Раз, два — дыши

      Когда над туманным горизонтом поднимаются чёрные флаги — все знают, ждать беды. Небо тёмное, будто надвигается шторм, но солнце слепит ярко — слепило бы, если б не людской страх и отчаяние, через которое даже его лучи пробиться не могут. Так опускается мгла на город — в пятый раз. Пять лет чёрные корабли приплывают к их берегам, пять лет собирают дань и разоряют деревни, настоящие нелюди, цепные псы самого морского дьявола. Пять лет, как их ненасытные трюмы поглощают золото, драгоценности, всё, что у простого народа ещё осталось, заработанное честным трудом, двадцать голов скота, целое стадо, сотня пудов зерна и самое дорогое — одного человека. Пиратский капитан выбирает сам, кто ему приглянётся, но неизменно — самое юное и прекрасное создание, успевшее созреть к этому страшному сентябрю, как колос в полях. Слава Господу, на детей черти под парусами не смотрят. Девушки, юноши, у капитана вкус неприхотливый, в этот раз он заберёт пятого. Феликс знает — его черёд. Матушка дни и ночи напролёт лила слезы, но его глаза сухие как солёный ветер, как его собственные просоленные волосы. Эта соль выжгла в нем то вещество, которое могло плакать или бояться — он уже целый год знает, какая судьба ему уготована: сгинуть в чёрной пучине точно так же, как год назад сгинул его лучший друг. Длань капитана в прошлый роковой сентябрь указала на него, и, не дай Боже, горожане не привели бы его в самом прекрасном из всех возможных обличий. По первым годам они знают, что противиться судьбе только хуже, ведь ее наказания страшнее нее самой. Феликса забирают на корабль последним, в ризе из тончайшего шёлка, в жемчужинах, словно он существо какое заморское, слишком прелестное, холодное и печальное, чтобы быть настоящим. Холодное, вот что с самим Феликсом никак не вяжется, но быть, каким был прежде, он сейчас не может. Его август догорел, последний месяц веселья и жизни, яркий от ночных костров, тёплый. Его Джисона не было рядом, но Феликс старался прожить остаток жизни как можно полнее и без него. Теперь осталась только горечь, гадкая, как пепел на языке — вкус его слишком рано истлевшей жизни. Никто из четверых его предшественников не вернулся, чтобы рассказать, точно ли их ждёт смерть, но вопроса такого задавать не хочется, ответ витает в воздухе сам. Не смерть, но кое-что самую малость страшнее.       Горько и грустно — его друга забрали всего год назад, теперь очередь него самого. Он не оглянулся, когда капитан указал на следующего, не хотел ни видеть, ни слышать, ни знать, ни догадываться, кого выберут новой уплатой, но Феликс за год успел колени и губы стереть, моля Господа, чтобы не тронули его сестёр.       Конечно, никто не вернулся, чтобы подсказать, что будет дальше, если это «дальше» и будет, но догадки излишни. Всё становится на свои места, собираясь в голове, как головоломка, когда он оказывается на палубе. Мысли не слушается, хотя он усердно старается сосчитать моряков: на пальцах двух рук они не помещаются, а ведь сколько их ещё в трюме? Неоткуда знать. Пираты выглядят, как страшный сон из детства, он даже издалека видит, что их руки грубее наждачки, лица вытесаны из камня, неловко и на скорую руку, будто Господь только тренировался, создавая их. Как смотрится среди них сам Феликс: в голубенькой рубашке, жемчужных нитках на шее, с пальцами, не знавшими ничего грубее гитарной струны? Ему так неуютно босыми нежными ногами на щербатой палубе. Хочется откусить себе язык, потому что терпеть вдруг взявшиеся слезы невозможно — Феликсу не жалко себя, он вспомнил, как горько рыдал весь прошлый год, молясь, чтобы смерть его друга была не такой мучительной, какой казалась. Реальность оказалась горче лимонной корки, и Феликсу до рези в глазах и боли в сердце обидно, что эти черти в людском обличии сделали то же самое с его названным братом, не пожалели, не сжалились, и Господь к молитвам здесь глух, в обители ада он бессилен. Феликс старается радоваться собственной участи, когда капитан забирает его себе — вожак должен насладиться телом до того, как его испоганят и запятнают простые моряки, и пускай это честно, но не менее горько. Капитанская каюта низкая, тёмная, а койка жёсткая и смердит невероятно, но Феликс только закусывает губы до крови, терпит. Ни одного крика, он не позволит вылететь этому за пределы мрачной комнатки, в которой его лишают юности в первый раз. Он не кричит и не вырывается, поэтому капитан его не жалеет, хочет, чтобы юноша покричал, сорвал связки, оросил простыни слезами, а не только каплями крови, но Феликс молчит, и только тёмная струйка венозной крови капает на нестираное белье — с обеих сторон. Это оказывается его временным спасением. Капитан злится и приковывает строптивого мальчишку к себе. Ему мало его гибкого тела, мало его молодого запаха, ему не хватило агонии, и он приказывает не прикасаться к нему и пальцем, пока Феликс не даст ему то, чего тому хочется. Феликс сидит вместе со всеми подле капитана, вместо очернённой разорванной ризы на нем сюртук с чужого плеча, вместо жемчуга — россыпь ссадин и синяков, больно, но не настолько, самое страшное он уже пережил. Второй и третий раз уже не страшно, только обидно, горько.       Палящее солнце с небосклона не сходит, жарит, корабли под чёрными парусами так и дрейфуют вокруг берегов, повинуясь течению и ветру, пока на шестой день погода не портится. Вместо ровного бриза налетает ветер со свистом, ураганные облака, высотой до самых небес, такие огромные, что в двери рая могут постучаться. Шестой день — Феликс почти ничего не ест, и сил на крики, которых так от него жаждут, у него нет, как нет и на все остальное. Капитан не отпускает его от себя, будто привязался, всё норовит клюнуть мальчишку в губы, но тот строптивый и отворачивается, чтобы просоленные пшеничные волосы как плетью хлестнули капитана по лицу. Тому уже надоела его неподатливость и отстранённость, и он грозится сбросить Феликса в трюм, к команде, прогнать с глаз долой, да только Феликс и не возражает. Это злит с каждым днём все сильнее: погода портится, а вместе с ней и расположение капитана, да только Феликсу наплевать — пусть сбросит хоть за борт, хоть в трюм, хоть цепным псам на съедение, ему до тела своего нет дела, его и «своим» уже не назовёшь, он телу своему отныне не хозяин. Да только капитан все тянет и тянет, ласковее и ласковее касается побледневшего тела, словно любимую куклу гладит детской рукой — это становится то карой, то милостью. Феликсу скучно, он уходит от капитана сам, раз тот не держит, выбирается на палубу, под грохот шторма, визг снастей, реи и гафели стонут, словно сотня умирающих лебедей разом. Непогода тянется третий день. Феликса бьёт солёными брызгами по щекам, но он только держится за смотанную парусину и смотрит, как чёрная вода бьётся о борта, взмывает в небо и обрушивается на хлипкие доски. Эта же чёрная вода поглотила Джисона год назад и ещё троих безымянных девушек, которых Феликсу неоткуда знать. И ему становится так весело и свободно в один миг: ведь это так легко, прыгнуть в волну, она так близко, не где-то далеко под кормой, а прямо здесь, руку протяни и достанешь. Это так просто — не дожидаться, пока его тело израсходуется в конец, пока Господь не призовёт, а прямо так — когда захотел сам. Феликс думает, что ему хватит отчаяния и смелости, чтобы это провернуть, и это такое весёлое открытие, что Феликс начинает петь от разрывающих душу чувств, громко, но грохот океана ему не перекричать, уши закладывает от другой песни — в ответ ему. Весёленькая такая песенка, детская, одна на двоих, Феликса и Джисона. Феликс слышит, что тот, другой голос перекрывает собственный, словно тщательно запрятанное в голове воспоминание ожило и кричит ему в ухо. Пиратская команда позади него тоже кричит, да только друг на друга — парусину снова порвало, и корабль все кренит и кренит, скоро боком поцелует волны. А кто парусину отвязал, неизвестно. Феликсу становится только веселее и он отпускает руки, позволяя ногам скользить по начищенной палубе, его пребольно ударяет рёбрами о перила. Эта боль — ничтожна и весела, Феликс смеётся как дитя, а хохот приносят ему волны в ответ. Волны выше мачт, и в каждой из них Феликс видит своего близнеца — с просоленными кудряшками, чёрными глазами глубже ночного неба и бурей в голове. У его друга всегда было миллион идей, потопить корабль — вполне может оказаться одной из них. И песня, как будто с самых небес, все звонче и звонче, обволакивает чарами, никак не воспротивиться, по рукам и ногам вяжет, да только не Феликса — того тянет хоть в пляс пуститься, до того ему весело и задорно. Стихия грохочет обшивкой корабля, как кнутом бьёт по ветру парусиной, разрывая её на десятки хвостов, а Феликса мотает от одного борта к другому — или он сам мчится, в след кудрявому отражению в волнах, ровно до тех пор, пока вместо ледяной промокшей древесины под пальцами не окажутся чужие — мягкие, знакомые как свои собственные, а перед глазами — зеркально-чёрные овалы, родные до последней звёздочки в них. Феликс не хочет терпеть — всего на мгновение, губами в губы, терпко и солено, но долгожданно, и за борт, в самую пучину, к морскому дьяволу на званный ужин. Его обнимают не только руки, а хвост, мокрый, холодный, Феликсу хочется провести пальцами по каждой чешуйке, да только другие руки: с мокрыми перепоночками между пальцев, его останавливают. Нужно поэкономить силы и кислород в лёгких, пока сильное тело не вынесет его из морского ада. Феликс как сквозь сон слышит, как трескается надвое корабль, как стонут мачты, словно одинокие сосны за минуту перед падением, как задорная песня превращается в хохот, настолько громкий, что барабанные перепонки готовы разорваться. Феликсу нет до этого дела, он жмётся носом в родные кудри и ждёт, пока лёгкие наполнятся солёной водой, и та превратит его в то же самое, во что превратила Джисона. Феликс отчаянно ждёт и жаждет почувствовать на ногах чешую, но вместо этого чувствует песочную отмель.       Джисон не даёт ему захлебнуться, как когда-то позволил себе, а вытаскивает на берег безымянного острова, крошечного, но тихого — шторм отсюда гремит громом и сверкает молниями в целой миле, зрелище прекрасное, но опасное. Феликс так и цепляется за него ослабевшими руками, воды наглотался, но смотрит до того довольно, словно исполнил мечту. Джисон не поддаётся его улыбке, вдыхает воздух ему в лёгкие, заставляя работать свои, лишь бы горькая морская вода вышла из Феликса до последней капли. На щеках вместо веснушек проступают перламутровые чешуйки — последствия секундного поцелуя, но обе ноги на месте, чему сам Феликс, небось, не обрадуется. Джисон не знает, жив он или нет, но греет его собственным телом до самого рассвета, пока солнце не встанет и не разгонит его собственную наполовину холодную кровь до настоящего жара. Феликс живой и тёплый, пучина не забрала его, и Джисон не хочет его отпускать и уходить самому — даже чтобы собственными челюстями поглотить того, кто отнял всю его жизнь и юность.       Феликс сам не пустит — расскажет ему о целом году веселья и человеческих удовольствий, послушает о морском дьяволе и попросит всё-таки пригласить на пир. Джисон не сможет отказать. Три дня и три ночи они проведут на острове, наполовину в воде, наполовину на суше, пока Феликс сам не попросит утащить его в морскую пучину. Джисон не сможет вернуться в город, целый год в рыбьем обличии, слишком долгий срок, но у Феликса нет иначе причин возвращаться. Он не тот, кем был до этого сентября, просто не сможет быть тем же. У него на щеках маленькие перламутровые чешуйки, и Джисону нравятся они ещё больше, чем поцелуи солнца. Он не солнце, а сам морской дьявол, но поцелует ещё раз, утаскивая на самое дно, так глубоко в океан, насколько хватит сил — чтобы вместо маленьких ступней его обвил чужой длинный хвост. У Феликса везде чешуя перламутровая, под стать выжженным под солнцем волосам, и он всё по прежнему тянет Джисона греться под этим солнцем, раскидывая по камням всё длиннее и длиннее отрастающие кудри. Он не горит жаждой мести, как сам Джисон, но шторма веселят его, как погремушка из ракушек малое дитя, и теперь у морского дьявола есть опора — прекрасная песня во время бури льётся прямо из волн только громче и звонче на два голоса, достигая небес и ударяясь об облака, постучится нежным звоном в двери рая и с хохотом улетит, чтобы обрушиться на очередное судёнышко жесточайшим вихрем. "Сон-и, у нас снова прекрасный ужин!" — слышит Джисон из уст Ликса и не может не улыбнуться. Кажется, будто человеческие тела были даны им лишь на время, чтобы найти друг друга.       С каждым годом на их маленьком острове копятся богатства и манят мореходов золотым блеском не хуже звонкой чарующей песни. Но только два сверкающих чешуйчатых тела не дадут увести с островка суши ни единого сокровища. Теперь самым страшным видятся вовсе не чёрные паруса во все небо, а перламутрово-зелёный всполох — жди беды, если прикоснёшься к самому дорогому.