Однажды всё будет хорошо

— Такой идиот, как ты, в этой жизни ничего не добьется! — и снова крики. Снова те же фразы. И снова страх душит, держит за шею и не даёт продохнуть, закричать, убежать. Он сам виноват. Только он и больше никто. Никогда нельзя считать сильнейших виноватыми. Они правы. Они душат. Они бьют. Они кричат. — Чего ревёшь, как девчонка?! — хватают за волосы и тянут вверх, будто пытаясь их выдернуть. Страх становится сильнее, но к нему примешивается боль, высвобождающая болезненный крик. — Отрастил себе, а больше ничего и не можешь! Да. Больше ничего. Что может сделать маленький ребенок девяти лет, который каждую ночь дрожащими руками пишет все свои мысли в книжечку и наивно полагает, что её никто не найдет? Что может сделать он, Доппо, иностранец даже для своей родной страны? Что может сделать такой слабак, как он, слабак, который не всегда очки свои находит? Он может сжаться и забиться в угол, терпеть, и он это делает. Мальчик ощутил, как что-то с силой в него кинули. Его блокнот. Значит, осталось не так уж и много… Вскоре он остаётся один и уходит к себе в комнату, еле сдерживая слезы. Куникида заперся — вряд-ли поможет, но хоть задержит. Он залез на кровать и прижался спиной к холодной стене, прикладывая прохладу к болезненным следам от ударов и крепкой хватки. Он снова пишет всё, что думает в блокнот. Он неправильный, он знает это. Он неправильный, и он оказывается наказан. Всегда. Если этого не сделают родители, это сделает он сам. Стук в окно словно вытаскивает его разум из того тумана, в котором Доппо пребывал до сих пор. Он поднялся и отодвинул шторы. Его тут же крепко обняли, прижимая к себе и утыкаясь носом в макушку. Пусть мальчик и растерялся, он быстро понял, кто это. — Ваня… Зачем ты пришел… А если они узнают… — Куникида боялся. Боялся того, что о госте узнают родители, но все равно прижимался к Гончарову. — Не узнают. К тому же, если тебе плохо, то кто поможет, если не я? — лёгкая улыбка скользит по лицу старшего. Она заставляет блондина обнять его ещё крепче, сжать его так, как только может. — Дим, тебя в этот раз хоть не до крови?.. Куникиду называли Димой почти все, кроме родителей. Всё же живут они в России, а не Японии, и имя должно быть соответствующим. Доппо усадили на кровать, и Гончаров стал мягко обрабатывать ваткой все ушибленные места, вместе с тем поглаживая друга по волосам — самому слабому месту, которое всегда использовалось, как средство для наказаний. Маленький Дима ненавидел, когда кто-то чужой трогает его волосы. И единственным «не чужим» был именно Ваня. — Однажды все будет хорошо, солнышко… Ты уедешь от родителей, и они тебя более никогда не тронут. — Успокаивающе шептал сребровласый, поглаживая уже лежащего в кровати младшего. — А ты?.. Что будет с тобой?.. Ты ведь меня не бросишь?.. Мы ведь друзья? — тревожность Доппо порой доходила до совсем недетских мыслей, тем и вопросов. — Нет. Я всегда буду рядом с тобой. — Чуть слышно выдыхает Гончаров, поглаживая чужую щёку и искренне надеясь, что он сдержит своё слово. И Дима верит. И Дима будет верить. Он хочет знать и понимать, что его будут любить не смотря ни на что. И он хочет вырасти, чтобы уехать и чтобы стать самостоятельным, не одним и счастливым. Он отрастит длинные волосы, найдет любимую работу и будет спокойно общаться с друзьями. Он перестанет бояться «самых близких людей в его жизни».