в золотисто-зеленом свечении

      Эти мысли у него задним числом, на них он не зацикливается, но они продолжают виться виноградной лозой. Обвивают стеблями высокие стены, которыми он когда-то отгородился, и проникают в каждый шов и трещину. Льнут к нему, протягивая листья и ветви.       Протягивают пальцы — только пальцы эти человеческие: холодные и сырые.              Мелким льдом затягивает подкорку, а любая попытка подумать примерзает к ней изнутри. Бесполезно.       Авантюрин прямо перед ним: на голову ниже, из-за чего приходится слегка пригнуться. Ледяные ладони он держит на щеках Рацио, непомерно жарких, и смотрит прямо в глаза, из-за чего некомфортно. Рацио бы с радостью отвел их, да гордость не позволяет.       И поэтому смотрит. А Авантюрин смотрит на него.       — Ну же, док, — шепчет. — Позволь потрогать.       Эти мысли у него задним числом, но происходящее прямо здесь и сейчас с размаху бьет локтем в нос. Веритас кривится; ему это не нравится, не нравится патовая близость, не нравится въедливый желто-зеленый свет, не нравится запах моющих средств в чужой ванной, и не нравится, как Авантюрин водит по его лицу взмокшими пальцами.       — Или мне попросить тебя вежливо?       Не нравится его горячее бедро между плотно сомкнутых бедер Рацио и взгляд исподлобья. В глазах у него пламя, причем неважно, какого цвета радужка, — пламя оно и есть пламя, и полыхает этот огонь прямо от зрачка.              — Или мне не спрашивать тебя и не просить?              Не нравится, что он как-то быстро с ним «на ты», но это самое мелкое из всех не нравится. Веритас прикрывает глаза, наклоняет голову и, пожевав губу, какое-то время смотрит в сторону, после чего снова — в лицо напротив. Белое, очаровательное лицо: великолепная маска, вылепленная из самой линии жизни.       — Нет.       — Что — «нет»?              Ладони его чуть теплее, чем пакетик со льдом. Чем жестянка из-под газировки. Чем снег в четыре утра, собранный с подоконника кончиками пальцев, — а из-за него их, сырые и розовые, неприятно покусывает.       Веритас запрокидывает голову, допуская первую оплошность: обнажает шею, и к ней тут же льнут липкие губы.       — Я же сказал…       — Ты так и не объяснил свое «нет».              Губы мгновенно прикипают к ключицам, и Авантюрин коротко целует дока под кадыком. Кожа у него сухая и жаркая, а ладони ледяные, — их он неторопливо тащит по скулам Рацио. Нахмурившись, Веритас хватается за тощие запястья, но держит их без нажима; скорее фиксирует, сгорая под скоропалительным дыханием на шее и груди. Приподнявшись на носках, Авантюрин бодает его носом под подбородок, смазано целует туда, и, спутанно хватаясь за широкие плечи дока, неловко обнимает его, впервые не зная, что делать.              Комната вокруг распахивается и сужается в дрожащем золотисто-зеленом свечении. Матовые кляксы света, как осколки разбитой бутылки из-под вина, Веритас выуживает посреди пшеничных волос, и отчего-то ему молниеносно хочется коснуться их. Он стискивает кулаки, руки болтаются у него по швам, а Авантюрин наваливается на него, касаясь губами кожи под левым ухом.       — Ты так несправедлив ко мне, док, — шепчет он, угрюмо и тяжело, — то подпускаешь, то отталкиваешь. То снова подпускаешь, а ведь я для тебя…       Он застывает, разминая слово на языке.              — … особенный. Особенный студент, верно?              Жаром живьем сдирает кожу. Веритас закатывает глаза, ощущая его на ухе, и уже собирается что-то сказать, как Авантюрин высовывает язык и лижет прохладную мочку. Носом он приподнимает темные волосы, а ртом поднимается вдоль розоватого изгиба, — и ни для кого из них не секрет, что у Рацио чертовски чувствительные уши. От «ч» до «и» чертовски, и все буквы — заглавные, и эта славная нежность, эта неуместная мягкость, заставляющая замирать хладнокровного дока, чем-то тешит самолюбие. Расцветает под сердцем.       Вливается в собственное жаркой волной, окатывающей изнанку ребер, и подлинное удовлетворение, застывшее на лице Рацио, примиряет с любой ситуацией. Авантюрин облизывается, растирает слюну на заалевшей мочке — туда сюда, массируя ее между пальцев, — и придвигается вплотную. Нос к носу: вот так, не оставляя ни выбора, ни попытки к бегству.              — Особенный студент, значит…              Веритас сам не замечает, как слова срываются с языка. Поглядывая на него исподлобья, Авантюрин прикрывает глаза и, приблизившись, бережно покусывает его нижнюю губу. Ее он посасывает, а пальцами касается второго уха, медленно оглаживая жаркий упругий контур. Рацио неудобно разговаривать, он молчит, но по нему видно, что сложившаяся ситуация его устраивает где-то наполовину. Наполовину он борется сам с собой, наполовину — хочет отдаться порыву и послать всех к черту.       Наполовину он рад оказаться здесь, в объятиях этого ненасытного, а наполовину — проклинает тот день, когда они познакомились.       вы в самом деле поставите мне незачет, если учесть, что я ответил на ваши вопросы? или мне нужно за вами бегать с зачеткой в руках, так вы это видите?              Да.       Наполовину Веритас рад быть сожранным, обглоданным и проглоченным этим топким пламенем, а наполовину он растерян, дезориентирован и не делает ровным счетом ничего, чтобы воспрепятствовать. Он не отталкивает Авантюрина, не упирается ладонями ему в грудь. Черт возьми, ему ничего не стоит схватить его за грудки да толкнуть как следует — выше ведь и сильнее, — но он не делает ни-че-го, пусть и продолжает бороться с самим собой.       Желто-зеленый свет — изумруд и золото, этикетка цвета горчицы на винной бутылке — слегка кренится, берет небольшой вираж вслед за поворотом шальной головы и с размаху лижет Авантюрину щеку — так же, как он, высунув язык, ведет им по скуле Рацио.       — Эй…       — Не сопротивляйся, док.       Закатив глаза, Веритас хватается сначала за щуплое плечо, а затем нашаривает сережку на левом ухе: длинная такая сережка-висюлька, которую удобно зажать между пальцев. Авантюрин вдруг ухмыляется, касаясь щекой его большого пальца, и, поднявшись еще, снова размыкает губы, чтобы коснуться ими этих-чертовски-чувствительных ушей.       Одно терзает ими, второе — кончиками пальцев. Терзает его дыханием, отрывистым, как после стометровки. Терзает своим весом, сочленением своих мышц и сухожилий, своими костями — слишком тяжелыми для такого птичьего веса, — и вездесущим теплом, которому хочется доверять.       На изнанке век у Рацио вспыхивают разноцветные галактики.              Эти мысли у него задним числом, но одно остается неизменным: Авантюрин берет над ним контроль. Зажимая дока в углу, — на минуточку, своего преподавателя — и дыша ему на ухо, и покусывая его, и облизывая, Авантюрин, взъерошенный и в испарине, тут же накрывает крепкую грудь перед ним. Почти с ходу он засаживает ногти в тонкую ткань рубашки и распределяет собственный вес так, чтобы, навалившись, быть… повсюду. Чтобы Рацио чувствовал его повсюду.       И Рацио чувствует.       Всюду.              Жаркие взмокшие руки, пальцы, крупные колени — прямо между ног. Его упругая задница, по которой ладони чесались провести и обхватить ее, и это странно, это чертовски — от «ч» до «и» чертовски, и все с заглавных букв — странно, что Веритас думает о чем-то подобном. Смерив Авантюрина взглядом, он прищуривается, покуда тот глядит на него в упор. Усмешка точит похоть и желтый свет.       Вожделение — липкое и с пряничным душком — обсасывает кости.       Чужая тяжесть становится приятной, и Рацио, вглядываясь в вязкое, сладкое болото его глаз, вдруг осознает то, чего боялся осознавать, — и по инерции боялся, опасался этого осознания, — что влюблен. Прямо здесь и сейчас.       И прямо здесь и сейчас он влюблен сильнее, чем когда-либо еще. Так просто и так сложно, и Веритас отводит глаза; он смятен, расстроен и взволнован, и в районе желудка у него слякотью разгорается желание.              Авантюрин облизывается. Расстегивает рубашку Рацио, ничего не спрашивая и не говоря, и, растаскивая ее по бледной груди, приближается, отрывисто целуя ключицы. Ладони он просовывает в образовавшийся вырез и чем шире тот становится, тем дальше отбрасывает Рацио от прозаичных мыслей вроде тех, что так нельзя и что это неправильно. Совесть у него оказывается беззубая, с обломанными клыками, и потому она не грызет Рацио, а лишь немного посасывает, — как Авантюрин, стоит ему втащить между зубов тонкую кожу на шее.       — Эй, нет.       — Снова твое «нет», док… оно мне не нравится. Не нравится, когда ты говоришь мне «нет» и не делаешь ничего, чтобы это-свое-нет воплотить в явь.              Веритас хмурится. Кончиками пальцев Авантюрин оглаживает его грудь и опускается к бокам, мягко надавливая на ребра.       — Ты лжешь мне, док. Лжешь своим «нет».       Поднимается снова, к плечам, и поднимается на носках. Рацио не дают времени на раздумья; его застают врасплох таким — краснощеким и с приоткрытым ртом, и с головой, полной сомнений, и с грудью, полной желания, — и его застают таким, буквально загнанным в угол, и целуют: воровато и нагло. Вгрызаясь в нижнюю губу Рацио, Авантюрин оттягивает ее на себя, пожевывает и отпускает. Он приближается, раскрываясь шире, и наклоняет голову.       Его теплый мягкий язык вылизывает ему рот: от кромки зубов до кончика языка, и он ведет по нему, вялому и ослабшему. По тому, как Веритас сдается, целуясь все ленивее, Авантюрин понимает: шалость удалась.              Он сдавленно рычит. Авантюрин — мелкий ненасытный звереныш, он рычит и, резко обхватив лицо, исполосованное желто-зеленым лучом, какое-то время смотрит на него, вероятно гадая: поцеловать ли или шепнуть ему в губы пару проклятий. Усмехнувшись, Рацио вдруг поворачивает голову так, чтобы можно было лизнуть его между пальцев, но Авантюрин оказывается быстрее: он убирает руку и возвращает ее тому на грудь.              — Ты невыносим.              Он отстраняется. Внимательно смотрит, и вмиг разнеженный Веритас — лучше всех: вскинутые брови, расслабленное выражение. Он обаятельно приоткрывает рот, вяло улыбаясь, и закатывает глаза, ощущая знакомо-незнакомую череду импульсов: как нечто давно позабытое, но при этом ощущаемое заново.       — Нравится? Когда я держу тебя так…       Авантюрин вспоминает про его уши и зажимает их между пальцев, касаясь то теплых мочек, то всей раковины. Ее он гладит, несильно цепляя ногтями. Ее он массирует, то и дело касаясь нежной кожи позади. Рацио отводит взгляд.       Авантюрин, кажется, даже не моргает: смотрит на заалевшие щеки и брови, сдвинутые к переносице.       — Когда вжимаю тебя лопатками в стену и смотрю на тебя снизу вверх. Нравится?       Он обводит изгибы чувствительных ушей, касаясь их едва-едва, и, замечая дрожь на кончиках длинных пальцев, убирает руки. Опускает их на плечи Рацио. Немного подумав, — а думать сейчас крайне тяжело — он подносит правую руку ко рту Рацио и просовывает в него пальцы.              — Или если делаю вот так?              Кладет фаланги на язык, а Веритас смыкает губы, обсасывая их: такие теплые и шероховатые, и… черт возьми.       До чего же Рацио трогателен, очарователен в своей слабости; в этой обаятельной капитуляции, в этом стыде, поглощенным желтоватым свечением. Вожделение томится у него под ресницами, похоть шпарит между ног; в нем — инаковое, почти потустороннее желание поддаться, стоит Авантюрину коснуться его бедер, и эта настройка оказывается более тонкой, когда док взведен донельзя. Обладать Рацио, таким Рацио, — все равно что держать в руках коробку, полную хрупких вещей, и, следуя этой безмятежности, этой магии, Авантюрин начинает понемногу сбавлять темп.       Сбавляет — и вокруг все внимает ему, замедляется, а он сам — с пальцами во рту дока, с его трясущейся ладонью на собственном заду, — на миг застывает в неожиданно-нелепом желании запечатлеть обворожительный момент, который они, как знать, может и не проживут вновь.