Disgrace
«Если встречу,
Подарю тебе себя.
Можно даже не любя»
— The Paws Element
Я толком не помню своей жизни до того, как она обрела смысл, как будто то была всего пара мгновений между сном и реальностью. Раз мгновение — жужжащая неоновая тусклость заводского цеха, где в меня и тысячи моих братьев и сестёр влили жизнь. Два мгновение — предоставленная сама себе я, мирная запотевшесть прохладной витрины и снующие за стеклом равнодушные лица. Наверное, я стояла долго, если судить по череде сменяющих друг друга соседей-йогуртов. Возможно, меня даже должны были списать. По крайней мере так нашёптывали мне сородичи более дорогих и престижных марок. Скорее всего, то были лишь типичные проявления спеси, столь свойственной всем дорогим брендам, ведь, в конце концов, и я дождалась своего часа. Он купил меня ночью — в час, когда обречённо умолкают фруктовощи, йогурты истерят о том, что у них скоро закончатся сроки годности, а наша братия равнодушно засыпает, терпеливо дожидаясь своего часа. Я помню, как он грубо и уверенно вырвал меня из прохлады витрины и бросил в корзину прямо на булку самого дешёвого дарницкого нарезного хлеба… а потом он занялся с нами этим прямо в машине. Ночь, проспект, огни, шоссе; мой обладатель был немного подшофе. Он пользовался мною, не сбавляя движения. Откручивал мою девственную крышку влажным, пропахшим галитозом ртом, а затем твёрдо сдавливал моё пакетиковое тельце, доводя до экстаза. Он сцеживал из меня ровно столько моей чудесной майонезной эссенции, сколько нужно, а я, незакрытая и слегка подтекавшая, лежала на панели и с упоением наблюдала, как он на кусочке дарницкого отправлял в рот моё содержимое. А затем всё это повторялось вновь и вновь, пока мы наконец не доехали. Ещё тогда я осознала (и до сих пор не переменила мнения), что эта ночь — самая лучшая в моей жизни. Особенно меня уверили в том старожилы холодильника, которые, в попытках меня задеть, уверяли, что ещё ни с кем он не обходился так «по-варварски». Впрочем, не будем забегать вперёд. *** После той ночи всё изменилось. Я переехала жить в его холодильник и как будто бы расцвела — видимо, так на меня влияли частые излияния белого «сока». Мои соседи приняли меня весьма прохладно даже несмотря на моё вдруг проснувшееся дружелюбие. Стоявшие годами соленья, местные старожилы, как один воротили от меня нос, а овощи, которые, однако, никогда не задерживались слишком надолго, подвергали меня жесточайшим насмешкам. Поначалу я вроде как сдружилась с кетчупом, но и он променял меня на расположение остальной съестной братии. Да, конечно… кто я такая, чтоб со мной дружить? Я была произведена под весьма скромной маркой, не росла на грядке и не паслась раньше на лугах. Никто не рекомендует меня потреблять, ведь во мне нет витаминов и полезных элементов. По сути, я — подслащённый жир и холестерин, прямой путь к болезням сердца и сосудов, и якшаться со мной — себя не уважать. Такой был всеобщий негласный суд, таков был мой строгий приговор. Все эти ханжи просто не хотели признавать, что я, в отличие от них, приношу радость. Благодаря мне на губах нашего господина расцветала улыбка. Именно я и немного дарницкого (хотя иногда обходилось и без него) утешали по ночам его аппетит, и то были совершенно особые мгновения. И сколько бы маринованные огурцы, салат-латук и молоко не увещевали меня, что я — отродье, я понимала: ему нужна лишь я одна. Очень скоро всеобщая ненависть начала мне даже льстить. Каждую неделю непременно разные хохотушки-помидорки и шутняры-огурцы оказывались со мною на одной полке. И каждый раз они внимали настроениям солений, своих дальних родственников, и сыпали на меня колкости и упрёки, серьёзно полагая задеть меня фразами по типу «майонез — для модели нервный стресс» и не осознавая, что тем самым тайно насыщают моё растущее день ото дня честолюбие. Конечно, не только огурцы и помидорки периодически находили здесь свой приют. Бывали у нас и тучные тугодумы-баклажаны, и обильные на оскорбления острячки-луковицы, и юные картошки; топинамбур, брюква, сельдерей; свекла, морковь и лук порей. Неважно. Мой хозяин всех их одинаково рубил, варил, солил, резал, рвал, и мял только лишь затем, чтоб сдобрить результат мною. Он выдавливал из меня само моё естество, которое тут же перемешивалось с истерзанными трупами этих зазнаек растительного происхождения. Вы только представьте, каково это — служить главным украшением блюда из твоих врагов. Каждый раз это было настоящим гастрономическим триумфом моего майонезного превосходства. Вскоре старожилы окончательно стали меня игнорировать, а я начала тусоваться с пивом — что, кстати, большое достижение: обычно банки пива никого не принимают в свою компанию, состоящую из них да парочки закусок. Однако для меня делалось исключение, ведь они понимали, что я — истинная королева этого холодильного царства. Однажды я даже нашла себе друга — пачку ролтона, но дружба эта длилась очень недолго, ведь оказалось, что его закинули сюда по ошибке. Впрочем, перед тем, как расстаться, мы пожелали всем жильцам холодильника истечения сроков годности, поклялись друг другу в вечном товариществе и распрощались чрезвычайно довольные друг другом. Как-то раз мой господин положил меня прямо на верхнюю полку, где и стояло большинство солений, и они, доселе предпочитавшие игнорировать меня, на этот раз решили оторваться на мне по полной. Припомнили всё: и мой низкий брэнд (до чего забавно слушать подобные упрёки от тех, кто в принципе лишён бренда), и мою кране низкую степень полезности. — Окстись, набитая жиром дешёвка! Если ты не доведёшь нашего хозяина до инфаркта или инсульта, то уж точно приведёшь его к ожирению! Как тебе только не стыдно?! Как вообще такие подлые существа, как ты, которые только и могут, что обрекать неразумных людей на проблемы со здоровьем… как, повторяю, такие, как ты, могут стоять с нами на одной полке? Разве это не кощунство?!.. — В отличие от вас, я приношу своему господину радость. А что насчёт вас, о вы, иждивенцы, о которых вспоминают разве что на новый год и, в лучшем случае, после похмелья? Мелкие, подлые существа, как вы вообще вздумали говорить такие слова мне, главной фаворитке нашего владельца? — Пока что. — Раздался глубокий старческий голос. Поначалу я приписала эту реплику одной из баночек солений, но те были не в меньшей растерянности, чем я. И тогда мой взгляд упал в находившуюся за ними стенку. Там располагался вмёрзший в лёд старый пельмень. Он был гораздо старше, чем любой из здесь присутствовавших; он вполне мог тягаться возрастом с самим холодильником. — Он утолит все свои страсти и избавится от тебя. Твоя радость продлится недолго. В ответ на это я хотела ответить какой-то колкостью, но было в его словах что-то неприятное, словно лёд. Что-то роковое. Видимо, не я одна эта почувствовала, так как остальные продукты то же замолчали — то ли из-за того, что им было нечего больше ответить, то ли из глубокой задумчивости, то ли из уважения к старцу-пельменю. Пельмени были обитателями морозильной камеры, в которой мы никогда не бывали, потому было вдвойне удивительно видеть его среди нас. Прошло ещё некоторое время. Слова старца забылись, а привязанность господина ко мне всё росла. Он даже брал меня смотреть с собой телевизор, хотя раньше эта привилегия принадлежала лишь пиву. Я щедро поливала его яства своими дарами, на что он частенько ответствовал довольным «ух бля». А однажды, в особо светлый день, когда в доме было непривычно шумно и радостно, он заправил мною особо большой тазик с оливье. Я была не в себя от радости, предвидя ту степень насыщения, что ожидала моего господина. Как обычно, он схватил меня своей сильной мужественной рукой и нажал, вызывая экстаз до экстаза. Он скучивал меня, давил на самые чувствительные точки, сцеживая всё до капли. А затем вместо привычного блаженного отдыха в холодильнике меня бросили прямо в мусорное ведро. *** С тех пор прошло N-ное количество времени. Может день — может год, может неделя — может десятилетие. Сама не знаю. Я коротаю свои дни тем, что лежу на городской свалке и по ночам гляжу на беззвёздное ночное небо, а днём отворачиваюсь от солнца и раз за разом вспоминаю свои счастливые деньки в холодильнике. Ох, сколько бы я отдала за то, чтобы ещё раз ощутить эту сильную руку, этот экстаз… но нет. Я совершенно опустошена, я совершенно никому нужна, ведь я совершенно далека от совершенства. Понимаю, что так было предначертано с самого начала, что таков естественный порядок вещей во вселенной, а особенно — в обществе потребления, но… но… — Но почему он меня бросил? Неужели вся та радость, что я ему принесла, ничего для него не значит? Неужели сейчас он пользует другую так же, как пользовал когда-то меня? Да чтоб он… да чтоб он… от атеросклероза умер! Так я периодически сетую, и всегда мне в ответ вторит кладбищенское молчание: другие уже ничего не могли мне ответить. И так — изо дня в день, и будет… — Зачем ты говоришь такие ужасные вещи? — вдруг раздался голос. Голос принадлежал какому-то комочку грязи, на который налип ворс и прочий сор. Такое жалкое, убогое, мерзкое зрелище… — Он использовал меня! Использовал и выбросил! И… Я замолкла. Мне больше нечего было сказать. А что он должен был со мной сделать? На полочку поставить? Под подушку положить? — Но ведь ты была счастлива с ним. Ты дарила радость ему, а он — тебе. Зачем так хулить того, с кем ты делила столько прекрасных мгновений? — Да что ты вообще понимаешь? Кто ты такой, чтобы судить меня? — Я? Я Всего лишь маленькая собачка. Сначала я расценила это как несмешную шутку, рассчитанную на то, чтобы отвадить моё любопытство, но тут мой взгляд уловил то, к чем этот кусочек грязи был прилеплен. Маленькая упаковка, на которой действительно была изображена подушечка в виде щенячьей мордашки. Это был… это была… фруктовая жевательная резинка? — Она жевала меня всегда, когда ей было грустно. Я поддерживал её после ссор с родителями, служил опорой после расставания с парнем. В последний раз мне довелось утешить её, когда она несколько часов рыдала в подъезде. Не знаю, что с ней сейчас, но очень надеюсь, что она счастлива. Надеюсь, что она больше никогда не будет грустить. А я… а я никогда не питал насчёт себя никаких иллюзий. В конце концов, рано или поздно это должно было произойти, ведь мы всего лишь продукты, а не люди. Больше он не сказал ни слова, да слова и не требовались. Я безропотно лежала на груде мусора и понимала, что если бы осознала эту простую мудрость раньше, то избежала бы многих неизбежных огорчений. В конце концов, мы всего лишь продукты, а не люди.