уличный

***

киса — слишком ласковое прозвище для такого человека, как ваня кислов. киса, как подобает кошачьим, к рукам не ластился и не мурлыкал, киса кусался и царапался. царапался глубоко, больно и специально, потому что домашним котом не был никогда. киса вообще кисой не был, скорее, кошарой; вот такая кличка ему бы отлично подошла. надо провести голосование по его переименованию, чтобы по-честному.  киса был уличным кошаком, знающим лишь однажды, что такое человеческая любовь. он был прячущимся от дождя под козырьком котом с обрубленным хвостом, он был ночующим в теплотрассе котом без левого уха, он был подбитым и блохастым кошаком, какой не знал тепла и любви, а только как сбегать, пугаясь, и оттого царапать протянутые к нему человеческие руки. хэнк любил уличных котов. с самого детства мама едва оттаскивала его от побитых уличных кошечек ну-мам-давай-её-оставим. мама учила, что их нельзя гладить, потому что появится лишай, и ещё что-то про то, что если уличное животное тебя царапает или кусает — нужно немедленно ехать в больницу, потому что есть большой риск подхватить какое-нибудь бешенство. боря ей кивал, а через пару лет дрался до первой крови с ваней, катаясь по щебёнке и крича оскорбления, чтобы потом приходить домой и говорить, что это он упал на лестнице в подъезде. наверное, это оно и было — бешенство, подцепленное от кисы. ваня никогда не церемонился, ваня бросался грудью на амбразуру и на борю с кулаками, пытаясь выцарапать ему глаза и вырвать язык. мел с генкой еле их растаскивали, но угомонить кису сразу не получалось. «тебя бы на поводок посадить», — шутил гендос, и тогда внимание кисы в мгновение ока переключалось на него. киса — он такой. хлебом корми, дай покурить и съебись с глаз долой побыстрее.  киса ни к кому и ни к чему не привязывался, киса рубил с плеча, киса был из огня да в полымя, кисе в рот палец нельзя класть, по локоть откусит и скажет, что не понравилось. хэнк давал прикурить, уходил, когда нужно, привязывался, подавал оружие и поленья для розжига и добровольно клал один за другим пальцы кисе в рот. хэнк не возражал, потому что киса один, а пальцев у него аж двадцать. — бля, гендос вчера угостил, я вообще ничё не помню, — хрипло смеётся ваня, здороваясь «по-пацански» плечом к плечу. от мимолётного касания их рук хэнк чуть-чуть теряет ровность дыхания. генкин кайф никого равнодушным не оставлял, а киса никогда не стеснялся вечером накуриваться так, чтобы утром себя не помнить. хэнк помнит. хэнк помнит, что под кайфом и по пьяни киса умеет ластиться и мурлыкать, как домашние кошачьи. помнит, что только к нему, и больше никому в руки кислов никогда не давался.  боря помнит, что под кайфом ваню и девчонки не сильно интересуют, но никогда — честное слово, никогда — этим не пользовался, хотя каждый раз едва-едва дожидался очередной пьянки, чтобы ваня ложился к нему на колени и нетрезво улыбался, расфокусированно бегая зрачками. боря уверен, что красивее глаз в жизни не видел, а ещё, что если пошевелиться в такой момент, то ваня растворится в темноте, и окажется, что всё это было дурацким сном. это всё — не по-настоящему; в смысле, что киса под веществами, которые им и двигают, и хэнк это знает. он никогда ни с кем об этом не говорил, пусть и был уверен, что мел видел всё и молчал, но всё-таки с утра ещё ощущал фантомную голову кисы у себя на коленях и закрывал руками глаза, почти вдавливая их ближе к мозгу, не то, чтобы картинка была ярче, не то, чтобы наоборот исчезла, он сам не до конца разобрался. в чём он разобрался до конца, так это в том, что кислов больше не оставлял его равнодушным. боря из себя это слово — влюблённость — выдавить не мог даже в собственных мыслях, но само ощущение было верным. влюбился он, сука, в кису. киса не нравится его папе, маме, старшей сестре, киса не нравится учителям, директору и ментам, киса вообще, блять, никому не нравится, кроме девчонок, ищущих себе приключений на задницу, и бориса хенкина. хэнк ловил себя на мыслях о том, что в каком-то смысле подстилается под кису, что делает всё, чтобы киса был спокоен и доволен, даже если в это понятие входит новый фингал и разбитая губа, когда самому ване было просто похуй.  наверное, боря для него — груша для битья, телохранитель, сын мента, борец за справедливость, иногда суфлёр и только потом, наверное, друг. тот, который вытаскивал с притонов, пока самого отец прессовал, умоляя не общаться с кисловым, после переходя на угрозы; тот, который давал докурить последнюю, допить последнее; тот, который нуждался, но сам был не нужен. да, киса однозначно был котом уличным, людям не доверяющим. приходил только тогда, когда нужно было ему, а когда нужно было хэнку... впрочем, в последнее время хэнку киса нужен был постоянно, но он, конечно же, не просил.  никогда не просил словами через рот, даже когда было совсем хуёво, потому что не привык. самому всем помогать это дело благое, а вот когда тебе помощь оказывают — это ты показываешь слабость, мол, что ты, сам не справишься? боря пробовал всё — пить, курить, гулять, спать, кисины таблетки, чтобы понять, каково это; общаться со всеми подряд и совсем ни с кем, даже стихи писать пробовал и вовремя сочинения сдавать, углубляясь в учёбу, а не в тусовки; боря пробовал всё, чтобы вытравить ваню из своей головы, но ваня, блять, не хотел вытравливаться. киса мерещился в каждом встречном кудрявом силуэте, в каждом наборе ароматов в толпе, киса снился в самых разных обстоятельствах и состояниях, от кисы было невозможно убежать или избавиться насовсем. кислов одурманивал и сводил с ума, и хенкин сдался и просто вёлся, потому что никак иначе вести себя у него не получалось.  но всё было, конечно, не так печально; киса хэнком совсем не пользовался, просто ему было похуй на борины терзания, он о них знать не знал и даже, наверное, не догадывался, что хэнк по стене в ванной сползал на подкошенных ногах после очередных ваниных пьяных «хэнка-алина, чё грустный такой? хуй сосал невкусный? погнали пососёмся, покажу тебе, как надо». вещами такого типа он не грузился, потому что он их не помнил, а если б грузился — уже бы набил ебальник хэнку, чтоб хуйнёй не маялся. у кисы же всегда разговор короткий, состоящий из «слышь!» и «пусти, гендосина! пусти!».  по словам хенкина-старшего, киса был хуже, чем что угодно; по мнению хенкина-младшего, лучше, чем киса не могло быть ничего.  ваня был как наркота, которую он толкал; в смысле, что от него торкало в любом количестве и виде, а ещё он убивал медленно и мучительно, но с ним было круче, чем без него, и оставить его значило оставить вместе с ним половину себя, а то и больше. киса обращался к хэнку на «малыш» или «мальчик мой», и хэнк знал, что в этом ничего такого нет, потому что это кисин стиль общения, но каждый раз чуть-чуть терял равновесие и пару ударов сердца. хенкин всё чаще стал ловить себя на по-идиотски подрагивающих пальцах, когда на горизонте появлялся кислов с привычно закинутой головой и ухмылкой на тонких губах. мел, в это время находящийся рядом, всё ещё молча ждал, и ждал чего-то, только ему одному и известного. хэнк метался, не понимая, как с кисой быть. он, вроде бы, гомофоб ярый, а на колени по пьяни залезает. вроде бы пидорасов ненавидит, а под кайфом хэнка к стенке прижимает и целует почти насильно. вроде бы пидоров видит за версту, а закинется таблетками и лезет нагло под футболку хэнка, который с божьей, блять, помощью, мог кису от себя оттащить.  киса так больше ни с кем не дружил, и хэнк не знал, избранный он или проклятый. боря, как только это в первый раз с ними случилось, наутро не стал ничего говорить, чтобы ваня, не дай бог, не начал себя контролировать. телом его никогда не пользовался, но целоваться не брезговал, потому что невозможно было бесконечно смотреть на губы кисы и не хотеть их целовать. от него воняло водярой вперемешку с индикой, но, если честно, от него и в любое другое время суток пасёт либо травой, либо пивом с сигаретами, так что хэнк привык. опять же, может, если бы под кисиной чёлкой были нормально видны глаза, то хенкин иногда и в них бы смотрел, но, с другой стороны, слава богу, что их не видно, иначе он бы плыл гораздо чаще и больше, засматриваясь. и так хватало постоянных неловких переспрашиваний, когда ваня что-то рассказывал, а боря мог думать только о том, что ему стоит срезать эту ёбаную чёлку. киса знал, что его глаза о нём говорили гораздо больше, чем кулаки или ухмылка, поэтому прятал их. хенкин в те редкие моменты, когда кислов напивался достаточно, лез на колени, сука такая, и разрешал поднять чёлку, просто тонул в них и мечтал рассмотреть трезвого ваню, пока тот нетрезво лип к тёплой бориной ладони, но пока приходилось довольствоваться лишь этим. о да, хэнк всё помнит. хэнк помнит, как остался на базе с пьяным кисой, который нагло завалился на диван, — знал, что боря всё равно уступит — и почти сразу уснул, а сам сидел и, блять, рассматривал его. было в спящем кислове что-то такое умиротворяющее, что ли, и по-дурацки приятное; очевидно, киса был невероятно умилительным, когда спал зубами к стенке.  ещё он помнит, как, будто заворожённый, потянулся целовать кису, которого обычно пьяного даже пулемётной очередью над головой не разбудишь, а тот взял и с тихим «не рыпайся, хэнкалина» притянул к себе и ответил на поцелуй. потом хэнк, конечно, проснулся и понял, что просто уснул рядом с диваном, чертыхнулся, потёр глаза и ушёл с базы. от греха подальше, буквально. грех манил и неслышно просил оставаться трезвым, пока сам глушил водку с горла, грех хлопал по плечу в знак поддержки и легонько бил по щекам, улыбаясь, грех обнимал за шею и плакал в приходе, до жути перепуганный,  греху было имя — ваня кислов, на его фоне и гордыню можно было простить. боря этой муки не выдерживает. — кис, я скажу, а ты сильно не истери, — говорит он, нервно засовывая руки в карманы. сейчас он скажет всё, как есть, чтобы облегчить свою ношу, и либо закончит вообще всё, либо начнёт что-то совершенно новое. «я люблю тебя, кис» скручивало живот. — валяй, хэнкалина, — ухмыляется кислов, но ухмылка с его лица спадает в мгновение ока после следующих слов хенкина. — блять, вот оно как! я-то думал, что я с другом, а я с пидорасом, оказывается, из одной бутылки пил! ваня бьёт борю по лицу и не мажет, просто потому что боря не уворачивается. хэнк роняет голову на грудь и смиренно получает пизды, пока киса орёт и машет кулаками налево и направо.  но кислова его спокойствие только сильнее раздражает, он хватает хенкина за грудки и впечатывает в стену. — почему ты молчишь?! почему в ответ не бьёшь, а, ментёныш?! — срывает и без того хриплый голос ваня, встряхивая полуживого друга и отвешивая ему пощёчину. — это проверка от папаши твоего, ну?! ответь! молчишь-то чего, я спрашиваю, блять?! озлобленный киса перед глазами плывёт, хэнк захлёбывается в собственной крови из носа и, кажется, рта, а ещё не чувствует челюсти, рёбер и земли под ногами, но всё равно выдавливает из себя: — потому что люблю, сказал же.  у вани в голове что-то происходит, прежде, чем он отпускает борю, харкает ему под ноги и делает пару шагов назад. — только попробуй теперь мне на глаза попасться, я с пидорасами церемониться не буду, — киса хочет добавить в конце «ты знаешь», но вовремя прикусывает язык, тяжело дыша после своей одиночной драки. он окидывает хэнка взглядом, переполненным отвращением, и скрывается за углом базы. не страшно, ничего не страшно. хэнк лез под дуло заряженного пистолета в руках разъярённого кисы и знал, что он не выстрелит, так что ему рядом с обезоруженным ваней уже не страшно, даже почти не больно. в любом случае, больнее, чем внутри, ему снаружи уже точно не будет. знал, что кислову не понравится, знал, что всё разрушит, но всё равно рассказал, потому что не хотел, чтобы были недосказанности. честный он до опизденения, вот такая тема. боря сползает по стене за землю и не сплёвывает, а просто открывает рот, чтобы вышла кровь, и кашляет пару раз. лёжа на холодном бетоне, он уже думает о том, что это очень романтично — умереть от рук любимого, но романтику прерывает, как ни странно, мел, который романтику обычно только создавал. — хэнк, ты чего? — испуганный из-за лужи крови вокруг егор переворачивает борю на бок. — киса, — однозначно отвечает тот, неизвестно чему улыбаясь. — блять, — вырывается у мела, — я щас, так, ты будь тут! — бросает он, убегая внутрь здания, как будто боря мог куда-нибудь уйти. — ты сам ко мне лез пьяный, — держа лёд у головы, мямлит хэнк, не чувствуя своего тела от слова совсем.  под глазом синяк; висок, обе скулы и уголки губ подбиты, нос распух, а рёбра, вроде бы, целые, так мел сказал, что-то там пощупав. боря с ваней вдвоём на базе, а егор куда-то убежал и велел им больше не драться; как будто в этом мире была какая-то сила, регулирующая действия кисы. кислов ходит туда-сюда по базе, вдали от хенкина, и резко оборачивается на его слова. — чё нахуй? — он делает два шага к хенкину, потом отступает назад, вспомнив, почему полез драться. — фу, блять, ты сам-то себя, сука, слышишь? — слышу. а что, исправить это хочешь? — глупо улыбается боря, тяжело дыша. — сам ко мне под кофту лез и на колени, и сосаться предла... — заткнись! — кричит ваня, — заткнись нахуй! я-то думал, что ты мне друг! а ты пидор обоссаный! он замахивается стулом, но опустить его на голову хенкина, даже не моргнувшего на это, не может и с силой швыряет в стену. деревянный стул разлетается на ножки, спинку и сиденье, пока киса сверкает безумными глазами и пинает дверь на выход.  — ненавижу! — орёт киса на улице и громит что-то ещё. хэнк морщится от этого стука, потому что башка и так раскалывается. киса так и не возвращается. дни тянутся месяцами, а недели годами.  хенкину кажется, что он не видел кислова уже около тридцати лет, а на самом деле где-то три недели. отец догадался обо всём, кроме той части, где хэнк признался кисе в любви, и уже хотел ехать искать его, чтобы, наконец, упечь куда подальше, но боря по старой дружбе отговорил.  киса мог хоть всадить ему нож между рёбер чётко в сердце или пулю в лоб вогнать, медики бы чудом его спасли, а хэнк бы, блять, не сдал. он же не такой, как его папаша. он же другой, честный, с ментами не корешается и наркотой баловаться не запрещает.  подсознательно боря хотел, чтобы ваня оценил этот его поступок, но ваня об этом, как обычно, знать не знал. хэнку без кисы где-то рядом жить не нравится. хэнку и с кисой где-то рядом жить не очень нравилось, но в этом хотя бы был какой-то прикол, а сейчас прикола не было.  боря знал, что так получится, но результат ему всё равно не нравится. и если он ещё что-то и знал, так это то, что на этой ебучей вписке у кого-то там дома где-то будет киса. а больше он ничего и не знал — ни о чём говорить при встрече, ни как вести себя, ничего.  но чего-то выдумывать и не нужно было, потому что для того, чтобы потерять ритм стука сердца хватило лишь одного взгляда на кису. на улыбающегося не ему почти трезвого кису, приобнимающего какую-то девчонку, но разговаривающего с кем-то ещё.  кисе без хэнка хорошо.  кислов замечает хенкина, когда отпускает своего собеседника. его взгляд мажет по боре мимолётно, и он уже думает о том, что киса его отпиздит прямо здесь, на глазах у всех, и это было бы лучшим решением за всю его жизнь, но тот находит способ сделать больно по-другому, и показательно целует свою очередную «одноразку». мел бы сказал, что он не целует, а засасывает, но мела рядом не было, а хэнк догадывается, что и ему здесь не место. мама была права: не стоит пытаться приютить уличных кошек, потому что у них нет дома, а если когда-то и был, то на улице они оказались по делу, и дома их не ждут. да, киса всё-таки был уличным котом.