За закрытыми дверьми

Тебе страшно. Тогда, когда ты предстаёшь на сцене с провисшими до пят кишками. Но боли нет. Разве что малость дискомфортно с того, что на тебя таращится с десяток глаз — особенно их таращит Кейн, имени которого ты на тот миг не знаешь. Он прячет тебя ото всех и выпускает лишь после нескольких неясных манипуляций. Для тебя не изменилось ничего, но сокамерники стали смотреть на тебя спокойнее. Кроме одного. Он изначально смотрел иначе, чем другие: с нескрываемым любопытством и, кажется, голодом. Ты, конечно, сомневаешься, что правильно считала его эмоции, потому что была, мягко говоря, в шоке абсолютно со всего. — А у этой внутренний мир побогаче твоего, куколка, — молвит он, обращаясь, очевидно, не к тебе, но всё так же не отрывает от тебя своего оскаленного взора. Рагата, та самая кукла, подходит к тебе и уводит в сторону. Она успокаивает тебя и на всякий случай интересуется, не испытываешь ли ты боли. — Все не без изъяна, — раздаётся позади ехидная колкость, когда ты отвечаешь, что не чувствуешь совершенно ничего. Но то была ложь, грязная, как и всё твоё тело, умытое собственной кровью, которая, однако, не пачкает никого, кроме тебя одной. Ты чувствуешь, но совсем не боль. Но пока на тебя навалилось слишком много ощущений и эмоций, чтобы говорить наверняка. Рагата отводит тебя в твою комнату, похожую на декорации для фильмов ужасов. Однако кровать, несмотря на то, что основание её проржавело, а матрас покрыт багровыми разводами, удивительно удобная и мягкая. Это всё действительно лишь отделка под стать твоему обличью. Которое ты пока можешь изучить разве что на ощупь. Ты решаешь попросить у Кейна зеркало, и он любезно его предоставляет — правда, небьющееся, словно детское, слегка искажающее и так искажённую реальность. "В интересах твоей безопасности и моего спокойствия", — поясняет ведущий, лишь подпитывая твоё любопытство. Последнее, что ты помнишь до попадания в цирк — очередная инди-хоррор поделка, в которую ты решила засесть на ночь глядя. А теперь сама выглядишь, как выходец из неё. Наверное. Цензура скрывает не всё, но многое. И для кого Кейн так старается? От кого прячет твои зияющие тут и там раны? Ты представляешь из себя абсолютно чёрную человекоподобную фигуру, чей силуэт обрамлён белёсым контуром, по которому хоть как-то можно считать твои очертания. Лицо одарено лишь одни глазом, но бинокулярное зрение будто и не страдает от этого — ты прекрасно читаешь глубину окружающего пространства. Можно было бы назвать тебя жертвой малобюджетной студии, но чрезмерная реалистичность твоего мясного составляющего наводит на мысли о намеренности сотворённого. В тот же день ты напарываешься на игрушечный нож — когда в честь тебя закатывают приветственную пирушку. Кто бы знал, что от малейшего касания хоть чего-то подобного острому у тебя появляются увечья? Ещё и такие, что гордо демонстрируют всей округе слишком натуралистичные слои твоего цифрового тела, да щедро плюются вязкой алой кровью. Тогда же вновь Рагата примечает твой ошарашенный взгляд, и успокаивает тебя, что, по крайней мере для неё твои раны покрыты пиксельной завесой. Подтверждают это и все остальные гости застолья. Кроме, конечно, одного из них. Он бестактно, с фирменной жуткой ухмылкой таращится на твоё разрезанное до мяса запястье. — А мне кусочек? — вдруг молвит он, протягивая руку якобы к торту, но невзначай касается твоей вспоротой кисти и даже успевает соскользнуть по порезу, отчего у тебя по загривку пробегают мурашки. За эту выходку заяц получает от Рагаты не только по лапе, но и по ушам, и до конца торжества больше не пророняет ни слова, однако и не упускает возможности лишний раз взглянуть на твои раны. Кажется, он даже утаскивает злосчастный нож себе — ты не находишь его, когда помогаешь Рагате убираться. Первое твоё утро в новом месте начинается с хорошего: с новости, что ты со временем не станешь похожа на жертву скотобойни. Твоё тело, похоже, обновляет свою целостность каждые новые сутки — даже без намёка на шрамы. Следующие несколько дней проходят в относительном беспокойстве. Куда бы ты ни пошла, фиолетовый фантом оказывается неподалёку. Тогда ты решаешь проводить большую часть свободного времени в своих покоях. Паранойю подпитывает лишь знание о том, что Джекс владеет ключами даже от чужих комнат — и пусть к тебе он пока не решился вломиться, ты почему-то этого ожидаешь. Ты ненадолго забываешь о тревогах, когда Кейн вызывает всех вас на первое для тебя приключение. Выпадает оно на мир всего розового и сладкого, куда ты совсем не вписываешься и чувствуешь себя, словно бельмо. Там же ты окончательно убеждаешься, что с ушастым созданием что-то не так. Его социопатия и тяга к жестокости, которую он не хочет или не может скрывать, особенно ярко бросается тебе в... глаз, и ты решаешь лишний раз не попадаться под его долговязые ноги. И уже скоро нарушаешь обет — мерзавец оказывается в удобное время в удобном месте и решает вдруг сделать разминку. Ты благополучно запинаешься о его длинную лапу и сваливаешься на остроконечную Зубл. Ты сердечно извиняешься и спешно сбегаешь в свою комнату, дабы разглядеть, почему в горле вдруг стало свободнее обычного. На твоей шее теперь красуется пиксельное алое ожерелье. Вскидываешь к нему пальцы и тут же отдёргиваешь их, когда они слишком резво погружаются внутрь. Но это не мерзко и, конечно, совсем не больно. Это приятно. Ты тут же выключаешь свет — и не только потому, что хочешь от него отдохнуть. Ты сливаешься с темнотой воедино — не мешает даже собственный белёсый силуэт. Тьма здесь настолько густая, что можно представить, что ты до сих пор в прежнем мире, воспоминания о котором уже начинают казаться лихорадочным сном. Но главная причина всё же не в тоске по прежним временам, а в том, что так ты спокойнее можешь заняться совершенно непотребным, странным, неправильным делом, которое ты открыла для себя в первый же день — когда коснулась своих выпавших внутренностей в тщетной попытке запихать их на прежнее место. Ты утащила из приключенческой вылазки нож — прямо из арсенала того, кого избегаешь, — то ли ради самообороны, то ли из вредности, и теперь периодически проводишь на себе вивисекцию. Потому что, оказывается, трогать себя внутри — уж очень приятно и в этом мире. Услышь Кейн подобную формулировку, он, наверное, попытался бы забрать у тебя способность мыслить. Этот нож отчего-то по-настоящему острый, и ранит он тебя, в отличие от игрушечного, совсем не простым прикосновением — его остриё нужно вводить под цифровую кожу как самый настоящий, и проникновение это сопровождается ощущениями, словно тебя режут под анестезией, потому что боли в этом мире всё-таки нет. И ты не знаешь, дар это или проклятье. Может, ты хотела бы чувствовать боль без опасности умереть. Внеочередной твой сеанс обрывается: ты цепенеешь, судорожно задерживая дыхание, когда боковым зрением замечаешь всплывшую под дверью тень. Ты выжидаешь бесконечно долго, но никто так и не стучит, однако и не торопится уходить. Словно незваный гость хочет, чтобы ты знала о его присутствии. — Стоит ли мне надеяться, что это Рагата? — измученно цедишь ты, припрятывая нож под простыни. Ответом тебе служит фирменная усмешка и звук поворота ключа в замочной скважине. Ты вскакиваешь с места, усаживаясь на край постели, судорожно пытаясь собрать в кучу паутину вытянутых наружу кишок. Только вот нет никакого смысла пытаться спрятать очевидное. Ты специально делаешь всё до полуночи, чтобы поутру не пришлось объясняться, а теперь... Никто не приходит так поздно, всем хватает ума и вежливости не соваться без нужды в чужие апартаменты, именно поэтому твои тёмные дела оставались незамеченными. Ты могла бы соврать, что снова нелепо свалилась или что-то в этом роде, но поверят или хотя бы сделают вид, что поверят в эту глупую ложь все, кроме одного. Дверь отворяется, являя очевидного, но непрошеного посетителя. — Чего хотел? — нападаешь первой, пытаясь отвести внимание от слона в комнате. Отвратительно широкий хищный оскал расплывается по фиолетовой морде. Ты слишком поздно понимаешь, какой ужасный вопрос задала. — Тебя. Почему же хотел? — всё так же лыбится, зашагивая внутрь, закрывая за собой дверь, погружая помещение обратно во тьму. — Вполне себе хочу. Ты так некрасиво сбежала... Ты истерически моргаешь своим единственным глазом в тщетной попытке хоть как-то привыкнуть к темноте, но чувствуешь вторжение в личное пространство первее, чем успеваешь опомниться. — Знаешь, Кейну и у меня кое-что тоже пришлось... припрятать, — острое колено вклинивается меж твоих немеющих от осознания происходящего ног, мешая сдвинуть их. Вздрагиваешь, чувствуя горячее дыхание на вспоротой шее. В обычной ситуации ты бы, наверное, неловко рассмеялась или позорно отшутилась, но услышанное не больно походит на шутку. — ...ты ведь даже не видишь, — отлично выкрутилась, просто прекрасно, ты вообще против? Очередная усмешка отдаётся эхом по перепонкам, а чужая рука бесцеремонно ныряет к твоему вспоротому животу, почти нежно касаясь то ли печени, то ли селезёнки. — ...могу включить свет. Конечно, он знает, что ты имела в виду совсем не это. Джекс нарочито медленно отстраняется, и ты почти нагло вздёргиваешь свою липкую от крови руку к его запястью, крепко ухватывая в попытке остановить от воплощения угрозы в жизнь. На что мерзавец совсем не пытается высвободиться, а лишь негромко посмеивается, да так, что у тебя по загривку бегут мурашки. А может, бегут они скорее потому, что подонок подаётся вперёд, нагло ныряя пальцами обратно в твою открытую рану — намного глубже, чем прежде. И жест этот не только кажется, он и является неприемлемым, гораздо более пошлым и интимным, чем всё, что ты когда-либо испытывала в своей нынешней и даже прошлой жизни. Ты молчишь и не шевелишься, перестаёшь даже инстинктивно вбирать ненужный цифровой кислород, боясь то ли спровоцировать вторженца, то ли... спугнуть его. Как и в прежнем, человеческом мире, в этом, оказывается, тоже намного приятнее не заниматься самоудовлетворением, а иметь для этого руку помощи. Можно ли сей процесс назвать мастурбацией? Наверное, отчасти. По крайней мере, удовольствия ты получаешь от этого не меньше, если не больше, да и... Кое-кто невероятно рад тебя не видеть. Или просто напрятал ключей в ширинку. Осознание своего положения мало-мальски возвращает тебя в туманную реальность, и ты вяло пытаешься отползти назад. Сей неосторожный жест притворно воспринимают совсем иначе — как предложение, — и резким движением толкают тебя куда-то под лёгкие, грубо роняя на мягкий матрас, отчего в ушах начинает приятно звенеть. Ты никогда не была сильна в экспериментах в постели, и не думала, что вдруг прыгнешь в них с головой. Но что мешает представить, что над тобой нависает совсем не мультяшное, пусть и награждённое совсем не детским агрегатом создание? Вязкая темнота благоволит эскапизму. Словно ненавидящие друг друга любовники, каждый из вас будет представлять кого-то другого. Хотя, наверное, стоит всё же говорить за себя. А может, и не нужно никого представлять... Ты не можешь или всё же не хочешь сопротивляться? Его пальцы такие ловкие, они так осторожно поглаживают твои внутренности, зарываются в разверзнутую плоть, так нежно перебирают струны сухожилий, нити артерий и вен, словно делали это уже сотни раз. Это так приятно, словно до сих пор у тебя под кожей ползали жуки, а теперь кто-то их, наконец, вытравил. Тишину надрывают лишь твои судорожные вздохи и пока что робкий скрип продавленной кровати, явно не рассчитанной на двоих. Не удерживаешься и выпускаешь из хилого захвата чужую руку, протягивая ладонь к вещи поинтереснее. Едва ты касаешься натянутой ткани, по текстуре напоминающей тент, как тебя сразу одёргивают, жёстко хватая за запястье, и вскидывают его над твоей головой, впечатывая в стену. — ...руки не распускай, воровка, — почти вздрагиваешь от того, с каким придыханием была сказана очередная колкость. Ты не видишь, но явно чувствуешь его чёртову ухмылку, однако не успеваешь подумать о том, что бы хотела с ней сотворить. Таращишь глаза в темноту, когда в ладонь вонзается нож — неясно, тот самый, который стащила ты, или тот, который с празднества стащил он, — пригвождая тебя, словно бабочку булавкой. Пока ты пытаешься осознать происходящее, тебя подхватывают под бёдра и по-хозяйски устраиваются меж них, совсем не стесняясь тревожить тебя пусть и сокрытым, но всё же членом. Наверное. Откуда ты можешь знать, что именно мерзавец там прячет и почему нахально отказал твоей попытке сделать всё обоюдно? Кажется, согласие его совсем не возбуждает. Тебе же лучше. Зачем стараться, если тебя вынуждают быть принимающей стороной? Джекс и ублажение чужих интересов — вещь редкая, если не уникальная. — ...с чего вдруг такая щедрость? — Некоторую пищу лучше подогревать, — молвит он, выныривая из твоих превратно переплетённых кишок, и вдруг склоняется ближе — ты не видишь, но чувствуешь исходящий от чужого тела жар. Хочешь прильнуть к нему, даже повинуешься порыву, подаваясь вперёд — безуспешно, — от тебя отстраняются, словно почуяв одно лишь твоё намерение, и ты почти воешь, заваливаясь обратно. Не успеваешь выразить недовольство — Джекс по-свойски закидывает одну твою ногу на своё плечо, утыкая тебе в промежность... второй нож. Потому что первый до сих пор на месте. — Рагата набита синтепоном, а вот у тебя... — тихо молвит садист, резким движением вспарывая тебе место, где должны быть наружные половые органы. Про себя отмечаешь, что некрасиво раскрывать подробности чьего-то внутреннего мира, пока вскрываешь чужой, — ...начинка поинтереснее. Протягиваешь свободную руку к промежности, в попытке то ли спрятаться, то ли проинспектировать — тебе и самой интересно, присутствуют ли у тебя хотя бы задатки влагалища, не говоря уже про матку. — Так ты, значит, бабник? Или, правильнее сказать, серийный насильник? — сама и не знаешь, шутишь или же спрашиваешь всерьёз. Тебе нужно хоть как-то отвлечься. — Ты мало сопротивляешься, чтобы звать меня насильником, — вновь склоняется, только чтобы вдруг выдернуть фиксирующий тебя нож. А затем находит вторую твою руку, грубо отдёргивает её снизу вверх и складывает обе твоих ладони поверх друг друга, протыкая их насквозь тем же орудием. — Видишь? — Не вижу, — язвишь, понимая, что подлец прав. — Делай, что должен. — Вот как заговорила, — слышишь шуршание ткани, предпочитая не задумываться об источнике звука. — Кто кому ещё должен. Не успеваешь спросить, чем же ты обязана Джексу. Потому что репродуктивная система у тебя всё-таки есть, и она не просто есть, она даже в полном работоспособном порядке. Как и у твоего партнёра. Иначе как объяснить то, что у вас обоих уже достаточно смазки? Хотя, может, у тебя в большинстве вовсе и не смазка, а кровь. А вот количество предсеменной жидкости ты не заметила лишь потому, что орган был скрыт плотной водонепроницаемой тканью. Может, выбор материала для его одеяния совсем не случайный... Тебя грубо хватают за талию и подаются бёдрами вперёд, и ты охотно подыгрываешь, ответно вздёргивая таз. Насаживаешься почти без сопротивления, выбивая из собственных лёгких воздух, сжимая вспоротые ладони в кулаки. Ощущения не могут быть фальшью, не могут быть привычкой из старого мира — как бы ты могла привыкнуть к тому, что тебя сношают в луже собственной крови, с выпотрошенным животом? Кстати, о нём. Чужие руки рыскают по вполне себе обыкновенному, целому телу, и ты вдруг слышишь среди тяжёлых, очевидно намеренно сдержанных вздохов, кажется, случайно сорвавшуюся усмешку, когда их владелец обнаруживает, что ты целее прежнего. Чёртов ублюдок, ублюдок и никак иначе, он знает, знает, что, чёрт возьми, творит, и что тебя ждёт с утра. Он вдруг на мгновение замедляется, заставляя тебя едва ли не выть, и примыкает к тебе всем телом, только чтобы впиться своими на удивление бритвенно-острыми клыками в чувствительную ко всему режущему цифровую плоть — конкретно, в глотку. И ты вскидываешь ватную голову для лучшего доступа, содрогаясь всем телом, подставляясь всем своим существом, мечтая, чтобы от тебя не осталось и пикселя. Скулишь, закусывая щёку: чужие короткие, но всё же способные навредить когти сначала нежно соскальзывают по твоим бокам вверх — когда он успел избавиться от перчаток? — а затем грубо впиваются в мясо и резко срываются вниз, оставляя после себя глубокие засечки. Хочешь ответить, жаждешь хотя бы коснуться чужого тела, почувствовать его реальность, и дёргаешь руки в жалкой попытке высвободиться, но они словно слились с ножом воедино — похоже, из-за неудачного восстановления целостности. Дёргается и Джекс, вырывая с твоего горла кусок плоти — ты скулишь, изгибая спину, слабо понимая, как и так извращённая ситуация умудрилась стать ещё ненормальнее. Ты даже слышишь, как ублюдок сглатывает — он действительно сожрал кусок твоего сырого человекоподобного мяса. — ...дикарь, — единственное, что ты можешь из себя выдавить в перерывах между судорожными вдохами и сдавленными стонами, пока в тебя вновь вбиваются и впиваются, словно желая в конце концов превратить тебя в изодранную куклу. — ...я? — усмехается, замирая, вцепляясь в твои бёдра особенно сильно, сдирая кожу, вызывая у тебя очередной жалобный скулёж, и грубо подаётся вперёд, с пошлым шлепком выбивая из тебя довольно показательный вскрик. Склоняется и заговорщически молвит тебе на ухо: — Дикарство — так орать в такой час. И ты щеришься от понимания: поганец прав. Он прав, что ты была и есть слишком громкой, а он слишком тихим, чтобы потом можно было доказать, что вас здесь вообще было двое. — ...хватит уже трепаться, — цедишь, почти умоляя, подаваясь всем своим изнурённым от ожидания разрядки телом. И подонок с едкой усмешкой повинуется, сначала плавно, нарочито медленно насаживая тебя, а затем резко увеличивая темп, да так, что у тебя перед единственным глазом темнеет ещё больше, чем есть. Ты скулишь, изгибая спину, и уже откровенно молишь дать тебе хоть какую-то волю действий, на что Джекс, на удивление, наконец соглашается — резким движением он выдёргивает из твоих ладоней нож, вспарывая их изнутри, и тут же находит орудию новое применение, всаживая его в твой нетронутый живот, награждая тебя очередным препарационным надрезом. И ты мечешься, не зная на что насаживаться резвее: на лезвие, что пронзает тебя буквально, или на член, что пронзает тебя фигурально. Вскидываешь слабые руки, обнимая ненавистного любовника всем существом, ответно впиваясь в него когтями, что, однако, не причиняет ему никакого вреда. Ты жмёшься, словно никогда не испытывала тепла, ты льнёшь, словно неприкаянная, и хочешь слиться с тем, кто всего лишь использует тебя во собственное благо, в угоду очередному поводу для шантажа. Но осознание этого где-то там, на краю здравого смысла, который подавлен всплеском несуществующих в этом мире гормонов. Ты понимаешь, что всё вот-вот настигнет апогея — с такой силой впиваются в тебя когти, такими рваными становятся движения, и даже чужие звуки уже не такие тихие, уже не так силён не только твой самоконтроль, и ты скулишь, изгибаясь, поддаваясь, и ныряешь ладонью в собственное вспоротое нутро, находя матку, сползая по ней до наружной стенки влагалища, и сжимаешь его не только мышцами, но и ладонью, что окончательно сводит вас обоих со скудных остатков ума. Ты, конечно, не чувствуешь, как в тебя заливается семя, но чувствуешь, как сокращается член, выплёвывая эту самую жидкость. Из тебя выдирают нож, словно занозу, вслепую откидывая его куда-то в сторону, и наваливаются на удивление тяжёлым телом, на что ты не имеешь ничего против. Не без труда высвобождаешь свою ладонь из плена собственного мяса, и осторожно заключаешь Джекса в вялое подобие объятий, устраивая руки на его удивительно мягкой, покрытой лёгким пушком спине. Ты не хочешь думать о том, что тебе как-то придётся вымывать из себя пусть цифровую, но всё же сперму, и уж тем более не хочешь помышлять о том, чтобы завтра выйти в таком виде в люди. Придётся найти оправдание, почему ты вдруг решила засесть в комнату на сутки, и молиться, чтобы Кейну не пришло в голову очередное приключение. Нежишься, прижимая недолюбовника чуть сильнее, чем нужно, боясь неминуемого момента, когда он решит, что ему пора. — Получается, у меня теперь тоже есть повод для шантажа, — едва сдерживаешь смех, когда Джекс приподнимается, очевидно награждая тебя невидимым недоумевающим взглядом. — Не томи, — он пытался, но не смог скрыть нотку волнения за ширмой привычной непринуждённости. — Кейну может не понравиться, что среди нас затесался маньяк. Довольно с#@&уальный, надо сказать. Заяц выдыхает, давая понять, что в его биографии есть эпизоды более провокационные, и посмеивается: — За молчание буду навещать тебя чаще. Игриво толкаешь Джекса в плечо — его тема для провокаций выигрышнее твоей. — Старикан вообще-то втянут в дела и похуже. Кто ещё главарь этого места, если у трикстера есть управа даже на Кейна? Однако спросить, в какие же истории ввязан ваш начальник, ты не успеваешь. Вы оба вздрагиваете от стука в дверь, сопровождаемого осторожным знакомым голосом: — ...у тебя всё хорошо? Я слышала крики.