Хуа Чен любил Се Ляня больше жизни. Любил в нем абсолютно все: его прекрасные янтарного цвета глаза, гладкую кожу, хорошо сложенное тело, мягкий характер, всегда такую добрую и приятную улыбку, то, как мило он смущался, как они спали в обнимку, как проводили за приятными беседами, которые, казалось, никогда не наскучат, целые вечера, как иногда просто молчали рядом друг с другом, когда слишком уставали за день, но даже это молчание было пропитано бесконечной любовью и нежностью, как и каждое аккуратное прикосновение, каждый почти невесомый поцелуй, которыми они покрывали лица друг друга, как каждая близость. Друг для друга они были целым миром.
Все изменил один единственный день. Янтарные глаза померкли, гладкую кожу покрыли порезы, улыбка сначала стала просто натянутой, а потом и вовсе исчезла, уступив свое место кривой гримасе боли. Ранее нежные прикосновения превратились в попытки уцепиться, а непринужденные разговоры в истеричные мольбы не оставлять одного. Хуа Чен и не собирался, и раз за разом это доказывал, несмотря на то, что собственное сердце обливалось кровью. Не было для него ничего более мучительного, чем смотреть на страдания столь горячо любимого человека и не мочь сделать ровным счетом ничего, даже просто понять причину этих резких перемен. Оставалось лишь быть рядом, обнимать, успокаивать, шептать, что конечно же не оставит, чтобы не случилось и упрашивать объяснить, что же все-таки происходит. Но всегда получать в ответ лишь новую волну рыданий, постепенно переходящих в хрипы. Это было невыносимо больно, наверняка хуже, чем в аду. Ответ получить было необходимо. Но также необходимо было не доводить гэгэ еще больше. Поэтому, в какой-то момент Хуа Чен просто перестал спрашивать. Но пытался постоянно быть рядом, пытаясь уследить за тем, чтобы Се Лянь не стал больше себе вредить, как было это в самом начале этого ужаса. Но новые порезы все равно откуда-то появлялись. Каждая красная полоса на запястье Се Ляня составляла сотню таких же на сердце Хуа Чена. Он просил этого не делать, буквально умолял. В ответ ему снова слышались всхлипы вперемешку с извинениями и пустыми обещаниями больше так не делать, после следовали очередные мольбы не оставлять. Все это было гораздо хуже, чем просто невыносимо.
Оставив весь свой бизнес на помощника и заместителя Инь Юя, Хуа Чен окончательно перестал отходить от Се Ляня. Он проводил около любимого дни напролет, уговаривая есть нормально и успокаивая каждый новый всплеск эмоций. И это помогло, вернее сначала именно так и казалось. Бесконечные рыдания начали утихать, а после почти исчезли, новые порезы тоже больше не появлялись, мужчина стал есть все лучше. Начал поблескивать маленький лучик надежды на то, что все наладится и станет, если не совсем как прежде, то хотя бы близко к тому. Этот маленький лучик старательно пробивался через тьму, сгустившуюся вокруг них, параллельно становясь все сильнее и больше. Вернулись тихие разговоры перед сном, легкие поцелуи, и даже молчание теперь уже вроде и не казалось таким гнетущим. Но вопроса о причине происходящего до этого, Се Лянь все еще не переносил, реакция на него всегда примерно одинаковая: он бледнел и затихал, руки, губы, а затем и все тело начинала бить крупная дрожь, глаза мгновенно наполнялись слезами, а потом все это постепенно перерастало в настоящую паническую атаку. Хуа Чена это очень пугало. И несмотря на то, что все казалось уже близко к возвращению на круги своя, он прекрасно понимал, что эта неосведомленность очень плохо потом аукнется им. Но он ведь тоже не железный, тоже человек, бывало, сидит пара на кухне, ужинает, Хуа Чен с безграничным обожанием смотрит на любимое лицо и снова хочет спросить, а потом представляет, что сейчас начнется и вопрос просто встает поперек горла, не желая выходить наружу. Разум-то понимал, что так не может больше продолжаться, но и без того за этот период настрадавшееся сердце просило еще немного подождать, дать еще немного времени оправится.
Последствия не заставили себя долго ждать. Все, так старательно выстроенное, рухнуло в один момент. Прошло уже больше четырех месяцев, с тех пор, как Хуа Чен делегировал всю работу Инь Юю, и точно не меньше трех недель с того момента, как любимому гэгэ уже, казалось, стало намного лучше. Бизнес под руководством неумелого руководителя стал, наращивая скорость, катится к предкризисному состоянию, и Хуа Чену было просто необходимо там появиться, к тому же, Се Лянь уверил, что в его отсутствие все будет нормально. Первое, что поселило в душе Хуа Чена легкую тревогу стало то, что когда он вышел из квартиры, Се Лянь вдруг выбежал за ним к самому лифту и очень крепко обнял, даже слишком, где-то с минуту не желал отпускать, будто бы расстаются они не на день, а на какой-то совершенно немыслимый строк. После чего неловко улыбнулся, поцеловал и, пожелав всего хорошего, вернулся в квартиру.
День на работе выдался очень успешным. Вроде бы Хуа Чен и радоваться должен, но когда он возвращался домой на душе было очень неспокойно, чем ближе он подходил, тем в более бешеном ритме колотилось его сердце будто моля идти быстрее. Последнюю часть пути молодой человек буквально бежал.
Быстро открыв дверь квартиры он, как мог громко, произнес:
— Гэгэ, я дома! — ответом ему стала тишина.
На смену чувству беспокойства и тревоги пришел самый настоящий страх, хотя вроде, бояться было и нечего. Стараясь успокоить себя тем, что возможно, Се Лянь просто не услышал его, он вошел в кухню. К его огромному сожалению, она была пуста. Хуа Чен уже был готов ринуться искать дальше, но тут глаза его зацепились за записку, лежащую на столе. Мгновенно схватив ее он принялся читать. Каждое слово било больнее удара, каждое «прости» резало лучше швейцарского ножа. По началу, все буквы были написаны идеальным почерком, но под конец записки делались совсем кривыми и еле различимыми. Текст начинался следующим образом:
«Дорогой Саньлан, перед тем, как начать это письмо, я хочу еще раз сказать, насколько же сильно я тебя люблю, люблю всего тебя каждой клеточкой своего тела, каждой частью своей души. Ты заслуживаешь всего самого лучшего в этом мире. Я безмерно благодарен тебе за все, что ты когда-либо для меня сделал, и за те тихие вечера, в которые хотелось просто прижаться к тебе и лежать так всегда, за время, которое ты проводил со мной, слушая, наверняка, не самые интересные истории с моей работы, за то что терпел мою стряпню, за то, как помог мне усыпить свою стеснительность и показал, насколько же прекрасна может быть любовь. И особое тебе спасибо за последние полгода, я понимаю, что со мной было невыносимо тяжело, и огромное спасибо, что не оставил.»
На этом моменте из глаз Хуа Чена уже текли слезы, а сердце задыхалось в ожидании чего-то по-настоящему ужасного. И оно не заставило себя долго ждать.
«Но я так больше не могу.» — буквы стали кривее, а руки читающего задрожали.
«Я так и не смог тебе сказать того, чего ты заслуживаешь знать.» — с этой строчки буквы стали еле различимыми.
«Что ж, прости, мне так и не хватило духу сказать это, смотря в твои прекрасные глаза. Поэтому, как последний трус напишу. Ты помнишь Цзинь У? Ну, того богатого мужчину и крупного начальника с моей работы. Это — монстр Он сделал ужасную вещь со мной. Я правда хотел это остановить, я вырывался, я пытался бежать… Но все было бесполезно. Саньлан, эта тварь Цзинь У меня изнасиловал. Мне было так больно… Так отвратительно. Я мог только кричать, и мысленно звать тебя, но ты конечно, не мог это услышать…» — Хуа Чен упал на колени. Нет. Нет! НЕТ!
«Я понимаю, что в этом нет моей вины. Но жизнь моя навсегда искалечена. Я не могу так, правда, я ведь пытался. Ох, Саньлан, мой милый Саньлан, я словами не могу передать, насколько я не хочу умирать. Мне так страшно. Но и жить я уже никогда не смогу. Даже с тобой. Это будет существование, точно не жизнь. Поэтому я принял решение.» - Хуа Чен был готов кричать, но не в силах был произнести ни звука. Лишь одними губами шептал «Прошу, Нет. Нет. Нет. Нетнетнетнет!»
«Я не хочу! Правда очень не хочу!» — эти фразы немного потекли, расплылись, видимо, от слез.
«Но выбора у меня все равно нет. Если я не сделаю этого сейчас, то сделаю потом, но при этом отниму только больше твоего драгоценного времени. Я ведь не могу быть таким эгоистом, да? Знаешь, а ведь мне бы так хотелось… Я уверен, ты бы мне позволил, но я не могу больше пользоваться твоей безграничной добротой, я и так слишком долго это делал. Но у меня все же есть к тебе две последние просьбы: пожалуйста, съешь маньтоу, которые лежат в шкафу. Я сегодня ходил в магазин, и увидел их там. Они так вкусно пахли, и я купил их себе. На вкус они просто потрясающие, и я понял, что просто обязан поделиться с тобой! Пожалуйста, хотя бы попробуй их сегодня… Завтра они уже не будут такими вкусными… А меня завтра уже не будет . Я так тебя люблю! И я хочу сказать это как можно больше раз. Ты не представляешь, как бы я хотел перед смертью видеть твое милое лицо, а не жуткие образы, которые вот уже четыре месяца как рисует мое сознание.
Сейчас ты придешь в спальню и увидишь там меня. Ты не смотри, я, наверняка, ужасно выгляжу. И вот моя вторая просьба: пожалуйста, не надо каких-то особенных похорон. Но пусть на них обязательно будешь ты, Фэн Синь и Му Цин. А больше никого не надо. Не хочу никого больше видеть.» — Хуа Чен, согнувшись на полу в три погибели уже практически захлебывался в собственных слезах, безрезультатно пытаясь вытирать их рукавами чтобы ни в коем случае не запачкать записку.
«Ах да, чуть не забыл. У меня есть еще одна просьба, она намного важнее двух предыдущих. Пожалуйста, будь счастлив, хорошо? Или хотя бы постарайся, ладно? Ты встретишь кого-то намного лучше, чем я, ты этого полностью достоин. Только, умоляю, не забывай меня, я не вынесу», — очень старательно зачеркнуто. «
Если получится, меня можешь забыть, я не обижусь, правда. Я люблю тебя больше всех и всего на свете и буду безмерно счастлив с того света видеть твою улыбку. И если для этого придется меня забыть, то ничего…
Черт, так не хочу это говорить, и писать тоже, но, видимо, время пришло, ты уже скоро вернешься с работы… Ну что ж, прощай, любовь моя… Нет! НЕТ! Я так не хочу! Можно я скажу «до свидания»? Пожалуйста. Мы ведь когда-нибудь еще встретимся? Очень хочу в это верить… Тогда… До свидания, Саньлан! Да встречи через много-много лет!»
И все. Больше ничего. И тут Хуа Чен подорвался с места и помчался в спальню. Стоило ему оказаться в комнате, как он замер на мгновение. Зрачки сузились в точки, внутри все похолодело. Простоял он так совсем недолго, после чего сделал пару шагов на ватных ногах и снял обмякшее мертвое тело с петли, прижимая его к себе и тихо шепча:
— Гэгэ, умоляю тебя, открой глаза… Гэгэ, скажи мне что-нибудь! Прости… Прости… Я не хотел кричать, я случайно, я больше не буду… Милый мой гэгэ… Почему, почему ты мне не сказал? Я бы смог тебя спасти…
И больше он ничего не сказал, так как просто не смог, в тот вечер он только кричал и плакал, сорвав себе голос на следующие четыре дня. Его душило горем и било чувством вину. Он не смог. Он не уберег свой мир.
***
На кладбищах очень холодно. Теперь Хуа Чен знал это как никто другой. Он приходил сюда каждый день на протяжении целого месяца и просто сидел молча.
Сегодня он впервые заговорил с Се Лянем, вернее, с его надгробием.
— Привет, гэгэ… Прости меня, что так долго молчал… Не знал, что говорить. — он вдохнул поглубже, чтобы успеть сказать как можно больше до того момента, когда он начнет задыхаться.
— Я думал рассказать тебе какие-то интересные новости… Но ты меня прости, я не смогу, я хожу только к тебе, так что ничего нового в моей жизни не происходит, прости, я пока не могу исполнить твою просьбу… — по щекам снова текли слезы.
— А… еще я хотел извиниться кое за что. Я ведь в тот вечер так и не съел те маньтоу… Прости, весь месяц я просто любовался ими, представлял как ты выбирал их в магазине, нес в
нашу квартиру, клал на тарелку… Но я съел их вчера! И знаешь, ты зря переживал, они все еще были безумно вкусные… Гэгэ сделал просто прекрасный выбор, спасибо тебе…
Остальные слова были настолько тихие, что Хуа Чен и сам не мог все до конца расслышать.
***
Незапертая дверь в квартиру открылась. Мужчина с пакетов в руках зашел внутрь и, не снимая куртки, прошел на кухню, с порога начиная говорить раздраженным голосом
— Ты почему дверь не запираешь? И спишь так, что ли? А если… — его заставил замолчать на середине фразе пьяный взгляд.
Хуа Чен лежал на столе головой и безразлично смотрел на пришедшего, смысл сказанного он явно не уловил и будто просил повторить с начала. Около него стояла полупустая бутылка вина.
Увидев это, Хэ Сань вздохнул.
— Ладно, не важно. Короче, воду ставь, я гедза принес.
И снова никакой реакции. Хэ Сюань лишь пожал плечами, будто бы все нормально.
— Ну и ладно, сам поставлю, не гордый.
Набрав кастрюлю воду и поставив его на конфорку, он сел около Хуа Чена, отодвигая алкоголь подальше.
— Ну, хватит. Сам прекрасно знаешь, он бы не хотел видеть тебя таким…
«И я не хочу.» — этого Хэ Сюань говорить не стал. Да, он не хочет, но придется, ведь он придет сюда и завтра, и послезавтра и после послезавтра, как приходил вчера, позавчера и весь прошлый месяц. Как-то само собой решилось, что он продолжит приходить, пока владелец этой квартиры окончательно не оправится. И плевать, что гарантий того, что это вообще случится, никаких нет.
