Как такая тварь способна умереть от выстрела в сердце? Разве оно у него есть?
Александр подрывается со своей кровати, в груди осела та фантомная боль. Подрывается как от очередного кошмара, очередного сна, где вновь и вновь прокручивается это. И он бы был рад, если это было простым сном, плодом больной фантазии. Но все это строилось, все это брало свое начало из суровой реальности, где его тело пронзали пули, где он слушал приговор на расстрел уже который раз. Лечь старается обратно как можно осторожнее, словно это поможет избавиться от боли. От страха, что все ещё держится внутри. И ему остаётся только надеяться, что с утра станет легче.***
Коля подходит к знакомому до покалывания в сердце дому. На влажном асфальте подле него всё те же незаживающие пробоины, в которых стояла мутная, грязная вода. Серые окна, в которых отражалось тёмное, пасмурное небо, отчуждённо смотрели на него, будто тайну скрывали за мутными стёклами. Промозглая, хоть и привычная для города прохлада, заставляет Немигова резко передёрнуть плечами и как можно скорее скрыться в парадной. Дверь позади него со звонким грохотом захлопывается, дерзко разбивая тишину. Минск дёргается и хмурится от этого шума, что в ушах ещё какое-то время звенел до головной боли. Затем поспешно поднимается по лестнице на нужный этаж; каждый шаг отдавался гулким эхом. Уже перед самой дверью, когда мужчина сжал холодную ручку, глубоко внутри что-то встрепенулось тревожно. Что-то определённо произошло. И Колю это пугало: интуиция, отточенная веками, его редко подводила. Но он надеялся, что сейчас это именно тот случай, когда чувство было взято из неоткуда. Минск потянулся к карману пальто, чтобы выудить из него ключи, как вдруг другая рука непроизвольно дёрнула ручку двери. Щелчок, и раздался тихий скрип. Открыто. Мужчина в изумлении смотрит несколько мгновений, и тут же сердце начинает колотиться. Быстро. Болезненно. Не к добру это. Он почти забегает внутрь и настороженно прислушивается. Тишина. Давящая, гнетущая тишина. — Саша? — немного хрипло зовёт Немигов. Не слышно ни единого шороха. Дышать становится тяжелее. Васильковые глаза нервно забегали по стенам, будто искали хоть слабую тень Невского. Коля, даже не разувшись, быстрым шагом проходит вглубь квартиры. Сейчас было не до правил приличия. Он останавливается на пороге спальни и замирает, пока все тело леденеет. Плечом падает на косяк двери, найдя в нём опору. — Боже, Саш… По полу прокатывался порывами ветра ледяной сквозняк; в квартире было также холодно, как и на улице, где теперь стало намного шумнее, чем несколько лет назад. После революции город потерял свой величавый статус. После революции город потерял население. И на улицах и проспектах стало все тише. У Невского в груди оседало тогда чувство, будто бы весь мир возненавидел его, будто бы люди просто хотят его убить, чтобы город канул в историю и затерялся там. От части в его тревоге была правда: Его хотят убить. И пускай те люди благодаря Москве прекрасно знают, что он город и, по своей сути, почти что бессмертен… Они все равно его находят, все равно заставляют идти по тому длинному коридору, который отпечатался в памяти до боли. Все равно выпускают горячие пули в грудь. Над ним словно просто издеваются. Он лишь вновь и вновь просыпается у себя в кровати, подскакивая резко, пока глубоко, редкими движениями бьётся сердце. Дверь осталась открытой ещё с того момента, как его вытаскивали на улицу, заламывая руки за спину. Некогда столица Империи ещё продолжает сопротивляться, хотя совсем скоро любая надежда в нем будет расстреляна теми людьми. Он спокойно сидит на краю кровати, опустив взгляд вниз, пока в голове проскакивали сотни мыслей. И их обрывают тихие шаги, заставляя обернуться на их источник. Серые глаза без линз очков видят только очертания, только размытые пятна. Но даже так, даже по смутному силуэту становится понятно, кто стоит в дверном проёме. — Здравствуй… — Хрипло совсем произносит, опуская голову обратно вниз. Темные кудри падают, закрывая лицо, в котором было так сложно понять эмоции. Вид Саши стянул жгучими железными обручами сердце. Немигов немедля метнулся к Невскому и уселся на колени перед ним. Берёт ледяные ладони в свои и сжимает мягко, будто Саша был хрустальным. Коля в чужие глаза пытается заглянуть, однако мешали тёмные волосы, что проводами свисали и закрывали лицо Ленинграда. Он робко тянется к ним и убирает несколько прядей за ухо, а после выдыхает шумно. Смотрит в тусклые глаза — в них читалась невысказанная боль, что черты любимые заострила. Измождённый взгляд Невского заставлял чувства скрутиться в тугой узел в груди. — Саш… Что случилось? — с трудом выдавливает из себя, так как горло будто колючей проволокой сковало. Всеобъемлющая тревога и волнение за возлюбленного давило на всё существо Немигова. Его побледневший лик искажал страх, что кожу до боли стягивал. Малейшее неприятное происшествие с Сашей всегда пугало Колю и опьяняло до чрезмерной заботы и чуть ли не паники. Однако таким забитым и несчастным, словно изнурённого пытками мученика, Минск его никогда не видел. Невский руки свои из чужих убирает, словно не желает, чтобы его как-то касались сейчас. Даже столь близкий для него человек. Но вся эта отстранённость была только на первых секундах, где уже казалась неправдоподобной. У Николая по спине проходят волны мурашек вдоль позвонков, когда холодные пальцы коснулись шеи, задели светлые волосы на затылке. Так мягко, так осторожно, будто бы его и вовсе боятся. — Почему надо мной издеваются? — Тихо шепчет дрожащими губами, аккуратным движением сползая на пол, дабы быть ближе. Он обнимает, прижимается как можно ближе, утыкается в чужое плечо, отрывисто вбирая сквозь приоткрытые губы воздух. В котором вновь расползалась отвратительная тишина, которую разрывают ещё более ужасным: ее разрывают судорожным вздохом. — Чем я им не нравлюсь?.. — Тихо произносит, пока по щекам стекают горячие слезы и падают на руки Коли. Эти слова ему даются тяжело, трудно. В груди вновь огнем горит острая боль, которую пытаются заглушить хоть как-то, хоть чем-то. Он цепляется за широкую спину, впиваясь пальцами в ткань одежды. Держится крепко, будто бы ещё немного и из его рук пропадет единственное хорошее, что осталось в этой жизни. — Меня опять расстреляли… Коля застыл, не в силах что-либо сказать, оставляя его вопросы без ответов. А ответов они и не требовали. Риторические вопрошания являлись душевными терзаниями Ленинграда, что острыми клинками слетали с дрожащих губ и в обливающееся кровью сердце Немигова впивались. Минск обнимает Сашу и прижимает к себе как можно сильнее и осторожнее, будто боялся сломать и без того хрупкое и истощённое тело, но при этом стараясь дать чувство защиты и тепла, которых Невскому явно не хватало. Это чувствовалось в его робких, дёрганных движениях. Чужой всхлип отдаётся звоном в ушах и бьёт в грудь больно, аж дыхание на томительный миг перехватывает. Коля чуть отстраняется, но лишь для того, чтобы, поджав губы, аккуратно и трепетно вытереть горячую влагу с щёк Ленинграда. Из объятий его не выпускает — и ни за что не выпустит, пока Саша сам того не пожелает. Немигов взирает в серые глаза, что лишь от тоски и блестели в полумраке, и самому стало трудно сдерживать слёзы, что обжигали очи с первого взгляда на возлюбленного. Последние слова прозвучали набатом для Коли. Его тело в миг покрылось неприятными, колкими мурашками, что хотелось немедленно смахнуть. Васильковые глаза наполнились ледяным ужасом. Хватка на спине Невского непроизвольно стала сильнее. Губы мужчины приоткрылись в ошеломлении, что разум затуманило и не позволяло трезво мыслить. Казалось, он вовсе перестал дышать, вперившись распахнутыми глазами в Ленинград. Саша бессильно вздыхает, отводя взгляд серых глаз в сторону, словно что-то рассматривает там. Увы, но без очков он не видит нормально, только сплошные пятна. — Они… Они обвиняют меня в отвержении советской власти и. и вновь заставляют идти по тому коридору… — Он жмется к нему ещё ближе, прячется от жестокой реальности в чужих мягких объятиях. В них хорошо, в них спокойно. — Коля, мне страшно… — Впервые подобные слова он произносит в сознательном возрасте. Впервые они слетают с дрожащих губ парадиза. Впервые их слышит его возлюбленный. Коля запускает ладонь в чужие спутанные волосы и начинает перебирать их успокаивающе, осторожно. Его всего охватил ослепляющий, мстительный гнев, от этого мужчина сцепил зубы, а руки стали нервно дёргаться. Хотелось прямо сейчас сорваться и пустить справедливую пулю в каждого, кто посмел причинить хоть малейшую боль Саше. Особенно в Московского. Ни принципы, ни нравственность сейчас и всегда, когда дело касалось возлюбленного, не имели ни малейшего значения. Они были закопаны глубоко с рождением внутри неукротимого пламени злости, что и прах совести бросило в ту же яму. Но Невский, отчаянно прижимавшийся к Минску, сдерживал этот необузданный порыв. И потому Коля вздыхает тяжело, дабы унять ломающий грудную клетку пыл. — Я рядом, — шепчет ему на ухо нежно и трепетно. Слова даются тяжело, большего сказать попросту пока не может. Внезапное признание Ленинграда заставили мужчину похолодеть всем телом, а сердце бухнуть куда-то болезненно. — Мне становится жалко, что я вечно перерождаюсь… — Тихо проговаривает, пока внутри все стянуло тугим узлом. Ему больно подобное произносить, ему больно открываться даже любимому человеку. — Ты вечно за меня так сильно тревожишься, вечно за меня переживаешь, — Все в плечо ему тычется, стараясь успокоиться, хоть и выходило просто отвратительно. — Тебе ведь было бы лучше без меня. — Душа моя… Не говори так… — взгляд Минска наполняется горечью, глаза стало немилосердно жечь. Слова возлюбленного обжигающим кнутом бьют по его сердцу, заставляя колотиться в мучениях. От одной только мысли о потере Саши Немигова бросало в дрожь. Подобный сценарий иногда являлся ему в липких, ненавистных кошмарах, после которых Коля не мог уснуть. Ворочался и рот зажимал рукой, приглушая всхлипы. — Прости… — Извиняется, хотя он и сам не понимает, за что именно; эти слова сами сорвались с губ, искусанных в кровь. —Тебе не за что извиняться, — улыбается грустно и в нос мягко целует, укрывая холодное тело Ленинграда одеялом. — Я люблю тебя, — произносит тепло, со всей амурной жаждой, что сердце щемила, — и никогда не оставлю. Минск совсем осторожно поднимает Невского на руки и укладывает его на кровать. — Я тоже тебя люблю… — Тихо вздыхает и лишь наблюдает за каждым чужим действием внимательно, пока по телу проходятся лёгкие мурашки. И вновь отрывистый всхлип раздается в этой ужасной тишине, которую совсем скоро разрывают капли дождя, что бьют о стекла окон. Коля стягивает с себя обувь и ложится рядом медленно, без резких движений, будто боялся спугнуть и без того забитого Сашу. Он достаёт из кармана пиджака платок и аккуратно промакивает чужие кровоточащие губы, слёзно глядя на парадиза. Все ещё клубками по квартире ходит сквозняк, который обдувал холодным порывами их в тот момент, когда они на полу сидели. Ленинград за него только крепче хватается: Коля единственный, кто у него остался. Друзей он лишился, близких больше нет. А он сам вынужден переживать то, что пережили все члены его семьи, даже дети. У него отобрали даже то, что хоть как-то напоминало родных. Фамилию. — Как долго это будет продолжаться? — Я не знаю, Саш… — ответил Немигов шёпотом, какое-то время помолчав. — Не знаю… — Я тоже не знаю, — Все также тихо отвечает, словно здесь мог его слова кто-то посторонний услышать. Минск убирает платок и просто смотрит в серые глаза, а затем притягивает к себе, не выдержав его взгляда: он будто ножом сердце беспокойное полосовал. Подушечками пальцев пересчитывает выпирающие позвонки, рукой мягко голову Невского к своей груди прижимает, по волосам поглаживая. Пытается согреть его своей любовью через несмелые прикосновения, старается хоть немного облегчить его боль. — Совсем ты холодный… — вдруг сорвалось с губ Коли, его голос сквозил невыносимой грустью. Саша к нему вновь жмется ближе, вдыхая родной запах своего близкого человека. Он и сам в этих объятиях пытается согреться, хотя бы немного. — Да, возможно, — Усмехается нервно, прикусывая собственную губу, но опомнился быстро, сразу отпустил, дабы не травмировать ещё больше. — Может, лучше окно закроем? И на кухню пойдем, позавтракаем? Я был бы не против поесть. — Конечно, — в голосе Минска слышится лёгкая радость. Он, освободив Сашу из объятий, встаёт и к окну быстро подходит. Несколько мгновений Немигов мрачно смотрел сквозь мутное от разводов стекло на улицу, а затем закрыл его. Поворачивается со слабой ободряющей улыбкой на губах к Невскому, который, сгорбившись, сидел на краю кровати. Неспешно подходит и надевает на него свой тёплый пиджак. — Как ты себя чувствуешь? — Коля прекрасно знал ответ, но хотел услышать его от возлюбленного. Ленинград все за его действиями следит, пока сам совсем слабо улыбается. И эта улыбка становится только шире, когда на плечах оказывается приятная ткань чужой одежды. Поднимается с кровати медленно, очень осторожно. — Все ещё не очень хорошо… — После сразу к нему в объятия лезет, прижимаясь к груди и глаза прикрывает. — Но, как я уже сказал, с тобой намного легче. Мужчина выдыхает и тело Саши руками обвивает, держит крепко, надёжно. Носом ведёт по его шее, едва касаясь кожи, и опаляет её своим дыханием. Вскоре Минск отстраняется и смотрит на Невского зачарованно. Любуется с болью и тоской; в васильковых глазах таится надежда, что однажды он вновь увидит во взгляде напротив дерзкий огонёк. А сейчас Коля челюсть сжимает и совсем мягко, осторожно, без напора и требовательности, накрывает искусанные губы Ленинграда своими. Невский на этот любовный поцелуй отвечает со всей нежностью и аккуратностью, придерживаясь за Минска как и прежде, все также крепко. И после отстраняется, уводит глаза в пол, пока сам слабо улыбается вновь, пока его держат за плечи, и проговаривают с улыбкой: — Идём, тебе надо поесть. — Да, пойдем… — Тихо отвечает, в сторону отходит и на ощупь находит очки на тумбочке, которые берет и после надевает, поправляя их на переносице. Саша привыкает к этому теплу, к этой заботе. Квартира больше не кажется пустой у чужой, она заполняется уютом благодаря Коле, который только и старался сделать так, что его любви было комфортнее. Они друг другу отдаются сполна, наслаждаясь моментами, проведенными рядом. Все хорошо. Даже слишком хорошо. И Ленинград это осознает только через несколько дней, его жизнь подозрительно быстро стала спокойной. Но это вызывало лишь панику ещё сильнее, паранойю, что захватила его полностью. Каждый стук казался предвестником беды, чего-то дурного. Он от этого страха прятался в чужих объятиях, где получалось хотя бы немного успокоиться. Только Коля совсем скоро уедет, как бы этого они оба не хотели.Хлопнет входная дверь, которую Невский закроет на замки. И эту же дверь тем же вечером выбьют.