«И снова, и снова, послушай
Мы дышим большими глотками
Мы — сломанные игрушки
В руках великана…» ©
Тот самый вечер, переходящий в ночь… Он медленно вошёл в люксовый гостиничный номер, щёлкнул выключателем и растерянно огляделся, будто впервые его видел, хотя и заселился утром того же дня, предполагая провести здесь еще и ночь. Не ехать же было домой в Питер, а потом обратно на второй московский концерт, намеченный на следующий, уже субботний, вечер. Сейчас ситуация, конечно, внезапно резко изменилась, стала непонятной по мотивам и еще до конца неопределенной по масштабам, а от этого — нестерпимо гнетущей, но все же было принято коллективное решение — остаться в Москве до ее прояснения. Что до планов, о них, да и в принципе, вообще не думалось, мозг блокировал, пытаясь защитить психику, хотелось лишь вдохнуть в лёгкие побольше чистого воздуха и не ощущать больше едкий запах гари, успевший за короткий срок пропитать одежду, волосы и даже руки… Но вдохнуть почему-то не получалось, что-то будто давило на грудь, делая дыхание прерывисто-судорожным. Не снимая пальто и концертные казаки, которые не были предназначены для ходьбы и за короткий срок натерли, по ощущениям, водяные мозоли, мужчина прошел вглубь помещения, захватив попутно с тумбочки пульт. Он тяжело осел на двуспальную гостиничную кровать и включил висевший на противоположной стене телевизор. Неопределенность и невозможность контролировать ситуацию были тем, что выдерживалось им всегда особенно тяжело, доводя нервы и физическое тело до состояния напряжения, сравнимого с натянутой струной. На экране новостной бизнес-канал вел прямую трансляцию событий: мелькали сменяющиеся кадры, отблески проблесковых маячков спецтранспорта, зарево пожара, паника и хаос, лица, лица… На картинку накладывался запах, идущий от собственного влажного кашимирового пальто — шерсти и горелого пластика. Во рту вдруг стало сухо, а телу — зябко и он по-привычке засунул руки в карманы пальто, а затем медленно и длинно выдохнул. Мозг все же начал свою работу, оценивая увиденное и повергая в трепет тело вбросом в кровь новой порции адреналина. Тут же зачастило сердце. Стало страшно и одновременно стыдно за свои ощущения. Его с детства учили быть стоиком, что мужчина бояться не должен. А тем более — плакать. Мальчики же не плачут. А вот сейчас хотелось. От бессилия и рождающейся злости не то на себя, не то на ситуацию в целом, не то на отсутствие контроля и невозможность повлиять, обратить все вспять. От всего этого с каждой минутой становилось все хуже. Состояние разрасталось, липко обвалакивая свою жертву. В кармане пальто снова, наверное в сотый раз на час, призывно завибрировал телефон. Последняя капля, а за ней — абсолютная невыносимость. Мужчина в отчаянии резко поднялся на ноги, слегка при этом качнувшись, но удержав, к счастью, равновесие, а затем — четким, но уже слабеющим, движением отправил гаджет в полет по комнате, который быстро завершился, наткнувшись на препятствие. Собственно говоря, жизнь самого телефона также завершилась, безвременно и безвозвратно. Тем же вечером, часом позже... Стас быстро принял в номере душ и переоделся, что привело его в относительную телесную норму, даже успел поскроллить новости и успокоить жену, которая в тот вечер просто не дошла до своего места в ложе из-за заминки. Не успела. Плюс задержка самого концерта тоже превратилась во благо. Полного осознания ещё не наступило, но он уже мысленно благодарил за счастливое стечение обстоятельств небо и того раздолбая, что забыл внести Галю в списки на служебном входе. Мысли о том, что было бы, если бы все сложилось иначе, он неистово гнал от себя прочь. Несмотря на трагичность ситуации, все в его семье были живы и невредимы, а остальное — восстановимо. Решили, что Галина уедет домой завтра утром, вместе с супругой Марата Мариной. Дома Галину ждали дети, оставленные на пару дней с бабушкой Еленой. Стас был молод и легче проживал стресс, хотя и ему было сейчас, мягко говоря, сильно не по себе, но виду не подавал. По крайней мере, старался. Перед глазами всегда был пример эмоционально сдержанного отца — Эдмунда, которого он любил, уважал, хотя и не стремился походить на него ни внешне — по стилю, ни в творчестве, борясь за индивидуальность. Отец был важен для сына и наоборот. Стас, став сам отцом, осознал, насколько Эдмунд тихо, без острых проявлений, любит их с сестрой. Чего только стоило то, как Шклярский старший называл своих детей в разговоре — «Стасик» или «дочка», одновременно утверждая в тех же интервью, что «не влюблен» в них (ага, «папа вам не мама»). Станислав успел также поговорить с матерью, которая давно уже не ездила на концерты, за редким исключением семейных вылазок, и осталась дома с внуками. Она его насторожила сообщив, что телефон Эдмунда «выключен или находится вне зоны действия сети». Действительно, с момента возвращенияв гостиницу, отец не пытался с ним больше связаться. Этот факт начинал все сильнее напрягать и без того взбудораженные нервы. Попытка Станислава дозвониться до отца также потерпела фиаско и он решил, несмотря на то, что время приближалось к полуночи, сходить и проверить лично пребывание старшего Шклярского в номере, тем более, что ресепшен по телефону сообщил — ключи от люкса постояльцем не сдавались. «Нас утро встречает прохладой» Было уже около одиннадцати часов утра. На улице расходился мелкий, холодный и, по всем признакам, облажной дождь. — Здорово, — в номер люкс Шклярского старшего заглянул бас-гитарист группы Марат. Стас, сидевший в этот момент опираясь спиной об изголовье на второй половине двуспальной кровати в номере отца, ответил на приветствие кивком головы. — Проводил Галю с Мариной? — спросил он гитариста. — Угу, в лучшем виде, — отозвался тот, одновременно оценивая представшее его взору. — А ты-то спал? — спохватился Стас. — Нет, пока нет, не могу, — отозвался Марат, почесывая свой подбородок, поросший уже приличной щетиной. — Я тоже. Так... Подремал здесь,— мрачно добавил Стас. Марат вздохнул. — Стас, а ты чего меня не позвал вчера? — наконец произнес он. — А смысл, Марат? Полночь уже была, да и состояние нашего Маэстро последние часов двенадцать неизменно, — в голосе Стаса зазвучали нотки злой иронии, хотя он и понимал исключительность сложившейся ситуации. — Состояние называется «В стельку», — нервно усмехнулся гитарист в ответ, пытаясь припомнить, когда такое видел последний раз и понял, что при нем-то оно уже много лет и не случалось. Эдмунд однажды твердо завязал с алкоголем, осознав путь в никуда и назревающую хроническую проблему. На том до сих пор крепко и стоял. — То ли плакать, то ли смеяться, сюрр какой-то, — добавил Корчемный, разглядывая пустую бутылку из-под виски, которую Стас поднял вчера с пола и поставил немым укором на прикроватную тумбочку рядом с изголовьем кровати. Не так чтобы Шклярский был в глухой завязке, но больше половины бокала белого себе обычно не позволял. — Лично я вчера, прости за выражение, просто пересрал, причем дважды за вечер, один раз — в гримёрке, второй — найдя его в номере на полу, — хмуро отозвался Станислав. — Немудрено. Не разводя и не закусывая, видимо просто из горла… Ну и отвык, не практиковал давно, — протяжно рассудил Корчемный, изучая уже лицо Эдмунда, исчерченное местами резко углубившимися дорожками морщинок. Оба замолчали, наклонившись над спящим на своей половине кровати Шклярским, который не первый час уже пребывал в безмятежности под защитой кокона из одеяла, заботливо созданного накануне Стасом, и алкогольной анестезии: без снов и терзаний, боли, страха, чувства ответственности и прочих болезненных ощущений. Каждый думал о своем. Стас — что видел отца пьяным последний раз в своем детстве, а теперь он злится, что родитель добавляет проблем в и так непростые дни. У Марата в голове вертелись саркастично-ироничные шутки по поводу ситуации, но он прекрасно понимал, как они неуместны сейчас даже в мыслях. А оба — когда Эдмунд так успел постареть, а может — они этого просто не замечали в повседневности, привыкли. Размышления прервали синхронные бульканья в телефонах — администрация группы, в лице Юрия, объявляла вечером общий сбор, чтобы обсудить ситуацию. Мужчины переглянулись. Маэстро необходимо было срочно будить и возвращать в нормальное, рабочее состояние. — Марат, прошу, не стоит никому знать про это, — попросил тихо Стас. — Нет, конечно, зачем. И так… Сами справимся, — посерьезнел гитарист. — И пожалуйста, не шути потом на эту тему с ним, — добавил Станислав, кивая в сторону Эдмунда. Раздражение внезапно сменилось на жалось и желание уберечь, защитить. — Я услышал тебя. Хотя, если я не буду шутить, то мы уедем всей группой в психушку. Но я понял, понял, — пообещал Марат, натолкнувшись на укоризненный взгляд Стаса. Бас-гитарист в раздумьях запустил пальцы в свою шевелюру и взьерошил ее. — План такой: сначала будим, а там — посмотрим. Еды надо заказать, минералки там. Аспирин найти... — Эд, Эдик, подъем. — Папа-а. Ещё сутки спустя… У Полины, отвечающей в группе за связи с общественностью и публичные ресурсы, уже дёргался глаз. Ее работа требовала постоянного мониторинга ситуации, упустишь и не вовремя среагируешь, получишь в итоге необратимые проблемы. Считалось нормальным, что периодически появлялись хейтеры, блоггеры-хайпожоры, сезонные сумасшедшие или не в меру любвиобильные дамочки, но они как приходили, так и уходили в небытие под воздействием тех или иных мер, ведь специалистом Полина была профессиональным и надёжным. В конце концов, как известно, плохой рекламы не бывает, и зло можно обратить во благо. Всегда. Или почти всегда. В этот же раз хейт в публичных сетях начался почти сразу, в ту же ночь после трагических событий. Организованный, беспощадный, с применением ботов, сеящий в сознание обывателя смуту и подозрения. С ботами Полине было все понятно, они в основном были силой проплаченной, а подчас — вообще компьютерной программой, гонявшей по пабликам одни и те же короткие фразы. Но были и иные — они раскачивали сознание мыслью о вредоносности творчества группы в принципе, клеветали, обличали и обесценивали, обвиняли в оккультизме и других околомистических грехах. Их лица были реальны. Среди них встречались даже знакомые и публичные. Травля разворачивалась масштабная, исход становился труднопредсказуемым. Атака была как контрольный выстрел по и без того расшатанному эмоциональному состоянию музыкантов. Невидимый многоголосный хор требовал их отмены, покаяния в придуманных грехах, сыпал проклятья, одним словом — желал крови... Сейчас же ко всем рабочим проблемам Полины добавились ещё собственный стресс и Эдмунд Шклярский собственной персоной, который пребывал в эмоциональном состоянии, ооставлявшим желать много лучшего. А это мешало, как ни странно, делать работу. Круг замыкался. Внутри подбешивало, но она старалась не показывать вида, прекрасно понимая, что сущность ее сложного, закрытого, временами до кажущегося эмоционального безразличия к миру, клиента не изменится. Сейчас Полина смотрела на Эдмунда Мечиславовича сквозь объектив камеры своего телефона и спытывала смешанные чувства: с одной стороны — это была уже третья за последние полчаса неудачная попытка снять видеообращения, которого так ждала и уже все громче требовала общественность, а с другой — ее женское сердце все сильнее изнывало от сочувствия к этому пожилому дезориентированному мужчине, который сейчас пытался собраться с мыслями и связно их сформулировать. То, что от него сейчас требовалось, сам Эдмунд воспринимал иррациональной глупостью. Он тихо ворчал на тему, что слова ничего не решат, не изменят, не повернут время вспять, не возродят ушедших и поэтому он не хочет ничего говорить. Как обычно закрывался скрещенными на груди руками, будто это могло на самом деле защитить хрупкий внутренний мир. Все время Полине вспоминался собственный отец, который был всего на пару лет старше Эдмунда. "Я сейчас издеваюсь над беззащитным человеком, принуждаю делать то, что он не хочет", — подумала Полина и остановила съёмку, опустив телефон. Еще через час они сидели с Маратом и Юрием в номере, отсматривая полученный результат. — А где его очки? Повседневные, что с затемнением, — наконец прервала молчание Полина. — Да, кто знает-то, в гримёрке видимо остались, — отозвался грустно Марат. Полина поднялась и стала кружить по комнате. — Может, переснимем завтра? Что решать плюс-минус двенадцать часов? — предложил директор. Полина остановилась как вкопанная. Мысль о том, что придется снова смотреть в воспаленные глаза Шклярского ее не вдохновляла от слова "совсем". — А ну, нафиг. Оставляем как есть. Все равно кто-нибудь да докопается, было бы желание. А оно есть и преогромное у некоторых. — наконец приняла решение Полина. — Кстати, Полин, ты видела там друзья наши отличились? Прав Эд, когда называет их упырями, — заметил Марат. — Видела. Как сам Эдмунд, ты был у него? На этот вопрос Корчемный не ответил, а лишь многозначительно слегка покачал рукой, обращённой вниз ладонью, из стороны в сторону. И ещё через несколько дней после рокового события… Ленинград. Питер. Это место всегда был для Эдмунда надёжной гаванью, домом, где и стены помогают. Здесь он родился и вырос, другого дома у него не было. Сам климат здесь делал человека сильнее, укреплял стойкость. Одновременно, личная ответвенность за свое дело ощущалась здесь тоже сильнее. Шклярский сидел в гримёрке питерского БКЗ и смотрел в полоборота на свое отражение в зеркале. Сам себе он не нравился (впрочем, ему всегда в себе что-то не нравилось), ощущения временами накатывали препаршивые, потом отступали. Прилив — отлив, как волны в Финском заливе. Отвернулся от зеркала. Ничего нового все равно не увидеть... Он был наконец более-менее стабилен, хотя только двадцать минут назад пресек йоговскими упражнениями чуть было не возникшую некстати паническую атаку. Но чуть-чуть же не считается... Ещё в последние дни очень помогала необходимость решать срочные дела, поиски аппаратуры и инструментов, да ещё забота и поддержка родных, друзей, знакомых и незнакомых. Погруженный в мысли мужчина не заметил подошедших со спины Марата и Стаса. Вздрогнул, ощутив как почти одновременно на оба его плеча легли тяжёлые мужские ладони. Так уж получилось. — Ну и кто из вас в роли беса, а кто — ангела? — слабо улыбнувшись пошутил Эдмунд, обернувшись сначала на сына, а потом на Марата. Музыканты, снова не сговариваясь, молча указали одновременно друг на друга. — А если серьезно, то вот тебе горячее — твое молоко с имбирем и медом, — протянул кружку Марат, — но может, лучше коньяком прополоскать горло? — Нет, коньяк придется выплюнуть, а это уже совсем преступление. А если не выплюнуть, то... — Шклярский, как часто случалось, не окончил фразу, но его все поняли. — Вы меня ещё в вату заверните. Рано ещё, — добавил Эдмунд, понимая беспокойство соратников. От напитка стало жгуче-тепло: сначала в горле, потом оно спустилось ниже, а может это от заботы. Он не знал, но стало спокойно. А последовавшая мини пресс-конференция ещё и взбодрила, настроив на борьбу. Ну не любил он отвечать на вопросы и делать заявления, с трудом выносил вплоть до желания встать и уйти. Нервничал, не знал куда деть руки... Обычно спасал ситуацию Марат, дополняя, подхватывая разговор и временами договаривая недосказанное. В тот день же, на удивление самому себе, Эдмунд справился со всем самостоятельно, ощутив здоровую злость, поднимающуюся изнутри. На то, что кто-то пытается обесценить его детище, отобрать, что создавалось десятилетиями, на пытающихся влезть в душу с глупыми неуместными вопросами, в разум и привычки, запретить ему что-либо. Марат в этот вечер наблюдал со стороны за тем, как лидер группы "Пикник" Эдмунд Шклярский как обычно говорил вещи, которые шли в разрез с обывательскими ожиданиями и вновь не оправдывал эти самые ожидания. Но по-сути, как бы цинично это не выглядело на взгляд общественного мнения, Эдмунд был прав — мир не изменится, люди не станут другими, жизнь будет продолжаться, что бы не случалось... Вдруг Корчемный тихо усмехнулся, заметив мелькнувший из-под штанины друга носок. Носок был красный... "Сразу видно несуеверного человека", —подумал Марат, но тут же спохватился и погасил расплывающуюся по лицу улыбку. Эдмунд твердо решил, что оркестр будет играть, вечер памяти состоится, он не спасует ни перед врагами, ни перед самим собой и группой, а доведет дело до конца. Он будет петь. Назло и вопреки. Тем более, масса людей за последние дни выразила свою поддержку, он не может не оправдать оказанного доверия. До выхода осталось уже совсем мало времени. Оркестр готов. И вот Эдмунд оказывается на сцене. Надевает свой сценический образ, погружается в свое альтер-эго. Закрывает глаза очками как защитой, а гитару держит за гриф как за рукоять перед поединком рыцари держат меч. Зал замерев ждёт. Ждет его — Маэстро. А он никак не может начать, ища то медиатор, то пытаясь подавить вновь нахлынувшее волнение. Внешне спокойного как скала, скрывающего эмоции за темными очками его с головой выдает голос. Голос дрожит с лёгкой хрипотцой и норовит сорваться. Некоторым зрителям кажется, что Шклярский сейчас просто развернется и уйдет, не выдержав. Но он не уйдет, он выдерживает. Иначе нельзя. За спиной поодаль стоит сын Стас, где-то в ложе — присутствует дочка. Семья — это важно. Верный друг Марат эмоционален как никогда. Барабанщик Ильгиз (замена отсутствующего Кирноса), которого он в горячке назовет Ильязом и не заметит этого, пока Стас после концерта осторожно не сообщит ему об ошибке. В зале те, кто писал посты в поддержку группы все последние дни и не только. И это успокаивает, приносит уверенность. Голос крепнет и набирает силу. Эдмунд Мечиславович Шклярский — дома. А Стас на следующий день оставит в своих соцсетях краткий комментарий, обращённый вовне: "У вас и у нас получилось". Жизнь продолжится. Благодаря и вопреки одновременно.
"Что есть, то и будет, что есть, то и будет Так было и прежде, так было Сгорают без пепла, сгорают без пепла Большие надежды, большие надежды Ветрам бы дать крылья, морям — изумруда Снегам — перламутра Вы думали, это так просто, так просто как будто" (с)