Письма из Сталинграда

Взрыв. Затем ещё один, и ещё. В нос ударяет запах гари и масла. Вильгельм может поклясться, что чётче всего он чувствует металлический вкус крови. Не понятно его или всех тех людей, по трупам которых идет. Он чувствует, как земля, залитая кровью солдат и невинных людей, дрожит и плачет под его ногами. Черная форма душит его, заставляя часто дышать. Хочется сорвать её, сжечь, разрезать, сделать всё, лишь бы не чувствовать на себе её тяжесть. Тяжесть всех грехов, которые он совершил. Слух режет ужасный вой и Твангсте не может сдержаться, закрывая уши. Ему кажется, что он оглох. Но грохот и взрывная волна, отбросившая его на несколько метров, доказывают, что это не так. Одна из штанин разорвана в клочья из-за резкого падения. Колено болит безумно, и парень может только надеяться, что в него не попал осколок снаряда. Но зря. Железный, рваный обломок одними надеждами из ноги не вытащить. При попытке пошевелить ногой, рана издаёт мерзкое чавканье, а металл входит в ногу только глубже. Тошнота подбирается к самому горлу. Он огляделся, надеясь найти хоть что-нибудь полезное. Но кроме его сумки вокруг не было ничего. Только руины, грязь, чужая кровь и сотни других, ещё более мелких осколков. Недалеко прозвучал ещё один взрыв и автоматная очередь. Чёрт! Вытянутая рука едва касается спавшей с него при падение сумки. Он не мог потерять её. Но почему… Какой в ней смысл! Какой вообще смысл в этой войне, если он так и останется лежать в Сталинграде! Он не может подохнуть в этом никчёмном городе! Но что он тогда может, если даже трусливо убежать теперь не получится. Больно. Слишком больно везде. От злости он комкает выпавший лист бумаги. Слёзы грозят вылиться из глаз, но он обещал себе не плакать. Война не станет причиной его слёз, никогда. Рассудок возвращается к нему только, когда от бедной бумаги ничего не остаётся. Нет, нет, нет… Он не хотел… Пытаясь вернуть письму первоначальный вид, Вильгельм делает только хуже. Чернила смазываются и остаются на подушечках пальцев. Большую часть букв теперь не видно, они превратились в жалкое месиво. Пальцы начинают крупно дрожать. Он пытается вспомнить, что могло быть там написано, но на ум не приходит ничего. Как он мог так сглупить! Берхард предупреждал, что будет если не держать себя в руках и ослушиваться его приказов. А ему было именно приказано хранить эти письма! Он вспоминает, как какие-то вытаскивал прямо из безжизненных рук, до последнего снимающих слова любимых. Некоторые были перехвачены ещё у посыльного и даже не доходили до получателей. А ведь единственной причиной, по которой он это делал, было: «В них наверняка описаны места опорных точек вражеской армии». Но в них не было ничего полезного! Абсолютно! Только крики и молитвы несчастных людей, мечтающих о тихом и мирном небе над головой. О том, что Вильгельм отнял у них, практически своими руками. Иногда ему казалось, Берхард отправил его в этот ад, только чтобы напомнить об ощущении крови, стекающей по рукам. Чёрная форма снова сдавила его горло, воздух перестал поступать в легкие. На мгновение вокруг потемнело. Но глаза всё равно смогли зацепиться за ещё один выпавший из паки клочок бумаги. Жалкий, пожелтевший обрывок. «Придет тот день, когда я буду жив И мы, будем праздновать с Торжеством. Маня, я надеюсь отомстить Сволочам И восстановить обратно свою Новую цветущую жизнь. Маня, я жив и здоров, не скучай. Не волнуйся, береги себя и дочурку. Я нахожусь на Сталинградском направлении. Прощай.» Трясущейся рукой Вильгельм перебирает папку. Из всех этих бумаг — лишь несколько он знал наизусть. Переписку одинокого солдата он собирал по обрывкам, и перечитывал, перечитывал, перечитывал. Не известно от чего именно эти строки засели у него в голове. Ох, слышал бы его Берлин, выбил бы к чертям из него всю эту дурь. Не позволено ему сопереживать людям. Особенно русским. «Моя родная любимая Ириночка! Как мы были счастливы с тобой. Я вспомнил всё Прекрасное, Что было между нами, и Спрятал глубоко в сердце с надеждой в Будущем все разделить с тобой, но Совершенно в другой обстановке. Мы встретились с тобой В очень для нас Дорогое время. Ты была, есть и будешь единственной Моей любовью покуда, будет биться мое сердце И по артериям Будет пульсировать кровь. Жизнь, конечно, дорога, Но родина, в которой живешь ты, дороже. И если я погибну, то Погибну за счастье нашей родины, За счастливую жизнь людей, за твою жизнь. Будь счастлива. Береги себя.» Достав из папки второй лист, продолжение переписки, Твангсте осторожно стряхнул с него грязь. Убрать капли чужой крови так и не удалось. Коричневые мазки, уродливо перекрывали неровные буквы, написанные дрожащей рукой. Вильгельм искренне хотел верить в то, что автор этих писем жив. Но каждый день открывая глаза понимал, где они находятся. Это война. С неё не вернется никто. Ни победитель, ни проигравший. «Дорогая Ириночка! Я считаю, что каждый из нас, кто до сих пор остался в живых И находится на полях битв Отечественной войны, хочет жить И спасти жизнь для будущего. Да, каждый из нас хочет Жить, дышать, ходить по земле, Видеть небо над головой, Каждый хочет увидеть победу, Прижать к шершавой шинели Кудрявую головку дочурки. Встретить горячий поцелуй своей жены. Но наша жизнь срослась с жизнью Родины. Её судьба — наша судьба, Её — гибель — наша гибель, Её победа — наша Победа. Я тоже очень люблю жизнь И потому борюсь за неё. Но за настоящую, а не за рабскую, Моя дорогая… За счастье моей дочурки, За счастье моей Родины, За Наше с тобой счастье. Я люблю жизнь, но щадить её не буду, Смерти не испугаюсь. Буду жить как воин и умирать как воин. За такую жизнь как наша И умереть не страшно. Это не смерть, а бессмертие. И я тебе клянусь, дорогая, я не дрогну в бою! Раненый не покину строй. Окружённый врагом живым не сдамся. Нет в моём сердце сейчас Ни страха, ни паники, ни жалости к врагу, Только Ненависть и Месть. Вот так я понимаю жизнь.»

***

Солнце приятно грело затылок, когда он опираясь на костыль шёл по отстроенным улицам Сталинграда. Некоторые районы, конечно все ещё были закрыты на ремонт, но большая часть была восстановлена. Невольно перед глазами всплывали картины прошлого, но Вильгельм старался не задумываться об это. Было сложно. Очень. И все становилось только хуже по мере того, как он подходил к нужному месту. Он слышал, что май на Волге жаркий. Пускай за эти несколько лет он лично не мог убедиться в правдивости слухов, сейчас четко понимал, они не врут. Май был не просто жарким, он был по настоящему душным. Но всем вокруг казалось было всё равно. Ведь за окном был главный праздник страны. Девятое мая. Ладно, эти люди заслужили его. И тепло, и солнце с мирным, чистым небом над головой. Пусть радуются. Девушки в легких платьях бегали вперед и назад по улицам, размахивая косами. А парни старавшиеся догнать их казались отчего-то, до абсурдного старыми. Нет, на вид им всем было не больше двадцати. Но случайно заглядывая в их глаза Твангсте позволял своему сердцу пропустить удар. Слишком взрослые глаза. Не грустные, как раньше, но всё равно взрослые. Слишком много они видели для простых смертных. Стыд снова подбирался к горлу. Легкий напев радио заглушил звонкий смех оставшихся позади людей. Или они специально замолчали, прислушиваясь к заигравшей песне. «Дни и ночи у мартеновских печей Не смыкала наша Родина очей Дни и ночи битву трудную вели Этот день мы приближали как могли Этот День Победы порохом пропах Это праздник с сединою на висках Это радость со слезами на глазах День Победы, День Победы, День Победы» Подняв глаза Вильгельм заметил стоящий на подоконнике приёмник и поливающего в том же окне цветы мужчину. Все внутренности опустились в пятки. Слишком рано, он не успел подготовиться… Гриша прикрыв глаза шептал себе, что-то под нос. С такого расстояния было невозможно расслышать ни слова. Но Вильгельм подозревал, что это были слова песни. Книга в руке показалась неподъемным грузом, когда заметивший его Волжский медленно махнул ему рукой. Привет. Выходившая из того дома женщина, заметив его поинтересовалась, не собирается ли он проходить внутрь. В ответ Твангсте только кивнул, быстро забегая в подъезд. Он старался не разговаривать с простыми людьми. Выдававший в нём немца акцент, все ещё воспринимался, как страшнейшее преступление. Поднявшись на нужный этаж Вильгельм заметил раскрытую настежь дверь. Ему позволят войти внутрь? Осторожно подойдя он только заглянул в квартиру. Встретивший его взгляд Волжского блестел странным весельем. Это из-за праздника что-ли? — Если прислал Московский, то говори всё сразу и уходи, если приехал сам, — сделав паузу, будто раздумывая над правильностью своего решения, мужчина сделал шаг назад, как бы приглашая. — Проходи. Снова только кивнув, Твангсте сделал несколько шагов вперед, переходя порог. Квартира буквально светилась оранжево-желтым светом, исходившим от окна. Довольно простенькая и явно не больше его собственной, в теперь уже Калининграде. Но блондин не смог долго на неё смотреть. Да, она была уютной, и любой другой с упоением бы наблюдал за её мирным спокойствием. Но он не мог. До тех пор, пока он помнил о том, что в прошлый раз этот дом встретил его несколькими голыми плитами и тысячями камней. — У меня есть для тебя подарок, — неуверенно, с ужасным акцентом произносит Вильгельм. И хочет ударить себя по губам. Пытался же избавиться от него. В прошлый раз, помнится, Волжский отреагировал на него очень плохо. — Для меня? — Совершенно не обратив внимания на произношение, недоверчиво переспрашивает мужчина. Не обратил внимания? Но почему? Ведь Вильгельм был уверен, что это для него больная тема. — Да, я нашёл у себя кое-какие вещи. И скорее возвращаю их законному хозяину, чем делаю подарок. Хотя я и внёс некоторые изменения. Последний раз, как бы на удачу сжав книгу, Твангсте передает её в чужие руки. Долго же он промучился сшивая эти письма между собой на манер тетрадных листов. Особенно потрудиться пришлось над теми, что были залиты кровью или машинным маслом. Зато теперь их можно даже в музеи выставлять. Как говориться, проведена полная реставрация. — Пришёл бы хоть в другой день, я бы тебя ещё простил, нет сегодня удумал праздник мне испортить. Поиздеваться решил надо мной?! Откуда у тебя это? — Плюнув ядом и нахмурив у переносицы брови, произнёс Гриша. Открытая им первая страница, содержала в себе только одно письмо. «Я сейчас нахожусь на защите нашего прекрасного города Сталинграда. Дерёмся крепко. Наш девиз: «Ни шагу назад — все умрем, но Сталинград отстоим!» Ярость внутри Волжского била через край и он неосознанно сжал страницы книги. На секунду Вильгельму показалось, что тот намеревается разорвать её прямо на его глазах. — Нет, стой! Просто выслушай меня. Раньше мне было приказано забирать эти письма у жителей твоего города и я не мог перестать об этом думать. В каждом из них я чувствовал отчаяние. Настоящее отчаяние смертника. Я не был в силах оставить их у себя. Не после того, что сделал. Все надежды и разочарования этих людей по праву твои. Они сражались и победили, только ради тебя. И я хотел, чтобы ты знал об этом. Если ты захочешь вернуть их отправителям, что остались в живых, я не стирал имён и адресов. Прошу… Прежде прочитай их. Просто услышь мысли тех людей, что сражались за тебя. Если хочешь, я могу забрать книгу. Только не рви её… Пожалуйста. Несколько долгих мгновений между ними висела тишина. После подобных откровений Твангсте приходилось прикладывать слишком много усилий, чтобы просто оставаться стоять на месте. Все тело так и кричало ему: «Беги, беги быстрее, на этот раз не догонят. Просто беги». Резкое движение со стороны Гриши заставляет зажмуриться. Но за ним не следует никакого удара. В полнейшей тишине звук ударившегося об пол костыля схож на звук тех страшных взрывов. Наклонившийся Волжский крепко прижимал к себе обмякшее тело Вильгельма. Без деревянной опоры стоять было тяжело, так что блондин позволил себе опереться об обнимавшего его мужчину. — Прости и… Спасибо. Правда, спасибо. Я сохраню её. Обещаю. — Отчего-то хриплым голосом произносит Гриша, утыкаясь лицом в чужую шею. От его дыхания щекотно. Осторожно обняв в ответ Волжского, Вильгельм одними пальцами отлаживает выступающие через футболку шрамы. Практически не чувствуются, но он знает, что они там есть. Улыбка едва заметно окрашивает губы, когда с его щеки скатывается первая слеза. Он обещал, что Война не увидит его слёз. И она не увидела. Все эти года, смотря на горы трупов и развалины, он не позволял себе подобную слабость. Но сейчас война прошла. Да, её никогда не забудут. До тех пор пока люди будут ходить по земле, она будет кричать под их ногами. Напоминая о тех ужасах, что они пережили. Но ведь сейчас всё хорошо. Он в безопасности. Как и все эти люди. Теперь он мог позволить себе плакать и просто… Быть собой. Слабым, никчёмным собой. Не жестоким Кёнигсбергом, а жалким Калининградом. Слезы так и продолжали течь по его щекам, пока Гриша прижимал его к себе всё крепче и крепче. Спасибо за то, что пришёл. Спасибо за то, что позволил остаться.