Любить до боли

How much sorrow can I take? Blackbird on my shoulder And what difference does it make When this love is over? Shall I sleep within your bed River of unhappiness Hold your hands upon my head Till I breathe my last breath Sufjan Stevens — Mystery of Love

Не знаю, почему я это сделал. Членовредительство никогда раньше не приходило мне в голову. Однако из-за (или благодаря?) тебя все стало иначе. Мир становился то черно-белым, то расцветал буйными красками. Мое сердце волнительно замирало, стоило мне расслышать твои шаги за дверью, а когда ты появлялась в поле зрения, широкая улыбка невольно появлялась на моем лице. Бабочки порхали в животе. Я был безмерно счастлив — меня окрыляла радость, известная только по уши влюбленным простакам, которых ничего не интересовало, кроме объекта своего обожания. Даже лето за окном. О Господи, ты же знаешь, как влияло на меня наступление лета. Все печали и тревоги отступали на второй план, сменяясь щенячьим восторгом перед возродившейся природой. Но каждый раз, когда ты приезжала, меня переставало что бы то ни было волновать, кроме твоих тонких рук и длинных пальцев, стройной талии, светлых глаз и заразительного смеха. Я напрочь забывал о себе и мог думать только о тебе: чем ты занималась в мое отсутствие? Чем займешься после моего ухода? Думала ли ты обо мне, засыпая после нашего разговора? Произвела ли на тебя наша беседа такое же впечатление, как на меня? Обдумывала ли ты каждое сказанное тобой слово, как я обдумывал свое? Прокручивала ли ты в сотый раз мои мимолетные жесты? Обратила ли внимание на то, как я слегка поддался вперед в надежде урвать скудный поцелуй с твоих прекрасных губ? Стал ли я значить для тебя больше после очередной встречи? Скучала ли ты по мне? Хотела бы, чтобы мы больше проводили времени вместе? Столько вопросов... они наполнили меня, с боями прорвались в мою душу и заткнули все трещины, оставленные другими людьми; теми, кто ушел и не вернулся. Я бы все на свете отдал, чтобы ты сказала мне, что я для тебя гораздо больше, чем очередной собеседник; что я выделяюсь среди этой разношерстной, снобистской, эгоистичной, истеричной массы. Если бы ты сказала, что я являюсь для тебя всем миром, как ты для меня... Если бы ты сказала все, что я хотел и не хотел услышать, мечтал и не смел даже надеяться, я бы не сделал то, что сделал. Но мне тебя так не хватало. Мне недостаточно было посмотреть на твою фотографию и вспоминать, как твои подушечки пальцев, испачканные грифелем, касались лямок моего рюкзака, когда мы стояли на пороге безлюдного кафе, умирая от жажды — или же я умирал от желания погладить тебя костяшками пальцев по гладкой щеке? Недостаточно трепетать при мысли о том, как ты впервые обняла меня — обвила руками мою спину, тесно прижала к себе и держала так долго, что у меня перехватило дыхание и я думал, что если мне суждено умереть прямо здесь и сейчас, то я умру самым счастливым человеком на планете, потому что никто и никогда не обнимал меня так, как ты. Как будто бы тебе было не все равно на то, кто перед тобой. Как будто бы я что-то для тебя значил. Скажи — я действительно для тебя что-то значу? Скажи — мне без разницы в каком времени, потому что само знание того, что я был кем-то для кого-то, кто мне важен, заполнило бы дыру в моем сердце. О, мое сердце, недопонятое и разбитое, все в заплатках и нарывах от прикосновения тех, кому я подарил все, взамен не получив ничего. Скажи, что ты не поступишь так же, как они. Скажи, что ты не такая, как все, и я заплачу от счастья. Знаешь, ведь, возможно, все сводится к одному моему единственному желанию — заплакать от счастья, а не от ужаса перед безрадостным будущим, призрачным настоящим и бесцельно прожитыми годами. Заплакать от счастья от осознания того, что впервые в жизни я держал в руке ладонь человека, который не считал меня пустым местом. Но вернемся в самое начало. Пока мы болтали по телефону, я баловался со складным ножом — тем самым, что ты купила мне во время нашей последней встречи. Ты сказала, что цвет моих глаз такой же острый, как лезвие ножа. Не успел я и глазом моргнуть, как ты заскочила в магазин и выскочила меньше, чем через минуту, держа в руках вещицу. — Что это? — спросил я. — Подарок. — Подарок, — взволнованно повторил я. А потом ты уехала — вернулась к своей обычной жизни, к интересной, высокооплачиваемой, пусть и энергозатратной работе, парню, оставив меня прозябать в этом городе, где ничего не радовало, хотя рекламные вывески утверждали обратное. Мы разговорились — или разговорился я? В твоем присутствии я всегда говорю больше обычного — открываю свою душу и сердце нараспашку, выплескиваю весь тот сентиментальный запас, который, как я думал, истратил после маминой смерти. Я засыпал тебя вопросами. Как там погода в Лондоне? Льет как из ведра? В Нью-Йорке солнце, но его не замечаешь из-за многоэтажек и смога желтых такси. Как твоя собака? Вы часто ходите в парк? Я вот бегаю каждое утро и вечер в Центральном парке (и подолгу всматриваюсь в водную гладь, вспоминая наш пикник прошлым летом и твои выбившиеся пряди, которые мне так хотелось заправить тебе за ушко, но я счел, что ты отпрянешь от меня, хотя никогда прежде этого не делала). В какой-то момент ты начала рассказывать о своих неудачах в жизни, о ссорах с будущим мужем, женой которого ты не хотела стать, о том, как ты порой выгораешь и не можешь подняться с кровати, даже если за окном наконец-то отличная погода, а в городе проводится выставка редких работ Леонарда да Винчи... На одном дыхании я выпалил: — Брось все. Переезжай. Для тебя мои двери всегда открыты. Я помогу тебе встать на ноги. (Несмотря на травму верну тебе любовь к музыке, куплю тебе музыкальный инструмент и буду днями и ночами слушать твою игру и подбадривать тебя, когда ты будешь говорить, что твоя игра — не на сто процентов, но ведь никто из нас не идеален — разве ты не знаешь? Разве история моей жизни тому не доказательство?) И ты замолчала. Замешкалась. Я услышал неуверенный смешок. — Тео... И снова воцарилось молчание. Я прикусил нижнюю губу. Ты глубоко вздохнула перед тем, как продолжить, и в это время я нанес около пяти порезов себе на левую руку и бездумно смотрел на то, как кровь падала на коричневый линолеум, и думал только об одном — как бы собака не учуяла и, прибежав на запах, не начала лаять. — Я не могу, Тео, — наконец произнесла ты. — Это очень мило с твоей стороны, спасибо тебе за столь теплые слова, но я... просто не могу. Физически мне не было больно, но морально меня как будто бы выпотрошили изнутри. Придерживая ухом мобильный телефон, я впился ногтями в лоб и беззвучно взвыл. Закрыл глаза, а когда снова открыл, спокойно ответил: — Все нормально. Просто хотел в очередной раз сказать, что ты мне не безразлична. И я всегда буду рядом, чтобы помочь тебе. Ты ведь это знаешь? — Знаю, Тео, — ответила ты, и в твоем голосе я услышал улыбку. — Я прилетаю в Нью-Йорк через месяц, может, пообедаем вместе? — Отлично! — в моем голосе прозвучал энтузиазм. Правая ладонь прижимала кровоточащую левую руку. — Конечно. Если хочешь, мы с Хоби встретим тебя в аэропорту. — Это было бы чудесно. Спасибо. Еще созвонимся. Пока, Тео. Попрощавшись, я помчался в ванну — продезинфицировать рану и наложить бинты. Когда Хоби спросил о моей повязке на руке, я сказал, что меня поцарапала бездомная кошка, которую я ежедневно подкармливаю по пути в метро. Он спросил, сделал ли я все возможное, чтобы избежать заразы, и я заверил его, что да. Он успокоился, и больше мы к этой теме не возвращались. Рана болела — несколько дней. Зудела и чесалась. Пару раз я просыпался в холодном поту, боясь столбняка. Мне приходилось подолгу рассматривать лезвие ножа при свете настольной лампы, чтобы убедиться, что на нем нет ни миллиметра ржавчины. Через неделю я снял повязку, раны затягивались, но порез был слишком глубокий — остались шрамы. Но каждый раз, когда мне становилось херово на душе, я сжимал свой порез, и физическая боль заглушала моральную, и я тотчас же успокаивался. И вот, накануне встречи с тобой в аэропорту, я лежу и не могу сомкнуть глаз, думая о том, что ты скажешь, что скажу я. Надеть ли мне рубашку с длинными рукавами или футболку, чтобы ты увидела мои шрамы? Потому что мне хочется, чтобы ты увидела мой шрамы, чтобы ты спросила о них, и чтобы даже не смотря на мой уклончивый ответ, ты догадалась, что ты — причина их появления. Я не хотел, чтобы ты чувствовала свою вину за мои шрамы. Я хотел, чтобы ты знала — я готов вытерпеть любую боль — моральную и физическую, потому что она ничто по сравнению с моей вечной любви к тебе. Даже если нам и не суждено быть вместе. Как и не суждено мне воскресить маму. Вернуться назад в прошлое. Но сделанного, как и сказанного, не воротишь. Просто пойми — все остальное в моей жизни окутано тьмой, за исключением тебя. Потому что ты мой свет. Единственный и неповторимый. И пока ты жива, жив и я. И мои шрамы служат тому подтверждением.