У тебя есть отражение? Впервые я увидел тебя в зеркале.

Кровь ручьями стекает по его рукам, кожа белеет от пронзающего холода, конечности сотрясаются от озноба. Или, возможно, это адреналин бурлит в организме, прилив чувств и ощущений проник в разум и течет по венам, как наркотик, заглушающий глас вины, которую он должен бы испытывать.        Он отрезает еще один кусок мяса карманным ножом. Его подарил отец. В конце концов, теперь он настоящий мужчина, ему двенадцать. Готовый пройти этот опасный путь к зрелости, если еще не. Если это то, что значит быть мужчиной, он не до конца уверен, что хочет этого. Нож был подарком на день рождения; на нем были выгравированы слова, которые мальчик не мог вспомнить, написанные буквами, которые, как он знал, были прекрасны даже для его юного ума, еще не понимающего красоты.        Мясо в его руках влажное от крови, капающей на снег, окрашивая его в розовый. Она все еще горячая, плавящая верхние слои белого плотного покрывала. Стекает по ее маленькому телу полосами, уродуя бордовым некогда загорелую кожу. Что-то теплое льется вниз по его щеке, капает на снег и вместе с багрянцем смешивается в грязно-красную кашу. Может, он тоже истекает кровью. Каждый новый надрез ее плоти ощущается возвращенным. Это чувствуется именно так.        Он отправляет мясо в рот; оно похоже на пудинг, который готовила им с сестрой мать в качестве угощения. От этого сравнения ему хочется блевать, хотя текстура, бесспорно, одинакова. Он пытается притвориться, что у него во рту действительно находится он – мамин пудинг. Но на самом деле не может сделать вид – или поверить, – что так оно и есть. Не с этим приторным вкусом. Не с этим цветом, который окрашивает его белые зубы. Он глотает, проталкивает его в горло. Старается обмануться, что не получает какое-то болезненное удовольствие от этого действа, от того, как согревается его желудок. Как пустота, которую он чувствует, рассеивается, чтобы смениться тем же чувством, но… Все же каким-то другим.        Он отрезает еще, ненавидя себя за то, как легко лезвие входит в ее кожу. Он видит в нем свое отражение: изможденные черты, мокрые волосы, падающие на лицо. Его плечи трясутся мелкой дрожью, когда он берет влажный кусочек и проталкивает его между зубами. Он оседает на языке; ему мерещится звук, который можно описать только как скрежет когтей дикого животного по его горлу и грязным зубам. Он проглатывает его вместе с мясом.        Он делает это снова. Новый кусок в его пальцах. Опять отражение в лезвии – но на этот раз не только его лица. Мужчина возраста его отца, прекрасный, как статуи из музеев, в которые водил его родитель. Ему еще только предстояло наслаждаться подобными вещами, ценить искусство так, как сейчас, но даже тогда он мог видеть красоту в этих почти обнаженных мужчинах, в их мускулах и завитках волос.        Он оборачивается, чтобы посмотреть на него. Он выглядит невероятно красивым и величественным. Так, будто он не должен быть здесь. Но он тут – непостижимое, не принадлежащее этому месту произведение искусства. Пальцы дрожат от необходимости нарисовать его, хоть он и понимает, что даже самый талантливый художник не смог бы воздать ему должное. Кровь стекает по подбородку, когда они встречаются взглядами. Он как полуголодный волк, наконец-то поймавший добычу. Слезы смешиваются с бордовым в грязно-розовые капли. Это заставляет его чувствовать что-то вроде стыда как за отвратительное преступление, из-за которого появилась кровь, так и за то, каким растерянным он, должно быть, выглядит перед чужой красотой. Это похоже на грех.        Месяц за спиной мужчины подсвечивает его вьющиеся каштановые волосы, окрашивая их всполохами голубого на фоне залитого лунным светом неба. Это, должно быть, Бог. Должно быть, он умер в снегу рядом с ней. С Мишей. Или ему только предстоит умереть, и, несмотря на свой жестокий поступок, он попадёт на небеса. Может быть, он согрешил, и Бог должен лично отправить его в ад. В любом случае, он хочет поблагодарить Его. Смотреть на этого человека – подарок, даже если это означает проклятие. Слова благодарности не слетают с его губ.              — Пожалуйста, нет, — вместо этого молит он мужчину, но сам не знает, о чем просит Его. О пощаде или проклятии?        Он встаёт на трясущихся ногах, как новорождённый олененок. С окровавленного ножа, сжатого в его ладони, капает на уже запятнанный снег. Он приседает, готовый защитить свою сестру, если мужчина попытается забрать ее у него. Только не снова.              — Ты уже бросил ее. Так зачем пытаться сейчас? — задумчиво размышляет вслух Он, указывая на сестру, на ее обмякшее, остывающее тело позади него. Его голос звучит с акцентом, который он еще не в состоянии распознать.        Кровь уже запеклась на ее старых ранах, но из порезов, которые нанес Ганнибал, все еще сочится. По крайней мере, он оставил на ней свой след, даже если и таким способом.              — Нет. Нет, я не делал этого, — слабо протестует он дрожащим голосом. Его пальцы сжимаются вокруг рукоятки ножа еще крепче.        Он чувствует, что его решимость пропадает, колени вот-вот подогнутся. Он заставляет себя держаться прямо. Он все еще может защитить ее. Спасти ее, даже если угроза – сам Бог.              — Да. Именно это ты и сделал, — раздается холодный, безжалостный ответ.        Рыдание застревает в горле, плечи трясутся от напряжения. Он делает единственную вещь, которую умеет, и бросается на Бога, яростно размахивая клинком в последнем жесте безумной надежды.        Когда лезвие касается кожи, он испытывает удовольствие. Не так, как было с Мишей. Жестоко и болезненно. Но даже тогда он чувствовал скрытое удовлетворение от того, как легко нож рассекал ее плоть. Как просто было ранить. Громкий отрывистый звук вырывается из его горла в момент слепого удара. Кровь, будто самый преданный своему делу художник, окрашивает Его лицо; несколько капель попадает в его раскрытый в крике рот. Она острая, с химическим привкусом.        Внезапно воздух выбивает из легких ударом пугающей скорости и силы. Мальчика опрокидывает на спину. Его рука прижата к земле, окровавленный клинок выпадает из хватки и оказывается на снегу. Он пытается выбраться из-под мужчины, кричать, кусаться, сделать что угодно, чтобы освободиться. Тот держит крепко, ни разу не шелохнувшись.        Мужчина выдыхает горячий воздух ему в лицо; человечность, видимая ранее в Его глазах, испаряется, будто ее там никогда и не бывало. Кровь из того места, где лезвие вонзилось в кожу, стекает по лицу, однако ее едва ли хватает для такой глубокой раны. Клыки выглядят неожиданно большими, длинными и острыми, словно у вампира. Руки впиваются в плечи, как когтистые лапы хищной птицы, и пригвождают к холодной, твердой земле. Может быть, Он действительно Бог, а не существо, в котором можно распознать человека. Или, по крайней мере, тот, кто притворяется человеком. Нет, даже не притворяется, а воспринимается как таковой.        Ганнибал перестает сопротивляться, когда смотрит в темные глаза, окаймленные прекрасной синевой. Мужчина еще долго держит его, не сводя с него пристального взгляда, прежде чем отпустить. Молниеносным движением Он хватает нож, лежащий в снегу, даже прежде, чем Ганнибал успевает осознать, что снова может двигаться, и бросает его куда-то далеко в лес. Мужчина поднимается на ноги и отряхивает снег со своих штанов еще до того, как он садится. Он выглядит так, будто до этого не прилагал абсолютно никаких усилий.        Рана на лбу уже зажила, оставив лишь бледно-розовый шрам. Как если бы Он получил ее очень давно, а не несколько минут назад. Мальчик надеется, что даже этот почти незаметный розовый след поблекнет, ведь почти немыслимо, чтобы он навсегда отметил Бога как такового. Его зубы выглядят нормальными, пропорциональными лицу, будто они никогда и не могли быть такими острыми. Мужчина вытирает уже начинающую подсыхать кровь тыльной стороной рукава.        Он не оглядывается на мальчика до тех пор, пока его желудок не начинает громко урчать, все еще пустой и отвергающий ту немногую пищу, что ему удалось в него запихнуть. Ганнибал отворачивается, его рвет на снег кусками мяса, перемешанными с желчью. Тело сотрясается вместе с внутренностями. Когда он приходит в себя, мужчина предлагает ему носовой платок, извлеченный из недр пальто. Мальчик берет его, размазывая последствия рвоты и кровь по ткани.        Ганнибал пытается отдать платок; между ними возникает странный товарищеский дух.              — Нет, — отказывается мужчина, не отрывая взгляда от чужого лица.              — Нет? — эхом отзывается сбитый с толку мальчик.        Он смотрит вниз на изношенную ткань, покрытую засыхающими кровью и желчью. Ганнибал морщится от увиденного зрелища, как будто не ожидал этого, и бросает платок в снег. Мужчина бесстрастно наблюдает за происходящим; Его взгляд непроницаемый, но снова человеческий.        Они застывают в этом моменте: мальчик в промокшей насквозь одежде, сидящий на снегу, и Он, стоящий над ним, аккуратно сложив руки на груди, словно участник похоронной процессии. Это и есть похороны. Юного мальчика, которым был Ганнибал, мужчины, которым он должен был стать. Маленькой девочки, которой была Миша, женщины, которой она никогда не станет. Проходят долгие минуты молчания, прежде чем его живот опять начинает урчать.              — Ты голоден, — вяло замечает мужчина, с мольбой глядя на Ганнибала. Его бровь чуть приподнимаются, словно он задал вопрос.              — Да, — отвечает он легким кивком, скользя взглядом по остывшему телу Миши.        Ганнибал быстро возвращается глазами к мужчине перед ним, из-за вида плоти его снова начинает подташнивать. Но даже это не может утолить голод. То, как он бушует глубоко в его внутренностях. Он сомневается, что когда-либо будет способен насытиться.        Бог широким жестом руки указывает на его сестру и произносит:       — Так ешь.