жертвенный агнец

Его грубо толкают на широкую кровать, покрытую алым шёлковым бельём, и смотрят-смотрят-смотрят, словно бы на кусок мяса на крюке. Цельная перепёлья тушка, даже не общипанная, откормленная словно бы специально для голодного пса, круги наворачивающего вокруг мясной лавки. Смотрят долго, кривой ухмылкой издеваются, вымеряют каждый сантиметр нетронутого аристократического тельца. Воскресенье почти что чувствует тонкий пунктир по самым широким мышцам как под разделочный нож. Но повернуться не осмеливается. Говорят же: не смотри собаке в глаза, собака твой страх за версту чует. А эта собака не то что с цепи сорвётся, сожрёт целиком и даже пёрышком не подавится. Крылья едва заметно подрагивают от возбуждения, и только едва слышимый шорох перьев нарушает тишину в спальне – но даже тишина здесь вовсе не благословение. В воздухе ярче и ярче разливается аромат дешёвых духов, перебивающий его, Воскресенья, невыносимый бурбон и дымная табачная горечь, которой от Галлахера разит с другого конца золотого мига. Никогда не ошибёшься, если он подойдёт со спины. А Галлахер не любит встречаться лицом к лицу. Воскресенье чихает каждый раз от запаха сигарет. Он тяжело выдыхает, утыкаясь лбом в скользкие простыни, и дышит через приоткрытый рот, прижимаясь к нежным губам ладонью. Лишь бы не слышал тяжёлого дыхания, лишь бы не чувствовал дрожь в тонких пальцах. Набросится, живым не оставит. Воскресенье уже не знает, куда себя спрятать от бесконечно долгого взгляда и изнуряющего бездействия. Он без одежды, чист и безвинен, как агнец на заклание. Только не связан по рукам и ногам, но Галлахер точно знает – даже если приставить к его горлу нож, надавить на сонную артерию, вспороть, чтобы горячая кровь залила их грешный алтарь, он не станет вырываться. Тяжелое тело приминает матрас позади, и эта тяжесть кажется долгожданным избавлением, искуплением за грехи прошлые, нынешние и будущие. Галлахер грубо тянет за длинные белые волосы, заставляя подняться и прижаться спиной к его груди. У Воскресенья кожа всегда холодная, фарфорово-гладкая, кажется, что она начнёт таять на горячей – псиной. – Всё ещё молчишь, птичка? – Насмешливо тянет Галлахер, сильнее наматывая волосы на кулак и заставляя запрокинуть голову себе на плечо, взглянуть в бесстыжие золотые глаза и пересчитать всех демонов в них. Пляшите, черти, ваш Бог сейчас губы кусает и скулит в пасти собачьей, клыкастой клетке, готовой сомкнуться в любую секунду, каждую косточку напополам переломать. Воскресенье не роняет всё так же ни слова. Ваш Бог молчалив. Он внемлет молитвам. Жаль только, что Галлахер верит совсем в другого Бога. Своего, с тысячей глаз и длинными руками, способными дотянуться до сути мироздания. Галлахер верит только в Смерть. Галлахер едко усмехается прямо над ухом, и Воскресенье чувствует скользящий по его пояснице член. Псина рвёт свои цепи, пытаясь дотянуться до желанного куска мяса перед собой – но Галлахер всё-таки воспитанный пёс. Он носом зарывается в нежные пёрышки галовианских крылышек за ушами, вдыхает запах своего желанного лакомства, и Воскресенье мелко дрожит, то ли от касаний, то ли от беспомощности перед слюнявой мордой голодного хищника. Он кусает свои губы, сжимая ладони в кулаки, но не поднимая рук, вытянутых вдоль тела. Он сейчас совсем не человек, точно тряпичная кукла, в которую хоть иглы втыкай – в самое сердце, – всё равно будет молчать и не двигаться. – Где же вся твоя спесь, а, Воскресенье? – Продолжает свою пьесу одного актёра Галлахер, прикусывая зубами край алеющего уха. Воскресенье только прикрывает глаза, выдыхая сквозь зубы и не позволяя старому псу слышать его тихий скулёж. Он тянется всё-таки назад рукой, цепляясь холодными пальцами за крепкое бедро Галлахера, тянет на себя. Расправляет крылья на пояснице, вытягивает позади себя, чтобы укрыть своими благородными синими перьями эту уличную шавку, так бессовестно своими лапами грязными лезущую туда, куда ей нельзя. А Галлахер, кажется, этот жест расценивает совсем по-другому, резко хватая грубыми руками крылышки и сводя их вместе. – Птичка, сделай одолжение – прижми их друг к другу, – и член снова скользит по пояснице, теперь потираясь об основание крыльев. Воскресенье почти что вскрикивает, выгибаясь назад и лишь делая хуже – нежные пушковые перья на грани боли и удовольствия трутся об горячую влажную плоть, пачкаются в прозрачной смазке, тут же мокнут и липнут к коже. Он дрожит, сильнее сжимая бедро Галлахера и сводя светлые бровки к переносице. Никто, кроме Галлахера не имеет права так порочить Бога. Осквернять в их личной литургии, известной только двоим, тому, к кому возносят эти грязные молитвы, и тому, чьи молитвы будут всегда услышаны. Только Галлахер в исповедальне может сказать: “Я не раскаиваюсь”. И будет прощён. Раз за разом. Воскресенье позорно скулит, уподобляется этому псу, кусает губы и жмётся ближе на грани с желанием прямо сейчас оттолкнуть от себя Галлахера, отшатнуться на другой край кровати и посмотреть испуганно-высокомерно, послать прочь и запереть двери. Он сам потирается крыльями в такт движениям бёдер. Галлахер грубо сжимает крылья в ладонях, мнёт перья и порочит его первозданную чистоту, а Воскресенье поддаётся, принимает эту грязь на себя, готовый больше не мыться до конца своих дней. Впитать мерзость, упасть ниже, глужбе, пасть с Небес, окрасить вороные крылья нефтью и сажей. Воскресенье стонет. Громко, протяжно, порочно. Старается вышептать имя этого вшивого пса, но выходит только тяжёлое дыхание. “Галлахер!..” Снова стон, и он марает простыни перед собой семенем, дрожит всем телом, словно пред лицом божества, царапает короткими ногтями бедро Галлахера. Оставляет новые шрамы, не заживающие, фантомами алых полос покрывающие каждый сантиметр тела этой собаки, божественная кара, приносящая извращённое удовольствие, которое Галлахер смакует снова и снова. Галлахеру нет дела до дрожи в его теле, Галлахер бессовестно и беспощадно трётся об скользкие перья, похожие теперь не на чёрное пламя, а лишь на угольки – отголоски величия. Тяжело дышит, сильнее наматывает на кулак волосы, больно кусает крылышко, трепещущее за ухом – и собственное его семя оказывается на спине, крыльях, пояснице, ягодицах. Издёвка, надругательство, закрашенный белой до отвратительного краской идол. –Умничка, птичка, – тянет Галлахер, тяжело выдыхая на ухо и прикрывая глаза, совсем не спеша отпускать его волосы. Воскресенье жалобно стонет, просит капельку милосердия и низвергает себя в Ад. Ваш Бог добровольно надел терновый венец. Ваш Бог сам усадил за свой престол Иуду.