разъезжаются как могут. Кто-то живёт в ближайшем жилом районе, кто-то — в лагере для волонтеров. «Куда тебя?» — приятель из местных уже привык, что сын первого героя Японии подсаживается к нему на переднее сидение. Теперь в салоне несёт влажностью и стройкой — хотя за окнами ее полная противоположность: сплошные разрушения. Тодороки вбивает в навигатор новый адрес, и программа быстро строит оптимальный маршрут, огибая места красной зоны: зоны, где проехать можно разве что на вездеходе. «Спасибо», — говорит Шото, и до самого конца водитель и пассажир едут молча. Нет надобности о чем-то разговаривать. Послевоенное время поневоле уравнивает их всех — и в очередной раз доказывает, насколько близко по эволюционной лестнице находятся первые герои страны и простые автовладельцы глубинки. Простая, но тяжёлая, пропахшая дождем и бензином мысль. «До связи», — говорит Шото, вылезая из автомобиля. Они встретятся на следующей смене, и так до того момента, как Тодороки не сменит область действий, или как их отряд очистки не переквалифицируется на другую местность. У нужного адреса наполовину разбитый подъезд и никаких гортензий, поэтому те, что обернуты в газету, выглядят одинокими. А Тодороки с ними — почти нелепым посреди серости полуживого района. Но ему на нелепость все равно. Он считает этажи по лестницам (лифт не работает), проверяет чат на предмет номера квартиры, и, найдя дверь, выстукивает приветственный ритм. Он ведь сказал — «через часа два». Когда дверь открывается, и знакомое, печально-деловое лицо выглядывает из-за порога, Шото успевает спрятать гортензию в газете за́ спину. «Яойорозу», — говорит он, свободной рукой приглаживая вымокшие от мороси волосы, и Момо озаряется доброжелательной улыбкой. Они в одном городе по чистому совпадению. После войны имя Креати засветилось в газетах за заслуги перед обществом; активный участник гуманитарных операций, куратор нескольких проектов, она или сутки проводит в квартире, или днями кряду пропадает незнамо где. Не поймать ее при наличии возможности — плохая идея. А Тодороки — приверженец идей хороших. Яойорозу пригласительно отходит от двери, пропуская в свой скомканный уют; отголоски перфекционизма в идеально расставленной обуви и чистейшей прихожей рассыпаются о видимые горы бумаг в соседней комнате, и по случайности не закрытая дверь не в силах спрятать рвущийся наружу хаос. Война превратила порядок в его отсутствие. «Извини, я отвлеклась на планы по сотрудничеству с… — здесь она называет какую-то французскую компанию, и французский у нее выходит отменно. — Я согрею чай, чувствуй себя как дома, Тодороки-кун». Она обращается так то ли в символе того, что теперь ощущает себя на одной ступени с Шото, то ли из-за забывчивости — потому что с недостатком сна приходят проблемы с памятью и организацией. «Не торопись, — пытается сказать ей в спину Тодороки, но Момо уже на кухне — включает свет, рассеивая полумрак пасмурного вечера, и шумит посудой. — Яойорозу». Он окликает ее — теперь в дверях кухни, уже снявший куртку, и без лишних представлений показывает гортензию, завернутую в газетный лист; посреди совершенно обычной кухни его букет дождевого запаха и новой синевы выглядит очень ярким, и кажется, что вместо цветов он держит в руках настоящий, красочный факел. С трудом можно описать то, как растерянно, почти беспомощно на это смотрит Яойорозу — а потом ее уставшее лицо тает от простой, человеческой симпатии, и жить вдруг становится легче. Послевоенная гортензия занимается почетное место на главном столе, посреди наспех снятой квартиры; из открытого окна слышатся первые вечерние птицы — закончилась морось, несёт вымокшей, израненной, но всё-таки весной. «Я слышал, ты здесь ненадолго, — невзначай упоминает Тодороки, следя за полотном чайного пара, улетающим к потолку. — Не хочешь остановиться у меня? Я снял в соседнем районе, и там рабочий лифт. И комната для работы будет больше», — не намекает он на прежде увиденные пейзажи чужой занятости. «Не говори, что работающий лифт — самый главный плюс,» — отшучивается Яойорозу. В прохладной, желтоватой кухне понемногу становится тепло.