Искры и солнце

      Если бы кто сказал, будто Бест самый спокойный и робкий человек на свете, Бест бы нервно рассмеялась, вызвав тонну всевозможных воспоминаний у каждого человека, так или иначе сталкивавшегося с её тревожностью. Она никогда не была спокойной, ибо не бывало ещё ни секунды, когда она могла наверняка почувствовать себя в безопасности, более того — она не чувствовала в безопасности тех, кого любила. Она всегда беспокоилась, и стоило появиться робкому, осторожному покою, тот мигом крошился, как сухое печенье, когда Бест давали повод снова покопаться в себе и в мире вокруг.       Просыпаться в одно время с Рейвен было естественно, просто, как дыхание: в какой-то момент Бест стала просыпаться раньше, в то время в какое вставала Рейвен, и её это ничуть не напрягало. Напротив, Бест считала это хорошим знаком. Значит, все настолько отлично, что даже внутренние часы одного человека отчасти подстроились под ритм жизни другого. Одна половинка стремилась к другой. Поэтому Бест не напрягалась, даже когда Рейвен, напротив, стала просыпаться позже. И сейчас, проснувшись в шесть, когда только-только запели петухи и небо окрасилось голубой глазурью, Бест преспокойно встала, переоделась и вышла из своей каморки под лестницей, ступая на наизусть выученные безвучные половицы — тот редкий вид половиц, которые не издавали ни единого звука при ходьбе по ним. Она шла работать.       Еще клубились розовыми туманом воспоминания о вчерашнем вечере: тогда они с Рейвен остались одни на кухне и говорили то о высших науках, кои предпочитала кухарка, то о детских книгах про говорящих животных, которые любила посудомойка. А потом рассасывались, превращаясь в иной туман, густой, темно-синий… Цвет которого и запах она не понимала — это были воспоминания очень глубокие, странные, как сновидение, приходящее после принятия особых снадобий. Она как бы помнила и как бы не помнила, и щеки при том пылали, как обожженные… Но пока блуждала она по узким коридорам между стенами величественного замка, когда её низкую фигуру скрывал полумрак, рассекаемый светом лишь из-за тонких обоев, думала Бест о своей тревожности и о том, что тревожность раздражало, точно пыльца — нос аллергика. И мысли, мысли стали пером и бумагой, на которую она переносила все свои переживания, каждый кривой осколок, ранящий грудь.       Ты наверняка и так прекрасно знаешь, что я тебя люблю. Что с тобой со мной происходит столько такого, на что я никогда не надеялась, о чем я даже не думала. Меня убедили, что я некрасива в своем теле, со своими длинными и непослушными волосами, с возникающими на коже пятнами какого-то кожного заболевания. Меня убедили, что такая, какая я есть сейчас, я никогда никому не буду нужна. Когда я откровенно сказала Харри, что хочу его, он холодно посмотрел на меня и с нескрываемым презрением в голосе сказал, что ещё слишком рано. А когда я вновь поднимала эту тему, он упорно делал вид, будто не замечает. Со всеми другими было что-то похожее. Одна сказала мне, я «ну… пухлая», другая то ли хотела меня, то ли нет — когда я была уже готова, она отталкивала меня, и не только в постели, а вообще, по жизни.       И я просто приняла это, как есть. Если на то пошло, я вообще отлично научилась встречать всякие трудности своей мордашкой, особенно своим картофельным носом, уже не раз встречавшим на своем пути и летящие в него мячи, и фонарные столбы. Я привыкла быть сильной. Привыкла любить духовно, не только телесно, и всегда выпячивать духовное, а телесное, плотское, напротив, прятать. Если человек, с которым я встречалась многие годы, не хотел меня, если сколько бы я ни пыталась исправить себя не давало результата, зачем показывать это? Можно любить и так, без секса, мне не в первой. В каком-то смысле я настолько травмирована, что меня секс даже чуток пугает — меня не насиловали, меня даже никогда не лапали, нет, однако и ни один из тех людей, кого я выбирала себе в партнеры, меня не хотел, будто любили только духовную часть меня, и то не так рьяно, как я бы того хотела. Я привыкла, что не нужна, что на меня никогда не посмотрят. Харри не смотрел. Могу и вовсе предположить, что единственная девушка, привлекавшая его в сексуальном плане, была его новая подруга, с которой он познакомился, поступая на обучение к писарю, и те девушки, которых он видел в книжках с рисунками.       Бест тряхнула рыжей гривой. Зажмурилась.       И то, что между нами вчера произошло… я не знаю, как это описать, как описать то, что тогда ощущала, потому что раньше такого не было. Мне почему-то хочется плакать, злиться на тебя, ведь у тебя наверняка теперь вся голова забита тем, что я вчера тебе показала. Мне хочется спрятаться от греха подальше, стыдливо разрыдаться, спрашивая себя, почему мне теперь стыдно, если все прошло хорошо, если выбор был сделан исключительно мной. Возможно, это связано с тем, что я всегда считала, что первый мой раз случится с Харри. Я его так любила, что никого другого на его месте не представляла, и представляла, что после этого у нас будут и дом, и семья, и достаток. Мы съездим в горы, в края, где он провел свое детство, мы поселимся в маленьком уютном домике, и у нас будет собака, и будем мы законными мужем и женой с, прости за это слово и эту откровенность, сексом каждый чертов день. Возможно, потому что я просто была не готова, и ты права — мне нужно было подумать вчера головой, отоспаться и лишь тогда принять решение, мне нужно было быть сильной, сообразительной, нужно было сказать нет своему желанию сделать что-то из ряда вон выходящее и твоему молящему голосу.       Возможно, я дура. Просто глупая маленькая девочка, которой вечно нужно что-то доказывать, а именно это я в итоге и сделала. Я хотела снова доказать, что ты можешь доверить мне свои желания, что я не отвернусь от того, что хочешь ты, приму твои желания к сведению и попытаюсь их исполнить, потому что… потому что мои собственные желания никогда не стояли на первом месте для тех, с кем я была, и потому знаю не понаслышке, каково это — когда твоими потребностями пренебрегают, когда идут на попятную, когда ты уже готова, когда разочаровывают и будто предают.       Она вышла из коридоров между стенами, на миг встретившись локтями с высоким мужиком, едва протиснувшимся внутрь. Они обменялись с друг другом уставшими взглядами, Бест сказала «Доброе утро», так как была слишком вежливой, чтобы не сказать, а он лишь устало замычал в ответ. На верхних этажах весело смеялись дети: класс для младших цвел звуками самой разной тональности, но чаще, конечно, счастливыми звуками смеха, восхищения, криков «Я отвечу! Я! Я! Давайте я!». А внизу, в подвалах, выл одинокий пыльный ветер… он ждал, когда в ночь полнолуния на очередной совет придет вся королевская прислуга. Когда Бест задумывалась о полнолунии, о тех встречах, она сразу вспоминала одну старенькую сказку о воюющих котах, что в сиянии полной луны собирались в сени четырех могучих древних дубов и обсуждали, как у кого дела — то была единственная ночь в месяце, когда они не сражались за территорию и добычу.       Вспоминая о пьянящей свободе, стиснутой лишь в когтях благородного рыцарского закона, коему и сама Бест в глубине души подчинялась, она представляла себя той же кошкой. Дикой, своенравной, волевой.       Уже после полдня, разбитая, одинокая, с горящими после кипятка руками, с сухой натянутой кожей на ладонях, словно замененной папирусом, она возвращалась во дворец, не глядя на стражников у ворот, не оглядываясь на подругу Мариннет, энергично махавшей ей в знак приветствия. И без того злая, разочарованная, помимо любимой она думала и об отце, с которым не так давно встретилась и получила в подарок очередные наставления, которые ей наверняка не помогут. Сердце билось быстро, больно, так вдалбливают гвоздь в дерево, и Бест всеми фибрами тела и души ощущала этот неприятный стук. Она говорила с отцом во дворе маминого однокомнатного домика, чувствуя на своей спине её прожигавший взгляд, глядящий из окна, и на лице, так похожем на его лицо — его лукавый веселый взгляд, взгляд человека, который любит дочку потому что редко с ней видится и потому что эффектно пропустил все сложные периоды её взросления. И даже тогда Бест думала о Рейвен. Она ощущала себя деревяшкой, оказавшей между двумя яростными огнями, и внутри неё уже тлел ещё один огонь, синий от высоких температур, и дышала она воздухом раскаленным и, как Рейвен однажды выразилась, острым и безвкусным.       Оказалась в знакомых коридорах. Ускорилась. Скоро прозвонит колокольчик — нужно вернуться к работе. А в мыслях, изрисованный чернилами темно-синий ласковый туман, дарующий сперва лёгкое успокоение, свободу, затем — удушающее напряжение…       Весь день не задался с самого начала. Я проснулась и пыталась сперва осознать, что произошло и почему произошло, почему я лежу у себя, а ты у себя, и при том у меня смутные, будто поблекшие воспоминания о том, что мы были чрезвычайно близки минувшей ночью. Затем я ощутила легкий дискомфорт, дискомфорт в сознании, точно оно больше не принадлежит мне, а может, им кто-то тогда наглым образом воспользовался, обгадил — и покинул, когда я провалилась в тяжелый, неспокойный, пусть и крепкий сон, оставив после себя лютый бардак. Затем мама сказала, что сегодня зайдёт отец — и мне пришлось помыть голову, подобрать одежду, будить сестру, слушать мамины нотации и её яд в голосе, и все равно я умудрилась опоздать на встречу: отцу калитку открыл крайне смущенный отчим, пока я носилась по дому, мысленно ненавидя и себя, и его, ведь он всегда не вовремя и каждый разговор с ним мука.       И теперь я иду и… не знаю. Я хочу плакать. Я хочу ударить себя. Я хочу спрятаться, как напуганный звереныш. Мне так надоело быть сильной, что меня физически отвращает возможность снова встретить трудности своим чертовым носом, но я знаю, что должна, и должна поговорить с тобой, пусть кажется, будто ты избегаешь меня, и поговорить сама с собой, дабы осознать, что по мной случилось. Я вроде ответила на этот вопрос, да нет — это исключительно домыслы, гипотезы, теории, предположения. Возможно, эта реакция от того, что я загнала себя в жесткие рамки, что я считаю сильной себя и считаю обязанной себя быть сильной, уверенной. Возможно, эта реакция моей психики на то, как со мной обошлись раньше, особенно как обошелся Харри.       Рейвен, я ненавижу себя за то, что теперь так много думаю об этом куске дерьма, стыдно, что я просто думаю о нём, даже не говорю: наверное, мне просто нужно поискать, поднять мысленные архивы, как лучший детектив соединить все красные нити моей жизни в одной точке. Рейвен, я ненавижу себя за то, что так реагирую, за то, что немного избегаю тебя, боюсь чего-то, тревожусь и плачу: мне кажется, после случившегося между нами ты отвернешься от меня — это звучит мерзко и жестоко, будто я не доверяю тебе, хотя ранее уже говорила, мое доверие настолько к тебе глубоко, что я доверила тебе себя и попыталась помочь тебе, ибо здесь не только доверие, здесь ещё и уважение, уважение к даме сердца, а я считаю тебя своей дамой сердца, своей парой. Но есть такое ощущение, есть. Будто мной воспользовались и сейчас выбросят, как отживший себя материал, обыкновенный мусор. Я стану тебе не интересна, ведь ты получила то, о чем грезила.       И, кажется, я самую малость ненавижу тебя за то, что ты встретилась мне единожды за день и сказала мне, и без того обескураженной, растерянной и уязвимой, совсем не то. Ты рассказала о своем эротическом сне и, возможно, намекнула, что хотела бы повторить, и, черт подери, сейчас я понимаю, что с радостью повторила, ведь я люблю тебя, как ни крути. Однако мне было нужно не это. Мне то не польстило, хотя должно было — обычно на такие твои слова я всегда ухмылялась, как извращенка со стажем. Мне было нужно нечто другое. Внимание иного толка, как в рыцарских романах, как в той огромной тысячистраничной работе, которую я пишу несколько лет. Там после первого раза главная героиня получила невероятно трогательное письмо от своей возлюбленной и после — поддержку, заботу, словно героиня моя стала хрустально хрупкой и её нужно уберечь от ветра вечной ночи и тоски, которая могла бы поселиться в сердце после их занятия любовью, как случилось сегодня у меня. Это глупо. Это жестоко. Это эгоистично. Знаю. И потому все же встречусь со всеми трудностями и переборю себя.       Просто… хотела сказать, что если то, что вчера случилось, правда, то я очень ценю проявленное тобой доверие и, более того, хочу его сберечь, сберечь тебя всю. Я и сделала вчера все то, что сделала, в первую очередь по тому, что выбрала оправдать твое доверие, показать — я сделаю, как ты меня попросишь. Не все на свете, конечно, но я постараюсь, перешагну, сделаю невозможное, но все же возможное.       Если я пережила вчерашнее стеснение, наступив на горло своей зашоренному, пережила встречу с отцом, пережила отраву в каждом мамином слове, пережила эту мерзкую двойственность, дискомфорт в разуме, если пережила и тотальное неприятие своего тела, если сдержала все это и не позволило выплеснуться на окружающих… почему я не переживу и откровенный разговор с тобой и новое путешествие по чертогам разворошенного сознания? Ведь ты ценна и очень, очень дорога моему сердцу. И я знаю, это взаимно, иначе бы ты не написала такое красивое и нежное письмо на мой день рождения.       Я все переживу. Я выдержу что угодно. Я справлюсь с любыми невзгодами. Встречу любой камень, летящий в лицо. Ведь мне есть, ради кого быть сильной, остужать свой адский пыл и сей пыл перенаправлять в нужное русло. Ведь я Бест, а Бест всегда встает, сражается, успокаивается, побеждает, делает выводы и идет дальше.