***
Чимин просто простудился. Как обычно, как всегда. Проснулся утром с неприятным ощущением в горле и заложенным носом. Такое случается, когда летом хлыщешь ледяную воду из холодильника среди ночи. Юнги постоянно делал ему замечания, но кто бы слушал? Теперь Чимин слушает. Слушает всегда. Потому что видеть больше не может. Чимин простудился… Покашлял, выпил горячего чая с лимоном в сорокаградусную жару и решил, что этого достаточно. Температуры не было, поэтому лишние волнения ни к чему. Волнения — нет, а вот пожаловаться можно. Чимин пожаловался Юнги, попросил его после работы купить на всякий случай противовирусные и что-нибудь от горла. Потому что выходить из дома не хотелось. Конец июля, солнце шпарит как сумасшедшее. Чимин собирался поваляться. У него заслуженные каникулы, а впереди последний год обучения в университете. Чимин свое отпахал и летом собирался протягивать ноги. Тем более Юнги не против. Юнги старше на четыре года, у него за спиной образование и несколько лет опыта работы. Он за эти годы успел неплохо подняться, имел хорошую зарплату и огромные планы на будущее. Как в карьере, так и в отношениях. Чимина это радовало. Они познакомились давно. Все в том же универе. Чимин тогда был зеленым первогодкой, а Юнги готовился к выпуску. Он уже тогда казался серьезным и целеустремленным. Не участвовал в посвящении новичков, игнорировал попойки и вечеринки. Наверное, поэтому его поставили Чимину в пример и в наставники, когда Чимин увлекся студенческой жизнью: свободой и вечным кутежом, — и попал в список на исключение. Его пожалели, потому что глупый, но способный. Приставили к Чимину Юнги и дали возможность подтянуть хвосты, дали второй шанс. Чимин им воспользовался и вместе с учебой наладил свою личную жизнь. Это был успех. Юнги потом еще не раз вытягивал его задницу из «задницы». И в последний раз тоже вытянул. Вытянул из гроба. Родители до сих пор палят свечи в церкви и благодарят бога. Чимин благодарит Юнги и медиков. Потому что богом тогда не пахло. Бог, как всегда, сидел на небесах, а рядом сидел Юнги. По обычаю внимательный к мелочам и дотошный. Простудился… Чимин пожаловался Юнги, а потом решил доложить еще и другу. Точнее, Бэкхен написал первый, позвал в гости. Его уволили с третьей подработки за две недели, и он в срочном порядке хотел отпраздновать. Праздновать было что: вместо полноценной смены официанта его отправили домой и попросили больше не возвращаться. Бэкхену нравилось, когда такое случалось, потому что работать он ненавидел больше, чем любил получать деньги. А обеспеченные родители не слишком волновались о раздолбайстве. Придет время — возьмется за ум, считали они и радовались, что сын хотя бы делает попытки зарабатывать самостоятельно. Чимина такое поведение не волновало в целом. Бэкхен на его шею не сядет точно, скорее Чимин сидит на всех шеях по очереди, свесив ножки и радуясь жизни. Это Чимина, кстати, тоже не волновало, потому что никто не упрекал. Пить среди дня такая себе затея. Но Бэкхен пообещал вызвать Чимину такси, а еще уповал на то, что если хряпнуть, простуду как рукой снимет. Алкоголь лечит от всех болезней безотказно, как от физических, так и душевных, и вообще: меня снова уволили, ты должен поддержать! Чимин согласился. Зачем отказываться от хорошей компании и от веселья, тем более если все за чужой счет? Чимин посчитал, что это будет расточительством. Поэтому привел себя в порядок, сообщил Юнги, что его несносный парень опять собирается кутить, и смылся быстренько из дома. Уже по дороге смеясь с пришедших от Юнги смайликов. Они делились поровну на те, что закатывали глаза, и те, что, позеленев, блевали. Ложь и провокация! Так написал ему Чимин, потому что, во-первых, не напивался до чертиков уже очень давно, а во-вторых, всегда был довольно устойчив к алкоголю. Чимин просто простудился и просто хотел хорошо провести время…***
Сначала все действительно отвечало его желаниям. В кратчайшие сроки их собралось пятеро. Веселых, энергичных, заводных, с жаждой жизни и жаждой эту жизнь чуток взбаламутить алкоголем. Расслабиться и пообщаться. Посмеяться и, может, вытворить что-то безобидное. Для этого решили начинать с тяжелой артиллерии. Минчан как раз припер бутылку «Хеннесси». Заказал его с хорошей скидкой в интернете и радовался выгодной покупке. Вместе с Минчаном радовались все. Первую рюмку опрокинул Чимин. Потому что простудился и ему положено лечиться. Друзья на этом настояли и через час дико ржали, потому что вместо улучшения Чимин начал сипеть и посылал их в далекое пешее тихим шепотом. Видимо, лечить кашель холодным коньяком не стоило. Так решил Чимин и начал с удвоенной силой закусывать лимоном. А после и вовсе наболтал себе горячий крепкий чай. Потому что стало развозить. Развозить как-то слишком резко. Дало в голову непривычно быстро — всем. Но этому Чимин не удивлялся. Друзья в попойках всегда улетали раньше него. Но останавливаться вовремя не умели. Чимин умел. Научился на горьком опыте и на лекциях Юнги, который придерживал ему волосы и гладил по спине в туалете. После того случая позориться Чимину не хотелось и доставлять проблемы тоже. Удивляться Чимин начал позже, когда чай не помог. Вертолеты закрутили лопастями до тошноты, и в глазах начало мутнеть. Чимин заварил себе еще чай и попросил Юнги заехать после работы не в аптеку, а за ним. Юнги заехал. Шел шестой час после первой рюмки. Чимин выпил всего пять неполных и был сытый. Поэтому, заваливаясь к Юнги в машину с дикой тошнотой и головной болью, не понимал, что и когда пошло не так. Ложь и провокация, говоришь? Спросил Юнги беззлобно, со смешком. И даже не успел тронуться, как Чимин распахнул обратно двери и высунулся из салона, опорожняя желудок. Его рвало трижды за те полчала, пока они ехали до дома. Рвало сильно и нещадно. До возникшей рези в животе. И когда они наконец припарковались у дома, Юнги поймал Чимина за подбородок и спросил: Вы что, курили? Курили? Нет. Чимин с табаком не дружит и никогда не дружил. Поэтому оттолкнул руку Юнги и покачал головой. Ему становилось хуже и хотелось подняться домой. Наглотаться воды, проблеваться как следует и улечься в кровать. Отоспаться, чтобы полегчало, и послать Бэкхена на ближайший месяц с его лечением. Но Юнги уперся и Чимина опять поймал. Всмотрелся в глаза и снова спросил: Чимин, вы только пили? Не только пили, но и ели. Кто лечится на голодный желудок? Что пили? Коньяк. А с кем? Все знакомые? Чимин перестал понимать, чего Юнги прикопался. Ну перепил, ну с кем не бывает? Поругаться можно и завтра. Чимину и так паршиво, зачем добивать своими допросами. Он без Юнги чувствует вину и стыд и повторять не собирается. Не то чтобы совсем, но не в ближайшее время точно. Юнги же и сам не святоша и не ЗОЖник, просто временем на отдых ограничен. Но Юнги не отставал. И через час Чимин лежал не в своей кровати, как хотел, а в наркологии. А чуть позже узнал, что заказывать коньяк по скидке на сайтах не выгодно, а смертельно. Потому что дорогой «Хеннесси» оказался с метанолом. Больше Чимин ничего не помнил за тот день, он не терял сознание, он просто отказывался вспоминать. Ему было слишком плохо. А еще больно. Потому что Бэкхена не стало через сутки, остальных через двое. Юнги не смог до Бэкхена дозвониться, а потом уже было поздно. Чимин остался один.***
До комы дело не дошло, но Чимин все равно побывал в реанимации. Врачи сказали, что он вовремя остановился сам, а Юнги вовремя его привез. Если бы Чимин, как и хотел, завалился дома в кровать, то через пару дней его бы не спасли. Последствия отравления стали бы неотвратимыми и летальными. Он и так прошел по грани и еще легко отделался. Легко отделался… Наверное, так же можно сказать про людей, попавших в аварию. Где из четырех человек — три трупа, а один неходячий инвалид на всю жизнь. Но по сравнению со смертью, да… легко отделался. У Чимина еще и руки, ноги целы. А все остальное удалось восстановить. Все, кроме зрения. Чимин прекрасно помнит, как оно пропадало — постепенно. Сначала появились черные мушки перед глазами, потом начало исчезать периферическое зрение, затем он перестал различать цвета, а потом… потом на какое-то время все стало улучшаться. Чимин хотел выдохнуть, но врачи смотрели с жалостью. Они уже знали, что это не более, чем симптом. Симптом, после которого наступит слепота. Так и произошло. Мушки летать перестали, они объединились в один рой, превратились в единое черное пятно и погасили солнце. «Атрофия зрительного нерва» — так звучал диагноз, но Чимин слышал приговор. Потому что дальше наступила темнота. Она объяла собой настоящее, она заслонила будущее, она погрузила в бесконечную ночь всю его жизнь. Чимин не знал, что дальше. Как ему дальше? И жив ли он вообще? Он правда существует? Время смешалось и остановилось. Он не понимал, который час, день сейчас или утро? Пора спать или просыпаться? А когда просыпался, не был уверен, проснулся ли он? Потому что снова темнота. И снова нет ничего, кроме собственных мыслей. Хаотичных, разлетающихся в стороны, будто чужих. Чимин посчитал это забвением, где нет времени и нет пространства. Нет ничего. Абсолютно. Вакуум. А потом Юнги его ущипнул. Да так больно, что Чимин осознал: не забвение и не сон. Темная, но явь. В которой Чимин все-таки существует.***
После выписки Чимина забрали родители. Они не были рады его состоянию, но рады возвращению. Отец так и не принял Юнги. Не принял ориентацию Чимина, а мать всю жизнь шла у мужа на поводу. Но она любила. Искренне и сильно, поэтому, когда Чимин оказался дома, всю эту любовь обрушила на него с излишком. Восполнила за те года, когда их отношения охладели из-за Юнги. Когда Чимин перестал приезжать в гости и звонил только по праздникам. Не потому что не хотел, не потому что забыл, а из-за вечных споров и летящих в сторону Юнги гадостей. Он ведь старше, значит, виноват. Испортил, извратил, растлил. И не важно, что у Чимина с двенадцати в истории браузера одна гейская порнуха и аниме того же направления. Мама превратила Чимина в инвалида. Именно мама, а не слепота. Она водила его везде за руку, держала около себя, не отпускала. Она сажала его на унитаз, купала в ванной. Она кормила его с ложки и откликалась по первому зову. Не отходила ни на шаг. Чимин не мог ориентироваться сам, он не считал шаги от стенки до стенки, от кровати и до двери. От комнаты до ванной и до кухни. Зачем, если мама рядом? Чимин даже не брыкался по этому поводу. Она громко причитала и искренне его жалела — Чимин поставил на себе крест. Куда ему без мамы? Он же не может ничего, только спать. И то, перед сном она поправляла ему подушку и подталкивала одеяло. Она решила, что со зрением у Чимина пропали руки и ноги. Что он кукла или овощ, что ни на что больше не способен. Не со зла. Чимин знает, что нет. Она просто слишком сильно его любила и слишком хотела стать опять важной и значимой. А потом пришел Юнги и снова ущипнул…***
— Вспомнишь солнце, вот и лучик. Почему до сих пор лежим? Юнги забрал его домой. Просто взял и забрал. Без лишних слов и уговоров, и даже без скандалов. Ну почти. Мама пыталась вмешаться, но остановил отец. Чимин удивился. Сильно. Юнги тоже. А папа просто попросил: «Поставь моего сына на ноги». И ушел в комнату, даже не попрощавшись. — А что мне делать? — Сходить в туалет, умыться, побриться как минимум, — предложил Юнги. — И как я это сделаю? — А ты что, инвалид? Юнги сел рядом на кровать, секундная пауза — и щеки коснулась теплая ладонь. Провела от скулы до подбородка и исчезла. — Вообще-то, да. — Кто тебе сказал? — Медико-социальная экспертиза? Юнги засмеялся и резюмировал: — Глупости! А потом взял его руку в свою и потянул. Потянул за собой, и только тогда Чимин поднялся. Юнги учил его, Юнги наставлял его. Юнги ругал его и терпел его. А Чимин бесконечно истерил и рыдал, а потом снова истерил. Потому его глаза могли плакать, но видеть не могли. Он давил себе пальцами на веки и кричал в бесконечную темноту, почему у него есть слезы, но нет зрения? Может, выколоть себе глаза, выжечь их, выдавить, чтобы были лишь зияющие дыры? Чтобы он наконец смирился. — Сердце мое, перестань кровоточить… Юнги всегда успокаивал. Убирал его руки от лица, заменял своими губами. Оставлял невесомые поцелуи на веках и ворковал над Чимином, будто он самое милое и любимое создание на свете. Чимин не понимал почему. Как Юнги может любить его? Как вообще Чимина можно любить? — Верни меня к маме, Юнги. Верни к ней. Ты не обязан со мной возиться. — Прости, Чимин-а, но свое сердце я твоей маме не отдам. Чимин обзывал его дураком. И не только дураком. Он ругался страшно, обидно и мерзко, пытался от себя отвернуть, пытался отвратить. Не вышло.***
— Сердечко не должно лежать, оно должно работать. Юнги не оставлял его в покое. Никогда. Поднимал с кровати, ставил на ноги, куда-то водил, заставлял что-то делать и бесконечно говорил. Говорил всегда, без остановки. У Юнги, оказалось, такой красивый голос. Чимин раньше не замечал. Юнги был Юнги. Обычным парнем, симпатичным, конечно, привлекательным, во вкусе Чимина, а еще, зараза, умным и серьезным. Но все еще обычным. А теперь он стал одним-единственным таким. Чимин вычислял его хриплые нотки на шумной улице и в рычащем мотором транспорте. Его забавная шепелявость перекрывала музыку из радио. И даже его короткий вдох перед словами был громче шума вертолета. Чимину казалось, что, окажись он в другой галактике, услышит голос Юнги сквозь миллиарды световых лет. Услышит и обязательно отзовется.***
— Сердечко берет палочку и идет в магазин. Давай-давай. Юнги сгонял его с кровати и тыкал этой дурацкой палкой и в бок, и в бедро, и в задницу, пока Чимин не оживал. А потом тыкал еще пару раз для закрепления. Чимин уже ходил сам в магазин. Два раза. Юнги всегда шел следом, держась в паре метров. Но никогда не признавался. Он не верил, что Чимин отличал его не только по голосу, но еще и по шагам. Чимин одевался уже сам. Выбирал вещи на ощупь с нужной полки. Юнги показал и научил. И заставлял Чимина складывать туда одежду. Подавал ее и говорил, что домашнее, а что на выход, а Чимин фасовал по местам. После он уже разбирался сам. У джинсов разная плотность и вырезы карманов, на толстовках отличный материал и гладкие пятна принтов. Чимин запомнил, какие из них годные, а какие с дырочкой или пятном, чисто для дома. — Сердечко мое, эти в стирку, там капли от лужи на штанинах. Чимин от этого злился и лез проверять. Искал грязные места, корябал ногтями и относил в ванную в корзину. Стирку он без Юнги пока не запускал, потому что цвета на ощупь отличить не мог. А после одевался, брал свою палку, ключи, карту и шел в магазин. Медленно и пугливо вжимая голову в плечи. Но без паники, потому что знал: Юнги совсем рядом.***
Юнги учил его заново жить. — Сердечко мое, пойдем. У нас сегодня очень важное дело. — Какое? — Сюрприз. Чимин сюрпризы любил. И жизнь тоже полюбил заново, потому что каждый день теперь привносил что-то новое. Юнги привносил это новое во все его дни. И Юнги не надоедало. Он отвел Чимина в парикмахерскую. И шушукался с мастером в сторонке настолько тихо, что даже Чимину не удалось разобрать. А потом его стригли и… красили. — Юнги? Как это будет? — Потерпи немного. Сам увидишь. И Чимин снова злился. Увидишь? Интересно как? — Потрогай, — вот так. — Они оранжевые, Чимин-а, как солнце. Такие же яркие и слепящие. Огненные. Чимин касался их, гладких после ухода, мягких. Закапывался до самых корней и улыбался. Кожа дарила тепло и грела озябшие кончики пальцев. — Я ощущаю… И правда теплые, как солнце. Чимин смеялся. А Юнги хватал его за ладони и прикладывал к своей голове. — А мои теперь синие. Как небо. — Это потому, что мы рядом, как небо и солнце? — Это потому, что ты во мне, сердечко, — шептал Юнги и целовал его сладко до дрожи.***
Юнги учил его заново видеть. — Сердечко, пойдем смотреть на закат. — Ты издеваешься? Чимин снова злился. А Юнги его снова тащил. Прочь из кровати, прочь из квартиры. В их старое место, где они еще в студенчестве любили гулять. В старой роще, где большое озеро с шуршащим камышом и выводком уток. — У утки три утенка. Такие малюсенькие. Плывут за ней, не отставая, и пытаются нырять. Под воду пока не уходят, жопки торчат, как поплавки. Чимин переставал злиться и начинал улыбаться, представляя. А Юнги ему говорил: — А еще небо красивое. Красно-оранжевое с яркими всполохами. И солнце садится за озеро. Сейчас-сейчас! Коснется и зашипит, остужаясь… И тишина. Пара мгновений, а после тихий шепот Чимина: — Я слышу… И казалось, будто и правда слышит. Как оно, такое огромное и огненное, окунется целиком и потухнет до следующего утра. Они могли стоять так очень долго, пока Чимин не скажет: — Оно нырнуло… И только тогда они уходили. И по дороге Чимин считал звезды. Он никогда не ошибался в количестве, потому что они всегда доходили раньше, чем звезды заканчивались.***
Юнги учил его заново любить. — Сердечко, ты сейчас бухнешься мимо кровати. И ловил его за руку, притягивая обратно к себе. Потому что Чимин, зацелованный в порыве страсти, неправильно посчитал шаги. А потом направлял и осторожно укладывал на матрас. Медленно раздевал и целовал каждый оголенный участок. Ласкал его и постоянно касался. Чимин чувствовал его грубоватые руки и мягкие губы на коже. Чимин трогал Юнги и гладил. Широкие плечи, шею и кромку коротких волосков на затылке. Выпирающие крылья лопаток и узкие бедра. Юнги казался теперь таким большим. Сильным и крепким. Чимин никогда не замечал этого раньше. Не знал, что Юнги может закрыть его собой полностью, может целиком накрыть. Чимина не пугало это — успокаивало. Дарило чувство безопасности и эйфории. Потому что Юнги его защищал, такого маленького, потерянного и испуганного. Каким Чимин ощущал себя порой в жизни и в постели. Чимин стал таким неловким. Он мог заплутать в ощущениях и, потеряв Юнги на мгновение, случайно стукнуть его потом по лицу. Мог перевернуться и скатиться на пол. Мог встать на четвереньки и вписаться лбом в изголовье. В кровати, совсем разнеженный и возбужденный, он напоминал себе слепого, неуклюжего котенка. Но Юнги никогда не смеялся над ним, не упрекал. Он звал Чимина голосом, предупреждал об «опасности» и помогал ему находиться. Юнги притягивал Чимина к себе, большому и горячему. Обнимал его и укладывал как нужно. Как удобно обоим. Юнги подсовывал подушку под поясницу или опускал Чимина в нее лицом, чтобы поднять задницу повыше и уткнуться в нее носом. Выдохнуть жарко меж ягодиц, оставить широкий мазок языком. Дунуть на влажный след, вызывая мурашки. А потом хорошенько вылизать снаружи и изнутри. Юнги заставлял Чимина слушать свои собственные стоны, такие звонкие, в противовес его хриплым. Это были те моменты, когда Чимин заглушал Юнги полностью. Иначе не мог. Его одновременно плавило и потряхивало от упругого языка внутри себя. От уверенных движений пальцев еще глубже. Чимин приходил от Юнги в восторг. Потому что теперь секс ощущался иначе. Горячее, ярче, чувственнее. Чимин в этих ощущениях растворялся. А потом снова приходил в себя от зубов Юнги, оставляющих отпечатки на его ягодицах и бедрах. Юнги полюбилось его кусать. За все подряд, в любом месте и в любое время. Но интимно, только в такие моменты. Только когда Чимин возбужден, когда ждет и сам подставляется. Потому что укусы были быстрыми, но сильными, резковатыми и горели потом еще несколько минут. Они горели в одних местах, пока Юнги целовал в других и касался в третьих. Юнги был везде. А потом сужался до одной точки и снова проникал внутрь. Растягивал Чимина членом, входил глубоко, заполнял собой. И Чимин больше не чувствовал Юнги на своей коже, он чувствовал его в себе. Сначала тягуче медленно, а после — до невозможного быстро. И Чимин снова заглушал все внешние звуки своими стонами и за ними не слышал ничего. Разве что отрывистый шепот Юнги: что-то о его сердечке и о том, какое оно восхитительное и прекрасное. А еще иным ощущался оргазм. Сначала он натягивал Чимина как струну, превращал в оголенный нерв, раскалял докрасна, до разлетающихся в стороны искр, а потом топил в себе огромной огненной волной. Расщеплял на мельчайшие частички, на атомы. Перехватывал дыхание и заставлял обрушиться на постель обессиленным и безвольным. Удовлетворенным на тысячи жизней вперед. Юнги открыл для Чимина те грани секса, которые Чимин себе раньше даже не представлял. А потом ложился рядом. Шумно дыша и притягивал к себе Чимина. Укладывал его голову себе на грудь. — Я так люблю тебя, мое сердце, — признавался. Чимин, улавливая глухие удары под своей щекой, которые отдавали вибрацией в его собственном теле, шептал в ответ: — Я чувствую…***
Чимин потерял возможность видеть, потому что простудился. Так он отвечает на вопросы о зрении и улыбается. Чимин непременно всем рассказывает, что алкоголь — это зло и не стоит его употреблять. Никогда и ни за что. Дети его все так же не понимают. Взрослые воротят нос: такой молодой, а уже допился! Чимин им снова улыбается и, качая головой, поправляет: «Нет, я ведь сказал, что простудился просто…» Но с теми, кто не упрекает и решает задержаться, откровенничает: лучше любите, искренне и всем сердцем. Любовь позволяет видеть даже в полной темноте.