De profundis clamavi

      Кап. Кап. Кап. Мерный, тихий, влажный стук в темноте. Запах крови такой сильный и густой, что Роланда мутит.       Он сразу понимает, где находится: это тот проклятый подвал, где… Но сейчас здесь нет мёртвых тел, сейчас здесь ничего нет, только влажная жирная темнота, только склизкие камни неровных стен, только сводящая с ума капель. Низкий потолок давит на голову, и легко представить, как он медленно оседает, пока наконец не расплющит с хрустом, как насекомое. Под ногами хлюпающая грязь, которая отпускает неохотно, с тошнотворным чавканьем, и до последнего цепляется за подошву. Кажется, что он ступает по мёртвой плоти.       Нужно выбраться. Нужно выбраться из этого места любой ценой, но каждый шаг даётся с огромным трудом, он бредёт будто по колено в воде — или в крови? И это вовсе не подвал, это лабиринт. Бесконечный, тёмный лабиринт, и ни один его поворот не ведёт к выходу. На бугристых чёрных камнях выступает кровавая испарина, и капель, эта проклятая капель не умолкает ни на секунду.       Кап. Кап. Кап.       Он так устал брести по этим коридорам, но оставаться на месте ещё хуже, чем изнурённо тащиться вперёд, и он тащится, пока наконец не видит впереди слабое мерцание. Есть ли место надежде в этом адском лабиринте? Неужели он наконец-то выберется? Он всей душой рвётся к этому слабенькому жалкому свечению, он прикладывает так много усилий, лабиринт будто цепляется за него липкими скользкими щупальцами, но в конце концов Роланд сворачивает к источнику света — и замирает.       Это тупик.       Уродливые камни громоздятся один на другом, напоминая отвратительные опухоли, а поверх них оплывают кровавые слова, наслаиваясь друг на друга до полной бессмыслицы, повторяясь, пересекаясь, сливаясь в одну нечитаемую массу.       СКВЕРНА.       ГРЯЗЬ.       НИЧТОЖЕСТВО.       СЛАБАК.       ВИНАВИНОВАТТЫВИНОВАТЭТОВСЁТВОЯВИНАТЫВИНОВАТТЫВИНОВАТ       Капель становится оглушительной. Он поднимает голову — и капля крови падает ему точно на лоб.       Роланд просыпается от собственного крика. Роланд зажигает свечу, не лампу, и живой, трепещущий огонёк, от которого исходит тепло, слегка приводит его в себя.       Это был лишь сон. Всего лишь кошмарный сон.       Ему душно в келье, он и хотел бы сейчас открыть окно, вдохнуть свежий ночной воздух, но под землёй такой роскоши ждать не стоит. Он встаёт с кровати и опускается на колени перед распятьем: молитва очистит его душу, вернёт в сердце покой.       Лицо Христа теряется во мраке, но когда Роланд поднимает глаза — ему вдруг кажется, что Он глядит сурово и осуждающе.       Это всего лишь сон.       Всего лишь сон, который начинает повторяться и преследовать его, как чудовище из сказки безжалостно преследует намеченную жертву, не отвлекаясь ни на что другое.       Снова и снова он возвращается в кровавый лабиринт, снова и снова слушает капель, снова и снова смотрит на слова, которые плывут, текут по стене, кричат тысячью ртов.       Каждая ночь превращается в кошмар, не помогают ни молитвы, ни выпрошенное под надуманным предлогом у Миры снотворное — напротив, от него становится хуже, потому что теперь он не может проснуться и, кажется, блуждает целую вечность.       Однажды он натыкается на дверь — тяжёлую, старую, с огромным ржавым замком. Дерево местами подгнило, щепки торчат во все стороны: тронешь — занозишь руку. Грязная, заскорузлая, огромная дверь, которая почему-то внушает страх.       Но сбежать от неё нельзя. Сколько ни пытайся бежать в этом лабиринте, напрягая все силы, она всё равно останется за спиной — или прямо перед глазами.       Он пытается воззвать к Господу, но тщетно. Божественное присутствие, которое он чувствовал всегда, та ладонь, которая лежала на плече, направляя, утешая и давая силы, здесь пропадает.       Богу здесь места нет.       Просыпаясь, он долго молится, с надеждой вглядываясь в лицо мученика, чей лоб охватывает терновый венец, но Господь не посылает ему ответа.       — Да что, чёрт побери, с тобой происходит?! — спрашивает однажды Оливье в трапезной; голос его звучит раздражённо, но Роланд знает, что у всех свои способы показать заботу, у Оливье он — вот такой. — Либо рассказывай мне, либо сходи к Мире, на исповедь или ещё куда — иначе я за себя не отвечаю!       — Со мной всё в… — «порядке», хочет продолжить он, но замолкает, потому что видит Астольфо — зыркнув на него из-под чёлки, тот садится за противоположный конец паладинского стола. Оливье следит за взглядом Роланда — и отводит глаза, прекращает расспросы.       Они не говорили о том, что произошло в подвале. Они ни разу не упоминали Астольфо в своих разговорах. Не обменявшись даже парой слов на этот счёт, они молчат, как сообщники преступления. Да и что тут скажешь? Роланд скорбел, как скорбят по погибшему — тот мальчик, которого он знал, обучал и любил, умер в подвале вместе с другими детьми, а вместо него появился кто-то другой. Кто-то, способный на зверство, не всякому вампиру посильное.       Кто-то, кого уже не спасти.       Тяжёлая, потемневшая и засаленная от времени дверь обрисовывается на стене трапезной, и Роланд едва не роняет ложку. Миг — и всё исчезает.       Только чтобы вновь вернуться ночью.       ВИНОВАТ, кричат стены. ТЫ ВИНОВАТ. И эта дверь, эта тяжёлая дверь, пропитанная кровью, снова маячит перед ним, и он не хочет, не хочет, НЕ ХОЧЕТ её открывать, он хочет выйти из этого лабиринта, он хочет проснуться! Ему кажется, что если эта дверь откроется… о, если бы она всегда оставалась закрытой!       Кровавые капли влажно плещут по грязи, перемешиваясь с нею, превращая пол в болото. Замок на двери такой ржавый, такой трухлявый. Что, если он не выдержит…       Он не хочет её открывать.       Он знает, что должен её открыть.       Он понимает, что сколько ни молись — Господь не пошлёт ответа, который ему бы понравился.       Он слышит из-за двери стон.       Там кто-то есть. Там кто-то есть, и ему плохо, он страдает, ему нужно помочь. Роланду страшно, как никогда в жизни, но он ведь там кому-то нужна помощь!       Он касается замка, и тот распадается в труху. Дверь медленно открывается — звук такой, будто кто-то скребёт по стеклу железными гвоздями.       Камни, чёрные как гнилая плоть камни сплошь покрыты кровавыми словами — их беззвучный крик несётся со стен, с потолка, с пола. ГРЯЗЬ СКВЕРНА ВИНА ГРЕХ ОШИБКА НИЧТОЖЕСТВО СЛАБОСТЬ, кричат они снова, снова и снова, и человек бы давно сорвал связки, охрип и онемел от этих криков, но кровь на камнях может кричать без устали.       И только потом он замечает залитый кровью каменный стол.       И только потом он замечает, что на нём лежит.       Это… человек.       То, что было когда-то человеком.       Грудная клетка разъята, рёбра раскрыты, как створки моллюска, вытащенного из родной стихии и брошенного умирать на берегу. Живот разрезан, лоскуты кожи пригвождены к столу огромными иглами — однажды он видел подобное в музее, только там так лежало тельце мыши, вивисектированной, заспиртованной и выставленной на всеобщее обозрение.       Кто-то сделал то же самое с человеком. Как с анатомическим пособием.       Он видит его внутренние органы. Розовые лёгкие, тёмную печень, трубку трахеи, разрезанное напополам, истекающее кровью сердце. Он видит мышцы одной руки, с которой содрали кожу, и теперь она, как перчатка, лежит рядом, заботливо расправленная и подготовленная для зрителя.       Он видит окровавленные и обломанные ногти другой руки, он видит следы на каменном столе. В застывшей крови остались следы ногтей.       Человеку было больно. Он был ещё жив, когда…       Роланд слышит тихий хрип и замирает на месте.       Этого не может быть.       Его взгляд упорно фокусируется на обнажённых мышцах и сухожилиях руки, на суставах и голой кости локтя. Он не хочет смотреть выше.       Но хрип повторяется, потом раздаётся слабый стон — он уже слышал этот звук, пока стоял за дверью, и вот опять…       Он не хочет видеть.       Он уже знает.       И всё-таки он поднимает взгляд и видит живые, полные страдания и ужаса глаза, которые смотрят прямо на него.       — Ро… — на тонких губах вздуваются и опадают кровавые пузыри, алая струйка сбегает из уголка рта. Лицо почти не тронуто, лишь след от удара на скуле, но из-за багряных волос кажется, что голова тоже лежит в луже крови. — Ро… ланд… — выговаривает наконец Астольфо, и Роланд просыпается, сердце у него разрывается от ужаса, по лицу текут слёзы, и он падает на колени перед распятьем и впервые в жизни бросает Богу упрёк.       — Почему ты мне не поможешь?! — кричит он, прежде чем распластаться на каменном полу и молить о прощении.       Это ведь лишь сон, убеждает он себя днём, придя в себя. Он не имеет отношения к реальности. С Астольфо всё… он не может сказать «в порядке», но тот жив, цел и здоров, а не лежит разделанный и распластанный, как анатомическое пособие. Астольфо не зовёт его на помощь, а изо всех сил демонстрирует, как его ненавидит. Кошмарный сон так и останется всего лишь сном.       Он пытается отвлечься, пытается приспособиться к жизни, где каждая ночь — это блуждание по кровавому лабиринту. Он пытается больше не подходить к ужасной двери; он знает, что там, он не хочет видеть. Однако это обескровленное лицо так и стоит у него перед глазами, этот тихий отчаянный зов звучит у него в ушах.       О чём кричали те слова со стен?       Чьи это слова?       Он начал оглядываться на прошлое. Мог ли он предотвратить то, что случилось? Мог ли он сделать больше?       — Что, если это я виноват, — говорит он как-то, и Оливье без пояснений понимает, о чём речь, и отвечает неожиданным:       — Порой мне кажется, что виноват я.       Они растерянно смотрят друг на друга, и Оливье продолжает:       — А он… — и едва заметно указывает глазами на Астольфо. — Наверное, считает, что вина только на нём самом.       Они больше ничего не говорят и даже не смотрят друг на друга. И этот-то обмен репликами ощущается настолько тяжёлым, что у Роланда чувство, будто он только что из боя.       Он смотрит на Астольфо, которому в этот раз не нашлось места на дальнем конце стола, и вдруг видит: обломанные ногти с тёмно-бордовой каёмкой крови, разведённые в стороны рёбра, обескровленное тело…       — Да какого чёрта?! — слышит он и приходит в себя.       На него смотрит половина зала. Под ногами у него лежит разбитая тарелка. Астольфо стоит напротив, через стол, сжав кулаки и тяжело дыша сквозь стиснутые зубы; ненависть в его взгляде такая, что если б материализовалась — испепелила бы на месте.       Мгновение они смотрят друг другу в глаза — впервые за долгое, долгое время — а потом Астольфо убегает прочь.       А Роланд наконец понимает, в чём состоит его долг.       Не в том, чтобы плакать.       Не в том, чтобы просить у Господа ответа или бросаться упрёками.       И даже не в том, чтобы гадать, как стоило поступить в прошлом.       Ложась спать в ту ночь, он наконец уверен в себе.       Лабиринт больше не пытается его удерживать: теперь он идёт почти свободно, пусть под ногами и чавкает грязь. Его больше не пугает кровавая капель, он не шарахается от надписей на стенах.       Он идёт прямиком к двери, он открывает её, он подходит к каменному столу. Он гладит мокрые от крови волосы.       — Прости меня, — говорит он.       Он вынимает иглы — одну за другой, и они падают на пол с тихим звоном. Он бережно натягивает кожу обратно на обнажённые мышцы. Он соединяет кровоточащее сердце и видит, как оно начинает биться, как лёгкие начинают наполняться воздухом. Он соединяет обратно рёбра, будто закрывает сундук.       — Роланд… — слышится тихий шёпот. Астольфо почти беззвучно плачет, ресницы его намокли от слёз, но он больше не хрипит и не стонет, а значит, Роланд всё делает правильно.       — Потерпи ещё немного, — шепчет он.       Он кутает его в свой плащ и берёт на руки. Он вынесет его отсюда во что бы то ни стало. Он больше не отступится — и как только он это понимает, он вновь чувствует, что на его плечо ложится божественная длань.