Самая странная

Наступает декабрь, близится Рождество, а все мысли Мисти, между тем, — только о Корделии. Порой, конечно, накатывает еще и чувство грусти оттого, что на рождественские каникулы все одногруппники разъедутся по своим родным городам, к своим семьям, и лишь Мисти совсем не к кому ехать. (Впрочем, та, что всегда пытается любыми путями побороть тоску с помощью песен Стиви Никс и рисования, вполне успешно делает это и сейчас). Колледж вовсю готов к празднику Рождества: в атриуме наряжена большая елка, куда каждый студент может повесить бумажку со своими поздравлениями или пожеланиями на год грядущий, везде развешаны рождественские ангелы, звучит праздничная музыка… — Не поможешь мне украсить аудиторию к чаепитию? — просит Корделия. — Да, мисс Корделия, конечно, я с удовольствием! (И так греет душу, что та, к кому тянет с бешеной силой, доверяет ей и обращается за помощью. Для Мисти сейчас, пожалуй, нет ничего дороже). — Какие планы на Рождество? — спрашивает преподавательница, расставляя тарелки на столах. — Да никаких особо, — отмахивается девушка. — Буду смотреть «Один дома» и слушать Стиви Никс. Может, порисую какие-нибудь портретики или скетчи. — Звучит как-то не очень празднично. — Да я уж и забыла, когда последний раз ощущала атмосферу праздника в Рождество, — признается Мисти, чувствует, что с Корделией можно быть полностью откровенной. — Наверное, еще когда рядом были мама и Эмили. — Наладить с отцом отношения вообще не вариант? — осторожно спрашивает Корделия. — Извини, если лезу не в свое дело. — Да нет, мисс Корделия, все в порядке. Просто… После того, что он сделал, вряд ли получится. Ответный взгляд преподавательницы выражает глубокое участие и готовность выслушать, и это подкупает, как ничто другое. — В общем, я выросла в каджунской деревне в глубоко религиозной семье, — начинает рассказывать Мисти, решившись наконец на откровение. — Отец был своего рода фанатиком, любые отклонения от установленной им самим нормы считал грехом. Не раз мог даже ударить меня или Эмили за любовь к песням Стиви Никс. Особенно доставалось Эмили — она ведь ему не родная… И если поначалу нас защищала мама, то после того, как ее не стало, отца уже вообще перестало что-либо сдерживать. Эмили погибла, когда мне было около двадцати, и для меня это стало своего рода точкой невозврата. Никого, кроме моего фанатичного отца, у меня не осталось в целом мире. Он был против, чтобы я продолжала обучение в колледже, подыскивал мне всяких женихов… Даже вспоминать противно. В один момент я просто не выдержала и рассказала ему правду о себе. Теперь понимаю, что зря, что не стоило. — И в чем заключалась эта правда? — внимательно слушая рассказ девушки, интересуется Корделия. — В том, что я не могу создать семью с мужчиной, не могу выйти замуж, потому что люблю женщин. Я это поняла еще когда испытала свою первую влюбленность к Стиви Никс, а потом еще пару раз влюблялась в девушек в колледже. Корделия крайне понимающе кивает в ответ. — Тогда мой отец решил пойти на крайние меры, — на этих словах девичий тон звучит более сдавленно, говорить становится тяжелее. — Как-то я пришла домой после колледжа, а там меня ждал отец, и он был не один — с каким-то парнем. Сказал, что это сын его друга, и что он давно в меня влюблен и хочет жениться на мне. Я пыталась что-то возразить, хотела уйти, но этот парень схватил меня и потащил в комнату. Говорил мне, что это сделает меня «нормальной», что я начну любить противоположный пол… Я вырывалась, кричала, кусалась, а когда поняла, что все без толку, просто попыталась словно… Отрешиться, отделить душу от своего тела. Потом долго считала себя грязной, ужасной, ничтожной, что позволила. Домик на болотах, куда я бежала после, стал моим спасением — постепенно природа поглотила всю мою боль и страхи. Природа действительно умеет исцелять, да еще как — к своим двадцати пяти я стала совершенно другим человеком. Начала новую жизнь. Отец, конечно, пытался возобновить со мной отношения, но, честно, я не хочу его видеть. Вряд ли я когда-нибудь смогла бы его простить. В украшенной к празднику аудитории повисает сдавленная тишина. Корделия долго не решается ответить, лишь губы слегка подрагивают. — Иди сюда, — наконец нарушает гнетущую тишину и раскрывает объятия, не говоря больше ничего: все слова на свете здесь бессильны. Мисти, отучившаяся после поступка отца доверять людям, впервые доверяется кому-то настолько сильно, и идет к ней в объятия. Преподавательница обнимает крепко, но в то же время — осторожно, гладит по растрепавшимся светлым кудряшкам, Мисти прижимается к ней, как к своему единственному и надежному защитнику. Аромат духов Корделии сладко пьянит. (И так хочется просто быть рядом и не отпускать, просто любить). Отец столько твердил о том, что любовь к человеку своего пола — это грех, но Мисти твердо, непоколебимо знает: такое светлое чувство, как любовь, попросту не может быть грехом. Дыхание Корделии обжигает, лица их — совсем близко, и уже в следующую секунду преподавательница касается губами потрескавшихся от мороза губ Мисти. Разрывать поцелуй не хочется больше всего на свете, и обе делают это, когда начинает уже совсем не хватать воздуха. — Ты замечательно целуешься, Мисти Дэй! — замечает Корделия, одаривая студентку согревающей посреди морозного декабря улыбкой. — Как и вы, мисс Корделия, — девушка чуть смущенно улыбается в ответ. — Не нужно на «вы» и «мисс Корделия». Просто «Делия», хорошо? — Да, конечно… Делия, — Мисти словно пробует эту форму ее имени на вкус, и ей определенно нравится, как она звучит. Корделия вновь обнимает, и ничто больше не имеет для Дэй значения в этот момент. (В Рождество, которое теперь она точно проведет не одна).