Скрещенные шпаги

      — Бог мой, — Соноко ахнула, выйдя из бара: навстречу ей, неровно ковыляя на высоких каблуках, устремилась красотка с платиновыми волосами. Если бы не широкоплечий верзила, перегородивший ей путь, она бы настигла остолбеневшую от страха Соноко.       Если она и гуляла по ночам, то в шумных компаниях. С толпой приятелей она чувствовала себя в безопасности, чего не скажешь об Эндо — он постоянно отвлекался на разодетых прохожих, яркие неоновые вывески лав-отелей или кинотеатров, словно оказался в развлекательном квартале впервые. Соноко понимала, что рассеянное внимание — часть образа, в который он привык вживаться, чтобы люди рядом с ним расслаблялись; на самом деле Эндо всегда был настороже, но это не облегчало девушке жизнь.       — Отвали от нее, от тебя уже несет перегаром, — отчитывал экстравагантную блудницу верзила.       — Ну она же такая милашка, — жалобно захныкала девушка. Мужчина настойчиво приобнял ее за талию и увел прочь, бросив напоследок предупреждающий взгляд Соноко, типа: «не смей идти за нами». Будто она собиралась.       — Бог мой, — беззвучно повторила Соноко, продолжая охуевать, — это ещё что за прикол?       — Бог здесь совершенно не причем, — как обычно, Эндо зацепился за интересующее его слово. — Как думаешь, Он отворачивается, когда люди пьют, трахаются и бьют друг другу морды? Типа: меня это не ебет. Я ваш отец небесный, а не земной. Решайте свои проблемы сами. И вообще, что за реакция? К тебе никогда не приставали красотки?       — Представь себе — нет. Я же не в твоей шкуре. Ты можешь объяснить мне, что это было? Потому что я не врубаюсь. Будь я шлюхой, я бы обратила внимание на тебя, а ведь ты шел рядом со мной.       Эндо пожал плечами с таким удрученным видом, словно Соноко успела его доконать, хотя это был всего лишь сто сорок седьмой вопрос за сегодня.       — Пьяные шлюхи иногда пристают к милашкам вроде тебя. А девушка, подкатившая к тебе, известна под псевдонимом «Дейзи-лейсби». Объяснять происхождение не нужно?       — Обойдусь, — фыркнула Соноко. — Пойдем отсюда.       — Быстро же ты сдулась, — освистал ее Ямато, окинув неодобрительно-насмешливым взглядом с головы до ног, — я-то рассчитывал, что подольше протянешь.       — Ой, отвали. Не ты ли обещал маме привести меня не позже двенадцати? У нас еще двадцать минут. Поторопись, — Соноко пошла вперед.       По правде говоря, Эндо ничего не терял, когда Соноко обижалась на него. В такие моменты она всегда обгоняла его, как будто они были незнакомцами, которых не связывало ничего, кроме общей дороги. Но и дышать одним воздухом — это уже много. Вспомнилась их первая встреча, которая могла бы и не произойти, не потащи его Такииши в книжный.       Если бы они по-прежнему были незнакомцами и вот так шли рядом, он бы не обратил на нее внимания. Очередная девочка-подросток. Вот кем бы она была для него. Он предпочитал высоких. Ей бы он не дал восемнадцать даже со спины. Пятнадцать — максимум, да и то с натяжкой. Совпало же все так, что они встретились и заинтересовались друг другом. Вернее, он ею, но втянула в договоренность под названием «отношения» она его. Так что они квиты.       Соноко наказывала его отчужденностью. Но она не понимала, что холодность только искушала его. Ему бы не приглянулся Такииши, если бы его лицо не было похоже на мраморную статую — безупречную, но бездушную. К тому же Ямато нравилось рассматривать девушку сзади. По сравнению с ним она была такой маленькой и беззащитной. Наполовину ее хотелось защитить, наполовину — ущипнуть, толкнуть или поставить подножку. В нем ежесекундно боролась любовь как ярость и любовь как нежное внимание.       В детстве, до встречи с Такииши, он страдал отсутствием эмоций. Взрослые всегда чего-то ждали от детей — успехов в спорте, учебе, общении со сверстниками — и он оправдывал их ожидания. Это было несложно: их желания были написаны на лбах. Впрочем, «страдал» — слишком сильное слово для человека, которому было на всех наплевать. На себя — в первую очередь.       Дни скуки тянулись бесконечно долго. Эндо уже примирился с тем, что он аутсайдер — не во внешнем мире, конечно, уж там-то он пользовался исключительным успехом, а в собственном мироощущении: он не находил похожих себе и не надеялся на понимание окружающих. Он давил улыбку, когда к нему ласково обращались учителя или одноклассники, но это была улыбка, выученная им у зеркала — в ней не нашлось бы и щепотки искренности.       Когда Такииши впервые врезал ему, у него голова закружилась от восторга. Кровь хлынула из носа, как вода из выкрученного до упора крана, заливая губы, подбородок и широко открытый от смеха рот. Привкус собственной крови отдавал металлом и горечью, но Эндо не чувствовал боли, не чувствовал ничего, кроме всепоглощающего счастья. И счастье это сравнилось бы с ударом молнии для сухого, доживающего свой век дерева. Наконец-то Эндо что-то почувствовал! Крупные слезы брызнули из глаз, и через мутную пелену своих эмоций он различал высоко стоящий на турникетах силуэт подлинного бога. Как он, охваченный кровожадным пламенем хаоса, был прекрасен! Никто бы не сравнился с ним.       Лучше бы Ямато умер, чем не встретил Такииши и не испытал вихрь этих эмоций вновь. Он будто очнулся от многолетнего сна длинною в жизнь, а Такииши показал ему на собственном примере, что значит жить в полную силу, а не прикрыв сонливо глаза и зевающий рот. Да, все люди, за исключением Такииши, были скучными, предсказуемыми, неинтересными.       Эндо думал о Такииши каждый клятый день, потому что огненный бог, сам того не подозревая, поселился в его мыслях. Он не платил за аренду его черепной коробки. Даже не думал изредка прибраться за собой. Но Эндо терпеливо и даже с благодарностью сносил все — побои, обесценивание, равнодушие. Бог имеет право быть капризным и избалованным ребенком. На то он и бог.       Кажется, прошло больше недели с тех пор, как у Эндо и Соноко завязались серьезные отношения. Это накладывало определенный отпечаток: Эндо чувствовал себя несвободно, скованно, словно его связали по рукам и ногам. Да, их отношения — это невыгодный для него союз, но он не мог его расторгнуть, хотя в Соноко, как и во многих людях, была лишь частичка Такииши, но окрашенная совсем в другие цвета. Почему он не мог отказаться от нее?       С ней ему было странно-спокойно, странно-весело, странно-странно. Но ему это нравилось. Просто Соноко была пазлом, идеально подходящим к нему: обычно он не терял лицо при других людях, но при ней он мог нервно ковырять заусенцы, раздраженно ерошить волосы, заламывать руки, безудержно смеяться и наворачивать круги по комнате, когда по башке прилетит, как тумак, удачная идея, ворчать, как старикашка, похабно ухмыляться, как пропащий пьяница, ворчать, как ветеран, ненавидеть до умопомрачения и неловко спотыкаться о край дивана, как калека. Соноко даже не подозревала, насколько он ценил в ней то, что она не просто давала ему передышку от себя, но и то, что она сама была воплощением слова «отдых».       Даже расстраивалась из-за низкого балла она как-то беззаботно. И хотя она утверждала, что является агностиком, от нее исходили убаюкивающие волны чисто христианского оптимизма и веры в загробную жизнь. «Я никогда не умру, значит и бояться нечего», а еще «моя совесть чиста». И, находясь с Соноко, Ямато и сам очищался. Только от чего? Неужели насилие — скверна, и душа его закупоривалась, как поры грязью? Да быть не может. Зло необходимо. Без зла не было бы добра. Все существует в противовес чему-то.       Между ног пробежала черная кошка, и Соноко, чертыхнувшись, чуть не потеряла равновесие. Она оперлась рукой о фонарный столб и всмотрелась в узкий переулок, куда забежала кошка. Плечи мелко задрожали от смеха, вопрос сам собой пришел на ум: «Интересно, а Бог скучает?» Не Такииши, а христианский Бог. Тот разговор недельной давности проложил Эндо дорогу к вере — он и сам пока не подозревал, что слова Соноко были пророческими.       Поравнявшись с девушкой, Эндо устремил взгляд туда же, куда и она. А. Теперь ясно, что привлекло ее внимание: группа старшеклассников избивала какого-то изгоя ногами, кто-то снимал, кто-то улюлюкал. Соноко смотрела, словно зачарованная. Эндо пристально всмотрелся в черты ее лица, ища в них намек на жалость или презрение. Не найдя ни того, ни другого, он облегченно выдохнул. Будь все иначе, он бы в ней разочаровался.       Бить лежачего — какой отстой. Скучно до пизды. Эндо не смог подавить зевок, так и рвущийся из его естества в виде закатывающихся глаз: ску-у-учно. Если бы не Соноко, он бы даже не заметил их: подобные этим олухам, которые нападают на одного, да еще и не дающего отпор, не заслуживают того, чтобы тратить на них время.       Соноко вдруг крупно вздрогнула — и даже голос ее прозвучал, как мурашка:       — Я одно слово скажу: «жесткач».       — А я два скажу: «ещё какой».       Ямато хрустнул костяшками пальцев. Девушка среагировала на звук, как на сигнал:       — Ты собираешься вмешаться?       — Ну не стоять же мне тут без дела, — соврал Эндо.       Вообще-то у него не было охоты драться, но не опровергать же ему догадку Соноко, когда у нее так загорелись глазки. Заодно пусть увидит, на что он способен. Если будет ныть, что «насилие — это плохо» и бла-бла-бла, он в ту же секунду ее бросит. А если не будет, то он перестанет вздыхать, что «отношения — это самоограничение» и бла-бла-бла.       — А мог бы и постоять, — укорила Соноко, но не совсем серьезно.       — И пропустить все веселье? — Эндо осклабился, демонстрируя ей врожденные клыки, которыми гордился точно так же, как и первой группой крови — самой редкой в Японии. А ведь он еще не ставил ей засосы. Ни одного. Какой он, оказывается, джентльмен. Это потому, что она особенная, или его муха гуманизма укусила, пока он спал? Второй вариант наиболее вероятен. — Нет уж.       — Ты ебанутый.       — В этом мое счастье.       Ямато еще пару раз хрустнул суставами, но не разминаясь, а выпендриваясь. Он в целом любил создавать шум. «И каким же ты был ребенком?» — впервые задумалась Соноко, когда ее парень с такой силой ударил по придурку номер один, державшему камеру, что тот уронил телефон. Соноко не ручалась, но, кажется, у него рассечена бровь, а глаз следует обработать холодной водой — фингал точно останется. А ведь это всего лишь один удар. Одной рукой, одним кулаком. И такое люди способны сотворить с другими людьми. Неважно, нападая или защищаясь — все одно говно.       Драки — странная штука: вроде смотреть неприятно, но так захватывает в процессе, что оторваться невозможно. И внутри вскипает даже какое-то злорадство, а проигравших совсем не жаль. Это ли порицаемая тяга к жестокости, вплетенная в ДНК каждого человека — даже святого, даже… Христа?       Соноко нейтрально относилась к насилию. Пока оно было просто словом, абстрактным образом, оно ее не беспокоило. Но когда она столкнулась с этим лично, то все перевернулось на сто восемьдесят градусов. Одно дело — желать человеку смерти в муках, другое — смотреть, как он умирает. Ямато быстро расправился со всеми. Изгой подполз к нему, грязными кровавыми руками схватился за его штанину и, кажется, поблагодарил. Эндо брезгливо отшвырнул его в сторону и замахнулся для удара, но Соноко против воли вскрикнула:       — Прекрати.       — А то что?       — Ямато, я не приказываю, а прошу: остановись, — ее просящий голос граничил со слезами. Этого Эндо стерпеть не мог.       Он остановился. Разжал кулак, отряхнулся от пыли и выпрямился. Соноко показала ему, что есть иная власть: не принуждение — любовь. До встречи с ней он был слепым, блуждающим во тьме, а она стала его поводырем. С каждым неуверенным шагом он размыкал глаза и приближался к свету. Но ему не было суждено выйти из тени — он слишком долго в ней прожил: она вцепилась в него щупальцами и тащила обратно в болото привычного насилия и разврата.       У Соноко от Эндо иногда мурашки по коже, а сердце в трещинах. Изгой жалобно захныкал — смотреть на него было жутко:       — Н-но зачем? П-почему?..       — Я сделал это не для тебя, — скривился Эндо и, взяв девушку за рукав сетчатого свитера, поволочил ее прочь, к дому: не вязалась у него Соноко с ее хрупкостью и нежной женственностью с этим богом забытым местом. Не поведет он ее больше в увеселительный квартал, не будет испытывать на прочность. Сегодня он убедился: она его достойна. Он всегда будет на ее стороне, что бы ни случилось.       — Ты ему нос сломал! — опомнилась Соноко. Вот зараза. Проще сказать, кому он что-нибудь не сломал во время драки — сдерживаться он не любил, так было неинтересно.       — Слушай, я не хотел ничего ломать. Просто нос оказался там, куда я бил.       — Ты сам-то в порядке?       Вот те раз! Из уст кого-нибудь другого это прозвучало бы унизительно, но Соноко действительно беспокоилась — Эндо был даже немного тронут, он ведь не бессердечный.       — Естественно. Разве может быть иначе? Знаешь, я немного ревную. Сначала ты спросила про нос этого парня, а уже потом про мое самочувствие, хотя в отношениях ты, вроде, со мной, а не с его носом. Да и если бы он у него был красивый… Мой-то явно лучше.       Соноко покачала головой, словно Эндо был ребенком, спорить с которым бесполезно — для него все равно земля плоская, а радуга — рвота отца небесного. И почему у нее возникло ощущение, что говорят они вовсе не про носы?       — Ты не обидишься, если я назову тебя идиотом?       — Я даже соглашусь.       Соноко посетила абсурдная мысль: она влюбилась в кого-то другого. В Эндо все объективно лучше. Это неоспоримый факт. Он почесал ее по загривку, точно она была дворняжкой, которую он хотел приласкать, а потом выбросить. Вот она и напряглась. Он заметил:       — Что, боишься меня?       — Скажем так, ты тревожишь. Тебе это льстит?       — Меня это не удивляет, — поправил он. — Но, если это возможно, мне бы хотелось, чтобы со мной ты могла расслабиться.       — Даже зная, на что ты способен?       — Тем более зная. В этом и состоит суть доверия.       Насилие — это то, от чего не откажется. Так он организовал свою жизнь. Это его выбор. Он не приемлет возражений и уж тем более поучений.       — С людьми, которые чувствуют себя свободно, я и сама свободна. Тебе не о чем переживать. Мне не нравится, чем ты занимаешься, но я не собираюсь вмешиваться в эту твою часть жизни — она меня не касается.       — Вот, значит, что я тебе даю? Ощущение свободы?       — Да. Это преимущество тропа «плохой парень».       — Я больше, чем «плохой парень».       — Конечно. Ты плохой парень атеист-мизантроп-токсичный-оптимист-гитарист-рокер.       — Не стыдно так хорошо меня знать?       — Ни капли, — Соноко откинула голову и счастливо рассмеялась. Жажда откровенности царапнула ей душу: пора бы рассказать. Заслужил он право знать, кого перекрикивает в караоке, провожает до дома, обещает съесть всех ее прошлых и будущих ухажеров и треплет по макушке. — Почему-то, пока ты бил этих ублюдков, я задумалась о том, каким ты был ребенком. Наверное, потому что все мы были сперматозоидами, младенцами, детьми, а потом выросли в насильников, упырей, злодеев и прочий сброд. Вообще все человечество — свиньи. Какой-то философ, когда ругался на свою собаку, говорил ей: «Ты — человек». Что-то в этом есть, не находишь?       — Нахожу, что это крайне занимательное начало твоего первого монолога. Ну, че там дальше?       — Я поняла, что без труда могу дать ответ на вопрос, каким ты был ребенком.       — Да ну?       — Ты был идеальным, — выпалила Соноко без колебаний. — Как красное яблоко. Ну, знаешь, внешне красивое, но внутри червивое. Ты, наверное, без труда понимал, чего от тебя хотели. Ты ведь и сейчас такой: иногда мне даже кажется, что ты роешься в моей голове, и это так неприятно — у меня аж все зудит от желания тебе вмазать.       — Ценю честность, — весело присвистнул Эндо. Соноко тщательно маскировалась, раз таких убийственных помыслов он в ней не заподозрил.       — А я… можешь ли ты ответить на вопрос, какой была я?       — К чему эти загадки? — Эндо задумчиво посмотрел в небо. — Очевидно же, что ты была язвой и бунтаркой, а потом что-то случилось и-и-и… что, влюбилась и повзрослела?       Соноко нервно почесала щеку — остались заметные красные полосы. Надо ей лак для ногтей купить. Желтый или розовый.       — Ну, почти. До тринадцати лет я гуляла с двумя компаниями друзей. Одни — хорошие, прям мамкины детки, но, знаешь, только на словах, а на деле — всякие бесчеловечные теории, нацизм, воздыхания по космическому одиночеству, мистические байки, переодевания и кишки котят…       — Эй! Притормози. Слушай, я, может, надираю задницы всяким уродам и делаю это с удовольствием, но даже я не трогаю котят!       — Ну, это же умники и ботаны, — Соноко пожала плечами и взглянула на Эндо в поисках понимания, но не нашла в его зрачках ничего, кроме собственного искаженного отражения. В его глазах она себя увидела гораздо красивее, чем в действительности. — Они всегда отрываются на самых беззащитных.       — Жуть какая, — скупо прокомментировал Эндо. В такие минуты он и впрямь напоминал ворчливого дедушку.       — Вторая компания — это «плохиши», потому что нелегальный образ жизни они вели открыто: наркоманы, проститутки, алкоголь, сигареты, азартные игры и другой риск — часто неоправданный. Эти-то ребята меня подставили. Была в этой компании девушка страше меня на три-четыре года — сейчас и не вспомню. Она связалась с каким-то психом, который однажды случайно, а потом специально убил нескольких людей. Она в чем-то перед ним провинилась и в качестве уплаты «долга» предложила… барабанная дробь — меня.       Соноко тяжело вздохнула. Как жаль, что она не курила — она бы сейчас не отказалась от сигаретки. Эндо достал вейп и протянул ей, словно и впрямь умел читать мысли. Она вымученно улыбнулась в знак благодарности и, затянувшись, продолжила:       — Ночь, почти такое же время. Безлюдно. Я ничего не подозреваю. Подъезжает машина с затемненными стеклами — как в кино. Меня за шкирку — опа! А я кричу, извиваюсь — никто не реагирует. Кто-то даже ухмыляется. Тогда-то я и поняла: лучше быть одной, чем с кем попало. Эти люди мне не друзья, а дружить надо с теми, кто за тебя вступится. Кто-то уже был в хлам, кто-то блевал, у кого-то трещала башка — и никому не было дело до меня, до того, что, может быть, к следующему вечеру меня уже не будет в живых. Мне свезло, конечно, невероятно, прямо-таки сорвала джекпот, — Соноко нервно рассмеялась и закашлялась мятным дымом, — меня родители одноклассников узнали.       Ну, полиция, больница, у меня нервный срыв, все дела. Я сразу скажу: не надо винить мою мать — я сама ее ни в чем никогда не винила. Папа тогда уже свалил в закат, а мама устроилась на новую работу, чтобы прокормить нас. Задерживалась допоздна, адаптировалась. Я это понимала. Вот этого детского эгоцентризма во мне никогда не водилось. Разве что сейчас… запоздало стало кое-что проявляться. А тогда — нет. Я вела себя очень сдержанно и серьезно, потому что хотела скорее вырасти. Мне было так тошно первые полгода. Я ведь привыкла быть в компаниях, а тут — одна-одинешенька. И никто меня не навещает. Всем наплевать. И вот это-то потрясает больше всего. Что люди, за которых ты цеплялся — просто иллюзия, фоновый шум. Можно обойтись и без них. А все цепляешься за мусор, хочется быть нужным, любимым… везет тем, кто рано осознает, что мусор надо выкидывать. Он состоит из просроченных продуктов, людей, идей… Просрочка на то и просрочка, что она не дает никакой любви. И не потому, что плохая, сгнившая — просто не может, потому что срок ее годности истек.       Мама как-то пришла злая, уставшая, зато с покупками. Кинула в меня спицы, несколько цветных клубков шерсти, журнал-самоучитель по вязанию. Сказала что-то вроде: «На, займись хоть каким-то делом». Так я и стала вязать. Отвлекало. Так и пережила тот период. Ну а книги… сам понимаешь. Мозгу нужно потреблять какую-то информацию. Фильмы мне никогда особо не нравились, вот я и стала читать — и книги заменили мне друзей. Банальная история. А когда я встретила тебя… ну, не знаю. Ты был отзвуком прошлого, но того хорошего, что там было. Свобода, веселье, юношеский максимализм…       — … шлюхи, наркота… красота… — елейным голосом протянул Эндо. Соноко ударила его локтем в бок. Он потеребил воротник ее сетчатого свитера.       — Значит, это тоже ты связала?       — Да, — гордо приосанилась девушка. После рассказа Ямато и впрямь как будто ее зауважал. Сложно, зная бэкграунд человека, судить о нем однозначными категориями типа умный/тупой, богатый/бедный, хороший/плохой. Появляется такое необходимое понимание, что каждый человек — больше, чем набор стереотипов и слухов о нем. Эндо ошибался уже тогда, когда пытался загнать Соноко в определенную категорию. — Все вязанные вещи в моем гардеробе связаны лично мной.       — Хорошая работа. Свяжешь мне что-нибудь?       — Тебе разве что трусы с начесом, — хихикнула девушка, и Эндо сделал большие-большие глаза, потому что исполнить эту угрозу вполне в ее характере.

***

      Что Соноко считала беспросветной глупостью — так это попытку рационализировать чувства. Эндо и впрямь с первой встречи разжег в ней искру: после несостоявшегося похищения и краха мировоззрения девчонка, до рокового дня полная энергии и энтузиазма, замкнулась в себе.       Есть люди, которые, входя в комнату, привносят в атмосферу частичку хаоса — и этот бушующий ураган захлестывает всех присутствующих. То же самое можно было сказать об Эндо: он подчинял себе. Его магнетическая аура была грозным, но завораживающим явлением природы — всполохи молнии на ночном небе. Если бы Соноко увлекалась фотографией, то она обрабатывала бы снимки с помощью фиолетового фильтра — и кидала Эндо в чат с надписью: «Ты». Он бы пошутил: «Ничего себе, какой у меня большой», а она ответила: «Но не больше, чем у Такииши».       «Спасибо», «люблю», «мне лестно, что ты обо мне такого мнения» не проговаривалось, но подразумевалось. И этого косвенного признания в симпатии было достаточно.       Впервые Соноко поцеловалась с мальчиком в четырнадцать лет. Тогда она предприняла робкие шаги по вливанию в коллектив. Она всегда стремилась быть частью общества, но, больно обжегшись однажды, отступила надолго. Того мальчика звали Цугуми. Он был ее одноклассником. Его признание в чувствах стало совершенной неожиданностью, но Соноко ухватилась за этот шанс создать крепкую и надежную связь со сверстником. Она согласилась встречаться, и они поцеловались после школы под деревом сакуры. Как романтично. Было бы. Если бы он не пихал язык ей в самую глотку и не обслюнявил весь рот. Его имя, оказывается, дали ему неспроста.       Эти отношения закончились, мягко говоря, неудачно. До Соноко не доходили слухи, поскольку она ни с кем не общалась и не учла тот факт, что Цугуми был парнем со странностями: он плохо учился, днями напролет просиживал в видеоиграх, у него не было друзей, и он общался с людьми, потупив глаза в пол. Соноко подозревала, что все его знания о романтике и девушках основаны на просмотре порно. Ему казалось, что каждый его пук должен непременно доставить девушке удовольствие.       Вспоминая об этом сейчас, Соноко не понимала, почему не бросила его сразу. Наверное, она думала что-то вроде: «большего я не заслуживаю» и наказывала себя этими отношениями. На протяжении двух месяцев, что продолжался этот сумбурный бред, она искренне верила, что никому, кроме Цугуми, она не нужна — он внушал ей эту мысль. Посмотрел, наверное, пару видосов на ютубе по пикапу, и незамедлительно принялся отрабатывать теорию на практике.       Забавно, что «практика» для него — это живой человек, со своими мысле-чувствами. Мамкин горе-манипулятор. Я боюсь смотреть людям в глаза, но любая девчонка будет ползать у моих ног, ага. Соноко бросила его, когда дело дошло до минета. Он явно стыдился произнести это своим заплетающимся от комплекса неполноценности языком, а когда произнес, то звучало это чужеродно: «Ты должна благодарить бога, что у тебя есть язык, чтобы сделать мне приятно».       Соноко сказала «а ноги нужны мне вот для чего» и шутливо ударила его в пах. Он согнулся пополам, как будто между ног ему зарядила по меньшей мере ракета, и простонал что-то бессвязно-оскорбительное: из его бурчания Соноко вычленила только «шлюха», «я тебя засужу», «ты будешь гнить» и еще какую-то чепуху. Домой в тот день Соноко вернулась поздно. Она бесстрашно разгуливала по плохо освещенным кварталам, чувствуя внутри растущую уверенность: с ней ничего плохого не случится, потому что ничего хуже, чем того унижения, которому она подвергалась два долбанных месяца, быть не может.       Неужели такое ничтожество, как Цугуми, имеет право жить, а она — нет? Да кто так решил? Почему она себя в этом убедила? Как хорошо, что ей хватило благоразумия или, как сказали бы многие, дерзости, чтобы вырваться из порочного круга! Да, чтобы послать на хер свои негативные убеждения, нужна дерзость, смелость, мужество. И в Соноко были эти качества, просто они заснули, пока она жалела себя. Но эти смешные, жалкие манипуляции Цугуми подвели ее к черте, за которой заканчивалось терпение.       Соноко не злилась ни на него, ни на себя, ни даже на того маньяка-неудачника. Она чувствовала безграничную пустоту. Пустоту не в смысле бездны, которая засосет, а пустоту, в которой нет тревоги, ущербности, страха. Не пуста ли она оттого, что чиста? Да, со смехом и слезами она очистилась от той грязи, которой позволила себя запятнать. Она свободна, словно птица в небесах, и все в таком духе.       О Цугуми у нее, между прочим, остались исключительно положительные впечатления: в конце концов, если бы не его неловкая просьба сделать минет, то до Соноко не дошло бы, что она перестала ценить себя, и это было возмутительно! Достигнув «совершенства», злиться не перестаешь, потому что злость естественна и полезна. Она выполняет функцию сигнализации: «Эй, кто-то лезет в мою душу без спроса и топчется там, как у себя дома! Так не пойдет».       Но учишься быть благодарным. За все вообще. За то, что дышишь, ходишь, глотаешь, хмуришься, улыбаешься, спотыкаешься, кусаешь губы (у тебя есть губы!), касаешься других, не таких, как ты, но таких же живых, думающих-чувствующих, забираешься на вышку, провожаешь закат, греешься на солнце, плещешься в ванной, объедаешься, мучаешься над учебой (мозги кипят!), дуешь мыльные пузыри, чавкаешь, чихаешь от пыли, чешешь собаку за ухом, знакомишься, расстаешься, слушаешь одну и ту же песню двадцать раз на дню, и тебе не надоедает.       Разве могла Соноко ненавидеть Цугуми после всего, что он для нее сделал? Но он, видимо, считал иначе и избегал ее до окончания средней школы. Ну и ладно. Его выбор. А недавно написал: «Раздобыл твой номер. Не спрашивай как. Я был неправ. И спасибо, что никому об этом не рассказала. Ты ведь могла. Но не стала. В общем. Я не забуду. Цугуми». Это удивило Соноко. Натравить на него класс? Ей это даже в голову не приходило! Так вот чего он боялся, ходил какой-то подавленный, будто таскал невидимый мешок с кирпичами. Бедный. Жалко его.       Чистота — состояние, которое до конца жизни способны сохранить, наверное, только святые. Даже люди выдающиеся, то есть гениальные, должны быть чем-то наполнены, чаще всего — безумием, самокопанием, достигающим критической точки, точки невозврата. Поэтому среди гениев столько алкоголиков, наркоманов и суицидников.       Соноко переродилась и стала снова заполнять себя: в старшей школе она поладила с одноклассниками, вступила в кружок шитья, подтянула учебу, строила планы по переезду в Токио, читала романтические книги и седзе мангу, смотрела плохие сериалы и ела вредную еду… Но во всем этом была одна прелесть, которую нельзя променять ни на что: свобода. Свобода быть собой и свобода выбирать себя.       Соноко нравилось шутить. Нравилось быть глупой, нерешительной, застенчивой. Авантюристкой, оптимисткой, злодейкой. Кем угодно. Она уже не была чиста — она загрязнила себя сплетнями, злыми шутками, принятием того, что святые порицают. Но это был ее выбор, не навязанный никем. И в этом заключался смысл ее свободы.       Все в жизни старшеклассницы устроилось на ура кроме одного: личной жизни, которой попросту не было. Соноко твердо решила лишиться девственности с каким-нибудь крутым парнем до окончания школы. Она даже написала список, что они должны вместе сделать с воображаемым бойфрендом: посмотреть фейерверки, прокатиться на американских горках и мотоцикле, поучаствовать в уличных драках, посмотреть «Мужской стриптиз», «Клерки» или еще какой-нибудь низкобюджетный фильм, вместе принять ванную и заплести друг другу косички (речь все еще о плохом парне), сходить на концерт, объесться начос, наперегонки приготовить онигири и еще много чего, что делают с любимым человеком… Да. Соноко просто хотела влюбиться. По-настоящему. И чтобы полюбили ее. А бед боя она придумала изначально, чтобы похвастаться перед подружками.       Но разве загнать человека в какой-то типаж — не ограничить его? А уж себя и подавно. Соноко не могла сказать с уверенностью: «я глупая/умная, добрая/злая, честная/лживая». Потому что и то и другое про нее. И про Эндо. Он был чертовски прав, сказав, что он больше, чем плохой парень.       Соноко порвала тот список, потому что он ее нервировал. Чья-то любовь может и способна быть структурированной и прагматичной, а их с Эндо — нет. Они — хаос без примеси здравого смысла.       У Соноко начались экзамены. Эндо каждое утро писал ей что-то типа «не задохнулась? жаль», и у нее поднималось настроение. Чем он ее удивил, так это тем, что вызвался вставать спозаранку и провожать ее. Они расставались за углом, не доходя до школы, потому что Такииши жил неподалеку, а Эндо был кем-то между его горничной и сиделкой. Он заносил ему продукты и иногда даже прибирался.       Но в последний день сдачи экзаменов Эндо ошарашил ее и всех старшеклассников рычанием мотора. Красно-черный байк подрезал группу подростков — они подпрыгнули и взвизгнули до неприличия восхищенно, хотя следовало бы испугаться или оскорбиться. Эффектное появление, ничего не скажешь. Пока байкер был в шлеме, тяжело было сказать, кто он. Соноко видела его только со спины и взмолилась: «Пожалуйста, только не ты».       Но молитвы не были услышаны. Парень снял шлем и потряс растрепанной шевелюрой, влюбив в себя половину девчонок. Эндо без труда нашел ее и помахал, подзывая к себе — стали оборачиваться и шептаться. Соноко от стыда хотелось провалиться под землю. Этот момент она представляла по-другому. Вернее, она поняла, что в ее фантазиях не было конкретики, главенствующую роль там занимала зависть подруг. Она вообще не понимала, зачем ей было хвастаться своим парнем, словно трофеем. Наверное, она отдавала дань уважения американским подростковым фильмам девяностых. И, конечно, она не ожидала, что ее желание обернется против нее.       — Ну, ладно, девочки. Хороших каникул, — Соноко порывисто обняла подруг, но те словно зависли и не отреагировали на ее прощание. А ведь они не увидятся до сентября. — Спишемся.       — Это тот парень, о котором ты говорила? — Рейко невежливо ткнула в парня пальцем.       — К несчастью, да, — удрученно вздохнула Соноко. С Эндо проблем не оберешься. Он любит привлекать внимание, и если ты с ним, значит ты под прицелами камер.       — В смысле, блин, к несчастью? Я не парень, но хотела бы себе такое тело.       — Ты бы хотела в себе такое тело, — игриво хихикнула Эйми.       Да, Соноко позавидовали, но удовлетворения она от этого не испытала, скорее напротив: внутри нее разгорался огненный шар ревности и негодования. Школьницы смотрели на ее парня такими слюнявыми глазами, а ведь они даже не знали, какого цвета на нем трусы. Впрочем, она и сама не знала. Но она могла спокойно, без стыда спросить об этом Эндо, а это очень многое значит! Вот блин! Ну какого черта он удумал?!       Как-то в шутку она обмолвилась о своем списке, но кто бы мог подумать, что он воспримет это буквально. Знала бы — ни слова не сказала.       Те несколько секунд, что Соноко добиралась до Ямато, показались ей вечностью — настолько бесстыдно-любопытными были взгляды, выжигающие в ней дыру. Она думала, что растает от стыда, как кубик льда на солнце. Эндо в качестве приветствия чмокнул девушку в щеку. Удивительно, что не в губы.       — У тебя был байк, и ты не хвастался им? Как-то дико.       — Это не мой.       — А-а-а… А то я думаю: красный тебе не подходит. Ты бы купил голубой, фиолетовый или хотя бы зеленый, — Эндо протянул Соноко защитный шлем. Она покрутила его. Такой же красный, как и байк. И тут ее озарило: — Стоп. Это что, байк Такииши?       — Плюсик к карме за догадливость.       — Подожди… Но ведь плохой парень должен иметь байк. Только не говори, что ты научился кататься ради этого представления? — Молчание Эндо говорило за него. — Черт, оно того не стоило!       Похоже, Эндо ожидал другой реакции.       — Слышь, я что, псих какой-то, чтобы с жизнью играться? — Эндо раздражённо похлопал по сиденью, призывая к поездке. — Мне такого счастья не надо. Я не планирую умирать молодым.       Значит, он не настолько безрассуден, как она думала.       — Только не угробь нас, пожалуйста, — хмыкнула Соноко, надев шлем и забравшись на мотоцикл следом за парнем.       Мотор зарычал — мотоцикл задрожал так, словно был живым существом; у Соноко создалось стойкое ощущение, что они оседлали хищника — и тронулся с места.       Она прижалась щекой к его колющей кожу рубашке и вдохнула его аромат. От Эндо пахло сырными чипсами, сушёной рыбой, вульгарным парфюмом, мятным дымом, ехидством, похабным юмором и неунывающей юностью. Теперь Соноко с уверенностью могла добавить: заботой, надёжностью и привязанностью к ней. Он пах ею. Это самое главное. Разве может мужчина лучше признаться в любви, чем пропахнуть женщиной?       «Это значит, — счастливо зажмурилась Соноко, — он принадлежит мне точно так же, как и я ему».       Жаль, что Ямато был обременен собой, а между тем он так прекрасен. Если бы он только мог увидеть себя ее глазами.