Это не твоя вина

По ночам этот дом словно оживал. Скрипы, шаги, хрипы, шорканья — будто бы старый неупокоенный дух никак не мог отпустить жителей и кошмарил их даже после своей смерти. Однако это было всяко лучше, чем слышать собственные мысли, которые раз за разом возвращали в траншеи войны, к бесконечным взрывам, стонам раненых, тряске земли от разрываемых поблизости снарядов и нескончаемому чувству голода. Впрочем, оно и сейчас присутствовало. Мама не слишком желала кормить такого, как он. Но Йоханнес привык к этому. Привык к мерзкому, противному привкусу у воды, потому что там наверняка была краска, привык, как мама зовёт его кукушонком и дергает его волосы для своей страшной безмолвной куклы, привык к брезгливости папы и к тому, как тот морщил нос при виде его, привык к бесконечной боли и собственным крикам от неё, от которых садился голос и оставался только жалкий хрип. Такой же жалкий, как и он. К одному только не привык. К постоянному вопросу внутри головы: «Почему я выжил?». Он задавал его себе из раза в раз, надеясь отыскать ответ, но его не было. Нет никакой цели и великой миссии в существовании простым калекой, обрубком человека, который даже не в силах сам себя обслужить. Ну как, послужил на благо Отечеству? Скорее отслужил, как расходный материал. Теперь его можно списать, как ненужную вещь, брак, неспособный дальше работать. Даже протез руки не спасал. Лишь напоминал, какой Йоханнес ущербный. Было бы легче, если бы он не выжил тогда в колючей проволоке. Если бы его не спасли и оставили истекать кровью. Если бы его сразу на месте разорвало снарядом, не давая никаких шансов. Если бы хотя бы в госпитале он умер от заражения крови. Всё было бы лучше. Потому что теперь Йоханнес не живёт. Он лишь существует. И то в прошлом. Когда он ещё что-то из себя представлял. Когда он ещё мог ходить… Как многого он на самом деле не ценил. Хотя это такая банальная мысль. Но понимаешь её лишь сейчас. Когда уже поздно. Он часто проигрывал сюжеты, где он бы бежал не так быстро, поэтому бы снаряд его не задел, где он бы, наоборот, проскочил раньше, и его бы просто оглушило далеким гулом или даже чуть отбросило… Но не оторвало бы ноги и руку. Он представлял разные варианты, и каждый раз у него текли слёзы. Ведь это было несбыточно. Глупо было об этом размышлять. Но что ему ещё делать, запертому на чердаке в одиночестве? В госпитале медсёстры говорили, что Йоханнесу повезло, что он выжил. А он и не понимал, в чём же везение? Что теперь он будет мучиться от страшных болей до конца жизни? Что теперь он ни на что не способен? Он умер как личность, а его искалеченное тело осталось. Честно говоря, его давно охватило отчаяние. Он ждал, когда у мамы кончится терпение и она подмешает ему яд в воду. Он бы с радостью выпил, чтобы больше не ощущать себя обузой для семьи, чтобы не видеть, как обезумела мать, как отец корчит гримасу отвращения при виде его, но молчит. И на том спасибо. Ночью постоянно приходили воспоминания о жизни в траншеях. О бесконечных вшах, кусачих крысах, постоянных смертях товарищей, с которых в следующую же секунду стаскивали вещи, потому что живым они были нужнее. И о ужасе. О ужасе, который пронизывал всю войну. Только первые месяцы были пронизаны воодушевлением. К Рождеству же война показала своё настоящее лицо. Безжалостное и беспощадное. К тому времени уже весь «Синий голубь» погиб, остался только Йоханнес. Какая ирония, что и сейчас вся рота погибла, и остался опять он. Странная у него судьба... Но тогда не было времени печалиться за товарищей. Важнее была собственная жизнь, которая всегда была на волоске. Никогда не знаешь, какие у смерти на тебя планы. Долго он отходил только от смерти Кристиана. И плакал долго. Втайне. Солдат всё-таки… Он пытался справиться с воспоминаниями, выплеснув их на холст. Получалось отвратительно тошно. Йоханнесу казалось, что он просто переводит краски и бумагу. В них не осталось былого мастерства, да и они не справлялись с выплёскиванием воспоминаний. Лишь наоборот, копили их и множили. Но, кажется, не один в доме он этим страдал. Когда вернулся Пауль, то к ночным шорохам и завываниям добавились и его шаги. Кажется, он также страдал от бессонницы, наворачивая круги по дому. Иногда он затихал, иногда чем-то гремел, видимо, случайно обо что-то запнувшись. Но никогда не говорил. Йоханнес звал его. На помощь. Где-то в душе теплилась надежда, что Пауль всё поймёт, что Пауль остался единственным адекватным в их старом доме, в котором крепко пустил корни дедушка. Но эта надежда быстро разрушилась. Брат не отвечал. И кажется, точно также сошёл с ума. Днём его не было слышно. Вполне вероятно, отсыпался. От родителей Йоханнес слышал, что тот почти не выходил из комнаты. Их семья гнила по всем фронтам. Разрушалась прямо на глазах. И Йоханнес сильно удивился, когда Пауль появился на чердаке, не сильно выделяющийся на фоне пустующих клеток с остатками перьев от голубей. Потому время здесь остановилось, как время остановилось и у Пауля. Тот смотрел с неверием в глазах, застыв на месте, но после двинулся вперёд на подгибаемых ногах. — Всё же это ты… — тихо прошептал он. Йоханнес напрягся. Сердце застучало сильнее, отдаваясь эхом в ушах. Впервые за столь долгое время он говорит с братом. Даже не верится. — Прости меня, — произнёс Пауль и упал на колени перед ним, цепляясь руками за пижаму Йоханнеса. — Прости, — его голос дрожал, а когда тот поднял голову, можно было увидеть солевые дорожки, струящиеся по щекам. — Прости! Я… я не должен был оставлять тебя там… не должен… а я сбежал, как трус! Испугался… Я вообще не должен был отдавать тот приказ! Не!.. Он зашёлся слезами, не в силах ничего выговорить. Его спина содрогалась от рыданий. И сейчас он был похож не на девятнадцатилетнего юношу, а на несмышлёного мальчишку. Впрочем, Пауль всегда был таким. Йоханнес провёл по его волосам здоровой рукой: — Это… не твоя вина. Говорить было сложно из-за повязки, перекрывающей рот, и из-за ран, что ещё не до конца зажили. — Но я!.. — Ты не виноват. Даже… если бы ты подошёл… это изменило бы ровным счётом ничего. Всё осталось… как и сейчас. Пауль поднял голову. В его карих глазах плескались слёзы, похожие на лужицы. Лицо было слабо видно из-за полумрака, царившего на чердаке, пропахшем не только деревом и краской, но и смердящей вонью Йоханнеса. — Нет, всё могло быть лучше. — Могло… но не стало. Пауль всхлипнул. — И всё равно я вёл себя как дурак. Я наделал столько много ошибок... Я просто зазнавшийся засранец, — он закрыл лицо руками. Йоханнес сдержался от того, чтобы сказать: «Наконец ты это осознал». — Разве… Разве сейчас это имеет какую-то роль?.. Разве сейчас… это важно? — И, отвечая на свой вопрос, он продолжил. — Сейчас… это не имеет никакого значения. Ничего, что было в прошлом… уже не важно. Пауль, замирая, вытирал кулаком слёзы с щёк. — И почему ты всегда говоришь такие правильные вещи? — Потому что я твой старший брат. Пауль хмыкнул. Но после опять поник. — Так ты… прощаешь меня? За всё что я сделал? Йоханнес замолк, а после произнёс. — За то, что… отбирал у меня… красный мяч не прощаю. На лице Пауля появилось недоумение. Кажется, он даже побледнел от такого заявления. — Шучу. Конечно… я тебя прощаю. Они оба выдохнули с облегчением. Пауль — от прощения, Йоханнес — от того, что теперь он не будет сходить с ума в одиночестве. Теперь, может быть, всё наладится. Он хотя бы не один... — Честно говоря, я думал, что ты меня ненавидишь. Считаешь предателем, — Пауль шмыгнул носом, но слёз у него больше не было. — Но сейчас я рад, что всё обошлось. Что мы вместе. Что ты выжил. Йоханнес дернулся от последних слов. Это был первый человек, который радовался, что он жив. Даже мама таких слов не произнесла. Она лишь вскрикнула, когда в первый раз его увидела. Но он не винил её... Он уже никого не винил. Пауль поднялся и обнял Йоханнеса. И тот отметил, что брат явно похудел на фронте, не было больше той мальчишеской припухлости, не было больше округлых щёчек, и на руках проглядывались острые кости. Может быть, Йоханнес так и не нашёл ответа, почему он выжил, но главное, что жить хотя бы стало легче.