Слова излишни

      Они так и не признались друг другу.              Казалось бы, с очередным вознесением Се Ляня и последовавшими событиями, обличающими их реальные мысли об извечном партнере по стычкам, это уже должно было случиться. А после воссоединения его Высочества с Кровавым дождем атмосфера на Верхних Небесах и вовсе была благодушнее и романтичнее некуда — чего же медлить?       Да, естественно, не в характере что Сюаньчжэня, что Наньяна было бы ни с чего огорошивать столь громкими заявлениями. И не в привычке обоих было бы и искать подходящий момент и подбирать слова.       Однако даже для окружающих их небожителей правда была как на ладони. Ну, почти. В действительности, если раньше все Небеса только и жили тем, что ловили момент начала их ссор и наслаждались переругиванием и потасовками, то теперь в центре внимания находились не столько запоминающиеся драки, сколько плодящиеся сплетни о подозрительно близкой связи двух богов войны. Некоторые даже осмеливались устраивать слежку в ожидании однозначного подтверждения догадок. Но, увы, все, что им оставалось — это шушукаться и вздыхать вместе со своими подчиненными.       Сами виновники всеобщего воодушевления, конечно, знали о шепотках за их спинами. Как могло быть иначе, если даже Се Лянь перестал сдерживаться и то и дело отпускал двусмысленные шутки и будто бы мысленно уже наряжал обоих в алое?       Это могло бы раздражать, и порой жутко бесило («Пэй Мин, мать твою, что делает твой младший служащий под моим кухонным столом?!»), однако правда была в том, что им не нужны были объяснения и не требовались никакие публичные заявления. Постоянные пересуды вызывали лишь недоумение. Будто бы не было более увлекательных тем для разговора. Да и кто сказал, что они обязаны удовлетворять чье-либо любопытство?       Зачем, если им самим и так все понятно?       Понятно, когда вместо того, чтобы разойтись после драки (что уже давно, на самом-то деле, стало делом привычки и способом выпустить пар, а никаким не объявлением вражды) и наплевать до следующего раза, Наньян непреклонно спешил поправить сбившиеся одежды Сюаньчжэня и расчесать волосы, в которых запутались мелкие листья. Расчесать не остервенело, а плавно, так, будто одно неверное движение может стоить ему руки. Хотя, может, так оно и есть («Ты сам-то свой взгляд видел?»). Он ведь знает, как Сюаньчжэнь дорожит своими волосами. После Фэн Синь помогает (как может) собрать их в высокий хвост. Пару раз он рискует, предпринимая неумелую попытку заплести косу, но гладкие пряди растекаются прочь, ускользая от мозолистых пальцев, и та выходит едва ли порядочнее, чем если бы за дело взялся Се Лянь. Но Му Цин косу не распускает.       Понятно, когда Му Цин ни с чего заявляется у дверей дворца Наньяна и, будто бы врываясь не в чужие, а свои собственные покои, порывисто и с многозначительным мычанием прижимается лбом к теплой шее. И никогда не ошибается с временем, будто лишь стоит Фэн Синю шагнуть в свои небесные владения, и он интуитивно угадывает этот момент. Сюаньчжэнь и не ставит своей целью скрывать факт своего прибытия от других — в конце концов, они делили одну сторону света, да и мало ли, какие срочные вопросы могут требовать разрешения между двумя (очевидно) враждующими (конечно, так) генералами? Тем не менее, каким-то божественным образом Му Цин бывает замечен до смешного редко, чтобы его участившиеся визиты казались чем-то неприличным. Хотя он был убежден, что где-то в подполье наверняка уже давно гуляет что-то вроде схемы его перемещения по Небесной столице («Вкладыш с точным временем нахождения в том или ином месте за последнюю неделю — строго за дополнительные добродетели!»). Фэн Синя же застают врасплох эти внезапные приливы чувств; от неожиданности у него даже может вылететь крепкое словцо, однако сам факт происходящего он никогда не комментирует. Расспросы откладываются на потом; вместо них Фэн Синь обхватывает плечи А-Цина, не обращая внимания на утопающее в тканях беззлобное бурчание.       Понятно, когда Фэн Синь едва ли не пышет огнем и не мечет стрелы во все стороны из-за получения целой кипы вульгарных просьб в адрес Цзюйяна, которую он не мог доверить подчиненным, но и единолично разбираться с которой не пылал желанием. И Му Цин сначала огрызается, припоминая всё, от стишка до списка из десяти свидетельств того, насколько это было тупо — не замечать изменений в контингенте верующих, прежде чем процесс стал необратим, а потом на удивление резко затыкается, закатывает глаза и с озабоченным лицом выхватывает свиток из чужих рук («Дай сюда, бестолочь!») и находит выход из неловкой ситуации.       Понятно, когда проснувшийся посреди ночи Му Цин чувствует спиной вздымающуюся грудь Фэн Синя и его руку, робко занявшую место на его боку. Когда он засыпал, Синь-эр лежал поодаль, не касаясь его. Но вместо того, чтобы разразиться гневной тирадой, А-Цин переплетает их пальцы. Нежные волоски у основания шеи опаляет теплый воздух. А он едва ли надменно фыркает в ответ.       Понятно, когда один замечает перемену в настроении другого без какого-либо упоминания, так — по взгляду, прошедшему сквозь, хотя тот обычно без смущения встречал его собственный; по тону голоса, который звучит несколько глуше, чем привычно; по отстающим или скованным движениям, хотя, находясь в одном месте и особенно сражаясь, они представляли из себя зеркальные копии.       Происходящее между ними слишком очевидно, чтобы была нужда в каких-либо ярлыках.       Потому все ясно А-Синю и тогда, когда Цин-эр нервно щипает кожу изнутри щек, а его губы двигаются так, будто он силится собраться с мыслями и что-то произнести. Все ясно и А-Цину, которого Синь-эр останавливает легким касанием к подбородку. Никаких недопониманий не остается, стоит лишь теплым губам мягко опуститься на чужие, обкусанные и бледные.       Может, они так никогда и не признаются. Но был ли в том смысл?