Sacrifice 3: Blindfolded

Ах. Он немного пьян. Немного пьян, возбуждён и всё ещё уязвлён из-за унижения – причём не возбуждающего вида унижения. Самого обычного унижения. А-Чэн может быть таким холодным. Эта красивая кровать в этой красивой комнате Карповой Башни жёсткая, холодная и одинокая. Если бы только А-Чэн был здесь… если бы только другой мужчина получил шанс выполнить обещание, данное им ранее, с тёмными глазами и закушенными губами. Если бы только эти тупые Цзини не вмешались. Он не настолько высокомерный и неблагодарный, чтобы не понимать, что его шиди каким-то образом нашёл нечто вроде выхода из ситуации. Выхода, при котором невинные остатки Вэней смогут жить хорошей жизнью, свободной от преследований и преждевременной смерти от рук Ланьлин Цзинь. Выхода, при котором, возможно, даже удастся снизить накал растущей напряжённости между ним самим и почти всеми остальными… или, по крайней мере, получить слишком много кувшинов хорошего вина, провести время с шицзе и подержать маленького А-Лина, пообщаться с удивительно доброжелательным Лань Ванцзи и хорошо отдохнуть хотя бы одну ночь, во время которой можно будет успокоиться, старательно не размышляя ни о чём, охладить первоначальный ожог обиды, раздражения и жестокого унижения. Ему кажется, что А-Чэну было не место вмешиваться, а когда он вмешался, то сделал это в такой же жестокой, вспыльчивой, стервозной, критической манере, что и всегда… и иногда он не может вынести этого, не может вынести того, что А-Чэн хочет, чтобы он опустил голову перед всеми, не поднимал шума, не выступал против несправедливости, просто прикусил язык и улыбался фальшивой улыбкой всем врагам вокруг них. Раздражение снова начинает нарастать. Слишком много воспоминаний… Иногда слишком трудно забыть, кем именно была мать А-Чэна. Правда в том, что его шиди никогда не был очень храбрым. Достаточно храбрый в бою, никто не мог обвинить Цзян Ваньиня в том, что он отступит перед лицом призрака, трупа или чего угодно, но поставь его перед людьми, заставь столкнуться с осуждением, и… И он помнит, что личность госпожи Юй была таким же стержнем для спины А-Чэна, как и его собственная. Конечно, его шиди такой, какой он есть, учитывая то, что каждый его поступок, каждая его оплошность грозила быть вынесенной на всеобщее обозрение, расчленённой и признанной причиной, по которой его отец никогда не сможет полюбить его. Это было неправдой. Он уверен, что это было неправдой. Он уверен, что иногда видел, как дядя Цзян смотрел на А-Чэна мягким взглядом… но затем госпожа Юй говорила или делала что-то, что делало это невозможным для лидера секты, и дядя Цзян отводил взгляд. На протяжении многих лет он пытался убедить А-Чэна, что оба его родителя любят его… но, возможно, он недостаточно старался, возможно, он старался бы больше, если бы другой мужчина не выглядел таким красивым, когда ему было грустно, если бы слёзы не сверкали так ярко в этих прекрасных глазах, если бы его не было так приятно обнимать, когда он искал утешения. Не то чтобы А-Чэн в эти дни кажется кем-то, кому нужно особое утешение. Холодность госпожи Юй побеждает ту мягкость, которую он помнит в нём до падения Пристани Лотоса. Он задаётся вопросом, каким мужем будет А-Чэн. К сожалению, он не думает, что другой мужчина будет в этом хорош. Судя по всему, пройдёт совсем немного времени, прежде чем лидер секты Цзян начнёт искать жену. Он поднимает руку, чтобы потереть грудь, в которой возникает неприятное чувство при этой мысли. Будет ли А-Чэн искать с ним встречи, когда женится? Он не знает. А-Чэн, похоже, не из тех, кто изменяет… Вид другого мужчины, такого стройного и маленького в объятиях Не Минцзюэ, прижавшегося к груди этого большого, красивого, физически развитого лидера секты, мелькает перед его глазами, заставляя его на мгновение зажмуриться. Нет. Нет. Со вздохом он переворачивается на бок, уставившись на красиво вышитую ширму, находившуюся между ним и большой деревянной бочкой, которой ему, вероятно, придётся воспользоваться перед утренней дискуссией о том, кто отправится в Облачные Глубины, чтобы помочь уничтожить Стигийскую Тигриную Печать. Их наглость – наглость Цзян Чэна – потребовать, чтобы он уничтожил что-то, над чем так усердно работал, что-то… Он понимает, он действительно понимает: пока эта вещь и её потенциал существуют, все те, кто ищут власти, будут завидовать ему, все те, кто ищут власти, будут презирать его за то, что она принадлежит ему… Если её больше не будет, они не смогут использовать её существование против него. Но если её больше не будет, он лишится своего сильнейшего оружия. Если её больше не будет… Он – человек, маскирующийся под одного из сильнейших заклинателей своего поколения, в то время как там, где должно быть его золотое ядро, лишь ноющая пустота. Потому что его золотое ядро счастливо вращается внутри человека, который только что обеспечил его будущую слабость… Нет. Нет. Это несправедливо. А-Чэн не знает правду. Он совершенно уверен, что А-Чэн действовал так, чтобы спасти его – возможно, также немного наказать его за все те проступки, которые, по мнению его шиди, он совершил, – но главным образом чтобы спасти. Он намеренно не думает о том моменте ранее, на тропе Цюнци, когда Вэнь Нин, казалось, действовал без его прямого приказа. Он не думает ни об этом, ни о страхе, который он почувствовал, когда увидел руку свирепого трупа так близко к груди мужа своей шицзе, ни об облегчении, которое он почувствовал, когда Цзыдянь схватил Вэнь Нина и остановил всё… Вэнь Нин… теперь уже Вэй Нин. Он почти возмущается тем, что А-Чэн внезапно сделал его отцом стольких людей, многие из которых были старше него. Он почти не может поверить в то, что каждый согласился на что-то настолько простое, как смерть имени, в обмен на то, чтобы оставить этих бедных людей в покое. Это забавно – только ему совсем не хочется смеяться – как неожиданно он оказался с уже готовой сектой, признанный её лидером. Он действительно больше не является частью Юньмэн Цзян. Теперь пути назад действительно больше нет. Он перекатывается на спину, глядя на почти идеальный потолок. Он скучает по старым временам. Он скучает по временам, когда всё было просто. Он скучает по тем ленивым дням охоты на фазанов, сбора семян лотоса и водяных каштанов, а также вороватых поцелуев с А-Чэном всякий раз, когда он думал, что их не заметят. Должно быть, он идиот, раз воспринимал эти дни как нечто само собой разумеющееся. На мгновение его поражает осознание того, как давно он не видел, чтобы А-Чэн по-настоящему улыбался – так, как он иногда улыбался, когда они были только вдвоём или втроём с шицзе. А-Чэн может быть красивым, когда плачет, но красивее всего он тогда, когда улыбается: в серых глазах – лёгкость и непринуждённость, щёки и губы – бесстыдно-алые. Сколько вообще прошло времени с тех пор, как они в последний раз целовались? Он даже этого не смог получить сегодня. Из всех людей, с которыми он когда-либо целовался, А-Чэн – лучший. Лучше, чем те девушки, с которыми он целовался, когда был пьян и скучал по другому мужчине, лучше, чем какая-то властная дева, насильно поцеловавшая его на горе Феникс, лучше, чем все они. Его шиди в такие моменты удивительно мягок и уступчив, легко даётся в объятия, легко позволяет прикосновения. Ах. Он скучает по поцелуям с А-Чэном. Что пошло не так между ними? Неужели они просто стали старше, повзрослели, неужели то, что было между ними – это всего лишь детские забавы, дела того времени, которое было до войны и бремени управления сектой? Он помнит то время, когда думал, что Цзян Чэн – самый красивый человек на свете. Он слышал о Двух Нефритах и отвергал идею, что они могут быть красивее его шиди, – и он, конечно же, никогда не считал, что Павлин выглядел хоть сколько-нибудь так же хорошо, как А-Чэн, – но потом они отправились в Облачные Глубины, и он встретил Цзэу-цзюня и Ханьгуан-цзюня, и… Он скучает по своей собственной наивности. Он скучает по милому, светлому миру, границы которого простирались не дальше Юньмэна. Почему Цзян Чэн вообще изначально позволил ему поцеловать себя? Он не может не жалеть будущую жену своего шиди. Она выйдет замуж за человека, которого целовал, трогал, облизывал, трахал кто-то другой до неё, человека, способного на такую пылкую страсть – но теперь остывшего и фригидного. Возможно, если когда-нибудь дела пойдут лучше, если когда-нибудь всё снова успокоится, Цзян Чэн снова станет кем-то, к кому легко прикоснуться. Перестанет быть таким ужасно горьким и колючим. На мгновение он воображает себе шиди в одеянии жениха… Кажется странным представлять его одетым в красное. Ещё он всегда так просто одевается… Было бы здорово увидеть его в вышивке и парче… Хотя разве ранее сегодня он не был одет во что-то другое? Ханьфу светлого, голубовато-фиолетового цвета, полностью расшитое роскошными пурпурными лотосами. Ткань выглядела на удивление мягкой, отчасти облегая фигуру Цзян Чэна… Она также очень хорошо смотрелась на фоне зелёных одежд Цинхэ Не, когда А-Чэн стоял, тесно прижатый к Чифэн-цзюню. Его волосы были распущены. Его волосы были распущены… Они не были распущены раньше. Он уверен, что они не были распущены раньше. Он уверен… Была ли на нём шпилька с лотосом? Те несколько взглядов, которые он бросил на Цзян Чэна на банкете, заставляют его думать, что, возможно, она была, но в то время он сам был слишком обижен и раздражён, слишком занят смехом, шутками и играми с Лань Чжанем, чтобы обращать много внимания на своего шиди. Не Минцзюэ вытащил шпильку с лотосом из волос Цзян Чэна? Большие, грубые пальцы Не Минцзюэ погрузились в этот водопад неописуемого чёрного шёлка? Не Минцзюэ не имеет права прикасаться к этой шпильке. Единственные, кто имеет на это право, – это Цзян Чэн и… Он сам. Он даже не смог преподнести этот подарок должным образом. Казалось, если бы он так сделал, это выглядело бы чем-то слишком серьёзным. Он добыл эту шпильку в Гусу, когда они с Цзян Чэном отправились искать подарки для шицзе. А-Чэн выбрал ей искусный веер из сандалового дерева с розовато-пурпурной кисточкой, а он сам рассматривал гребни для волос, представляя, как эти цветочные узоры, напоминающие облака Гусу, будут украшать боковые стороны её пучков. Когда он поднял взгляд, чтобы спросить А-Чэна, что он об этом думает, то обнаружил, что другой мужчина держит шпильку для волос со странным, задумчивым выражением лица. Она была небольшой и не слишком замысловатой, но резьба в виде лотоса на её вершине была, вероятно, лучшей резьбой на любом из товаров торговца. Ему так сильно хотелось забрать шпильку у А-Чэна и сладко пообещать купить её для него, но смущение поднялось и задушило его, поэтому всё, что он смог сделать, – торговаться с продавцом до тех пор, пока тот не отдал её бесплатно, а затем сунуть её в руку А-Чэну с какой-то небрежной фразой о том, что волосы лезут ему в глаза. Ах. Хотя это была хорошая ночь. В тот момент, когда они вернулись в свои комнаты, А-Чэн распустил волосы, посмотрел на него этим взглядом, позволил ему… Это было вскоре после того, как они сделали это в первый раз. Когда жёлтые книги Хуайсан-сюна научили его тому, чего он на самом деле жаждал, когда отчаянно тёрся о бёдра А-Чэна, всегда чувствуя, что они что-то упускают. Он чувствует подёргивание внизу, член начинает твердеть, а неудовлетворённое прежде возбуждение возвращается. Он мягко гладит себя сквозь ткань нижних одежд, после чего вздыхает и останавливает руку. Раньше казалось, что у него появился шанс нормально потрахаться, а теперь ему придётся дрочить одному. Судьба – переменчивая штука. А ещё это было так давно. Последнее, что у него было хоть немного похоже на это, было с какой-то девушкой в Илине, когда он напился в гостинице, и они немного поцеловались, прежде чем он побрёл домой, чтобы подрочить в одиночестве, скучая по А-Чэну. Ему никогда не удавалось дойти до конца, вот в чём дело, никогда и ни с кем другим. Были девушки, много девушек, удивительно большое количество девушек, желающий пофлиртовать с ним – а ему всегда нравилось флиртовать, – и были девушки, которых он целовал, даже девушки, которые позволяли ему прикасаться к своей талии через ткань их платьев, но каждый раз, когда кто-то из них готов был зайти дальше, на этом всё заканчивалось. Он не мог. Он годами говорил себе, что станет проще, когда Цзян Чэн женится. Что, как только его шиди навсегда станет для него недоступен, он сможет… и это было глупым самовнушением, потому что какое отношение имеет Цзян Чэн к его неспособности лечь в постель с девушкой? Он и Цзян Чэн – это детские игры. Просто забавы. Ничего больше. Ничего… Он хочет, чтобы другой мужчина был с ним. Он хочет, чтобы та версия мужчины, которую он видел прислонившейся к Чифэн-цзюню, была с ним. Версия Цзян Чэна, смягчённого выпивкой, носящего что-то изящное и красивое, что обычно этот мужчина так глупо стесняется носить, с распущенными волосами. Он так давно не видел Цзян Чэна с распущенными волосами. В последнее время, даже когда у них действительно появляется шанс побыть вместе, они всегда собраны в этот дурацкий пучок. Ну, не дурацкий. Это очень красивый пучок. Но это также очень красивый пучок, который лично его глубоко возмущает. Когда в последний раз, до сегодняшнего вечера, он видел Цзян Чэна с распущенными волосами? Другой мужчина довольно часто распускал их, когда они были моложе – правда, обычно это происходило, когда они были только вдвоём, как какой-то невысказанный сигнал, вроде того взгляда или того, как его губы смягчались вместо обычного поджатого состояния. Цзян Чэн с распущенными волосами означал Цзян Чэна, который хотел, чтобы к нему прикоснулись. Это ведь не могло быть ещё в те дни в Облачных Глубинах, не так ли? Последний раз, который он помнит, когда Цзян Чэн распускал для него волосы – не считая те случаи, когда он видел другого мужчину купающимся или в процессе скручивания пучка, – был вскоре после того, как он дал А-Чэну эту шпильку. Кролики. Это было сразу после того, как он подарил Лань Ванцзи кроликов. Он вернулся в комнату, которую делил с А-Чэном, и они разговаривали, болтали о том и о сём, и другой мужчина посмотрел на него тем взглядом и потянулся, чтобы распустить свои волосы, и… Он помнит, как ощущались волосы А-Чэна, когда он проводил сквозь них пальцами, обхватывая ладонью голову своего шиди, и он на мгновение прервал поцелуй, потому что его внезапно поразило то, что волосы А-Чэна были даже мягче, чем кроличий мех, и он сказал ему что-то вроде этого, и насколько они шелковистые, и что, хотя волосы Ханьгуан-цзюня почти такие же блестящие, у А-Чэна они были мягче. А-Чэн ведь не мог обидеться на сравнение с кроличьим мехом, не так ли? А-Чэн, казалось, не обиделся, вместо этого он притянул его ближе к себе и начал чуть ли не пожирать его рот – но он думает, что это был последний раз, когда А-Чэн распускал для него волосы. Нет. Это не мог быть комментарий по поводу кроличьего меха. Это даже не было поддразниванием, а он любил дразнить А-Чэна по поводу его волос, когда они были детьми, ещё до того, как он понял, почему ему всегда хотелось прикасаться к ним. А-Чэн всегда был милым, когда он его провоцировал, говоря ему, что у него волосы, как у девочки, или даже тянул и дёргал их, как в худшем клише, где маленький мальчик пристаёт к девочке, которая ему нравится, а А-Чэн в ответ пыхтел и дулся самым очаровательным образом. Возможно, ему нравилось дразнить другого мужчину не только тогда, когда они были детьми. Ах. Он скучает по очаровательному А-Чэну. Возможно, волосы А-Чэна были лишь первым симптомом недуга, который, казалось, настиг его шиди после всего, что произошло. После смерти дяди Цзян и госпожи Юй. Разрушения Пристани Лотоса. Пленения А-Чэна, вернувшегося за останками своих родителей. Разрушения ядра А-Чэна… всего, что произошло после. Его собственного выбора. Его собственной судьбы. Что он должен был делать? Ему было невыносимо видеть А-Чэна в таком состоянии. Когда они снова встретились после Могильного Кургана, его шиди изменился. Стал настолько непростым, насколько даже А-Чэн никогда не был прежде. Холодный, стервозный, ожесточённый, отстранённый и… и… Он не будет называть его неблагодарным, было бы ужасно думать, что А-Чэн должен быть благодарен за то, о чём даже не просил, и всё же иногда он чувствует… Он нуждался в том, чтобы чувствовать, вот в чём дело. Он нуждался в чём-то мягком, тёплом и живом после того, что с ним случилось, после того, как его сбросили на Могильный Курган, после… Он пытается притворяться, но правда в том, что с тех пор всё изменилось. Иногда он чувствует себя холодным, мёртвым и полным энергии обиды, как свирепый труп. Конечно, он не боится того, кем стал. Разумеется, он сможет удержать контроль. Безусловно, он всё тот же старый Вэй Ин. Возможно, ему следовало что-то сказать. Возможно, ему следовало усадить А-Чэна и… и… Что? Другой мужчина оплакивал своих родителей и секту, а он – своё ядро и жизнь, которая у него могла бы быть. Всё пошло бы плохо. Возможно, им следовало прекратить всё должным образом там и тогда. Возможно, всё закончилось бы иначе, если бы холодность Цзян Чэна не стояла между ними, словно пропасть, которую он никогда не сможет преодолеть. Ни один мужчина не хочет, чтобы его шлёпали по рукам. Ни один мужчина не хочет резких, острых слов, если он привык к сладкой и нежной похвале. Ни одному мужчине не нужен партнёр по постели, который, кажется, никогда не находит в нём ничего, кроме того, что можно критиковать. Он обнаружил, что искренне сочувствует дяде Цзян, вынужденному жить с госпожой Юй все эти годы. Даже отсутствие золотого ядра не заставляло его чувствовать себя таким неполноценным, как Цзян Чэн в те ужасные дни. Сначала он не знал, как это исправить, но со временем бывали моменты, когда он больше не хотел обременять себя попытками; дискомфортное присутствие того, чья компания когда-то нравилась ему больше всего, лишь напоминало ему о том, как много он потерял. Общество Лань Ванцзи приносило ему такое облегчение в те моменты, когда их пути пересекались. Лань Ванцзи… Что ж. Единственный человек, которого ему когда-либо нравилось дразнить так же сильно, как А-Чэна, – это Лань Ванцзи. Он тоже дуется, но совсем по-другому. Он становится весь такой холодный и при этом надутый. Не такой холодный, как А-Чэн, с которым кажется, что если прикоснёшься к нему, то останешься с обморожением, а холодный, как прекрасная нефритовая статуэтка, к которой нельзя прикасаться. В такие момент он выглядит очень мило. Не так мило, как А-Чэн. Не так… Потому что А-Чэн – это А-Чэн, и всё это было просто детскими забавами, просто играми, просто… если бы он подумал, что может хотеть… с… Если бы он подумал, что может хотеть поцеловаться с Ханьгуан-цзюнем, то это означало бы… Как раньше, в тот момент, когда он увидел А-Чэна прижатым к Не Минцзюэ. Он задавался вопросом, может ли А-Чэн действительно делать это с мужчиной – не просто ради развлечения, а действительно делать это с мужчиной. Потому что, если А-Чэн мог делать это с мужчиной, что это значило для будущего брака А-Чэна? Что это значило для всего того, что они… И на мгновение ему захотелось вмешаться, вырвать своего шиди из рук Не Минцзюэ, начать что-нибудь, начать драку, нарычать на этого человека за то, что он пользуется ситуацией, прикасается к тому, к кому ему не позволено прикасаться – но потом он заметил Ляньфан-цзюня и понял, что два побратима, должно быть, просто помогали пьяному А-Чэну добраться до его комнаты. Может быть, если бы он не был так раздражён из-за этого человека раньше, если бы его гордость не была так уязвлена, если бы он не старался изо всех сил избегать А-Чэна на банкете, вместо этого болтая с по-прежнему тихим – но при этом приятно не угрюмым – Лань Чжанем, тогда он мог бы быть тем, кто помог бы пьяному А-Чэну добраться до его комнаты. Может быть, если бы он не отвернулся от него в тот момент, когда А-Чэн ушёл после того, как встал перед всеми и привёл их в такое бешенство, в которое никогда не приводил его самого; если бы он не предпочёл в тот момент поговорить с Лань Чжанем, чтобы затем обернуться и увидеть, что А-Чэн уже ушёл… Тогда, может быть, данное ранее обещание могло бы исполниться. Есть что-то странно удовлетворяющее в том факте, что теперь большинство величайших фигур мира совершенствования тоже знают, каково это, когда Цзян Чэн смотрит на них и видит лишь неадекватность. Если бы это не было также направлено против него самого, если бы это не затрагивало его собственные проблемы, то он думает, что ему срочно пришлось бы искать что-нибудь на уровне пояса, чтобы спрятаться позади и не поставить себя в неловкое положение. Он слышал, как некоторые другие заклинатели – бесстыдные старики, которым следовало бы знать лучше, чем говорить что-то подобное – позже, на банкете, уже выпив один или два кувшина вина, обсуждали, насколько привлекателен лидер секты Цзян в своей ярости. Тот факт, что даже если бы А-Чэн мог… с мужчиной… А-Чэн никогда бы не сделал этого ни с одним из этих мужчин, что А-Чэн оскорбился бы и надулся из-за этого… и как сильно он хотел оскорбить А-Чэна в тот момент… превратить это во что-то, над чем он мог бы посмеяться позже, но теперь всё, о чём он может думать, это то, что они правы. А-Чэн красив, когда злится. Не то чтобы он особенно ценил эту красоту. Злой А-Чэн обычно означал А-Чэна, злящегося на него. Но. Всё ещё. Холодный и горький или тёплый и сладкий, А-Чэн всё ещё может быть потрясающе сексуальным. Прийти на встречу с ним в лесу, прийти, чтобы соблазнить его среди деревьев… Как восхитительно бесстыдно. Это было почти похоже на одну из его любимых фантазий – ту, где А-Чэн подстерегает его где-то, пленяет Цзыдянем, высвобождает из одежды его член, а затем его шиди садится на него и берёт то, что хочет, так сказать, со своего позволения. Это прекрасная мысль. Лежать беспомощным на лесной подстилке, в то время как А-Чэн подпрыгивает у него на коленях, видны лишь проблески кожи между складками ханьфу, раздвинутого достаточно, чтобы А-Чэн мог получить то, что ему нужно, возможно даже, что его волосы распущены, обрамляя это прекрасное лицо, эту прекрасную шею. Конечно, это хорошо и в другом случае, когда А-Чэн позволяет ему взять на себя контроль над ситуацией. Это хорошо в любом случае. В любом случае, который он когда-либо имел или о котором мечтал. Даже те странные, туманные сны, где А-Чэн лежит под ним во всей своей красе, и он показывает какому-то незнакомцу, какой-то высокой безликой фигуре, как А-Чэн любит, когда его трогают и трахают… или иногда он связан Цзыдянем, сидя в стороне и наблюдая за тем, как безликая фигура вместо него касается А-Чэна, наблюдая, как А-Чэн вздрагивает и ёрзает от всплесков удовольствия, раздразнённый тем, что не может к нему прикоснуться. Он опускает руку, касаясь своего распухшего члена, проникая пальцами под одежду, чтобы он мог поглаживать его, медленно и неторопливо. Степень сексуальности А-Чэна возрастает, когда его трахают. Когда он не фригиден и не труден, А-Чэн очень хорошо трахается. Его тело тает от прикосновений, его кожа тёплая и мягкая, его легко уговорить и ему легко угодить. Бывали даже случаи, когда А-Чэну удавалось кончить без помощи руки… хотя это было до того, как всё пошло не так. До падения Пристани Лотоса. Не то чтобы ему было сложно вот так прикоснуться к своему шиди, поиграть с его членом – длинным, тонким и красивым. А-Чэн прекрасен в удовольствии. Милый в удовольствии. Тихие хриплые вздохи «ах, ах», которые он издаёт, стоны и вскрики, которые он позволяет себе, если это безопасно, если нет риска, что кто-то подслушает. «А-Сянь, ах, ах, там, вот так, пожалуйста, А-Сянь, ещё…», и всего несколько раз, как раз перед тем, как кончить, он мог даже проронить маленькое и сладкое «А-Ин». Легко окунуться в фантазии о какой-то лучшей жизни, о жизни, в которой всё пошло не так плохо. А-Чэн снова милый, возможно, одетый в тот шёлковый нижний наряд, который он когда-то купил своему шиди, прежде чем струсить и не отдать его ему, даже в качестве шутки. Он чувствует смущение, горячее и тяжёлое, когда думает об этом. Шёлк был таким тонким, слегка полупрозрачным, так что можно было увидеть намёк на тень тела под ним, и мягким, почти таким же мягким, как волосы А-Чэна. Прикасаться к нему через это одеяние было бы наслаждением. Да, А-Чэн в этом наряде, лежащий на кровати где-то на Пристани Лотоса, которая никогда не была разрушена, в воздухе витает мягкий аромат лотоса, волосы А-Чэна распущены, весь он – для него, чтобы он мог прикоснуться, раздеть, приласкать ртом, длинные тонкие руки хватают его, голос А-Чэна свободно звучит настолько громко, насколько может пожелать любой из них, другой мужчина так сладко взывает к нему, пока он проталкивается в эту восхитительную тесноту, бёдра работают, приближая их обоих всё ближе и ближе к кульминации... Когда он кончает, А-Чэн в его воображении хнычет: «Ах, ах, А-Ин!», сжимаясь вокруг него, удерживая его так, как будто никогда не желает отпускать. Тогда всё кончено. Его рука скользкая. Он один. Ощущая внезапную усталость, он вытирает руку об одно из роскошных вышитых одеял. Пусть они считают его неотёсанным зверем, в конце концов, они уже так думают. У него только один комплект нижних одежд, и он не отправится в Облачные Глубины с коркой засохшей спермы на них. Он задаётся вопросом, отправится ли туда А-Чэн, чтобы помочь уничтожить Стигийскую Тигриную Печать. Он не может отрицать, что надежда, идея о том, чтобы, возможно, получить шанс посетить некоторые из мест, которые они посещали, улизнуть и посмотреть, сможет ли он убедить другого мужчину выполнить то обещание, продолжает крутиться на задворках его разума. Тогда, во время обучения, они, должно быть, трахались по всем Облачным Глубинам; всё там, вероятно, напоминает о каком-то сладком моменте, каком-то потерянном удовольствии. Это чудо, что их так и не поймали. Он может представить себе лицо Лань Чжаня, если бы он наткнулся на них в сцепке: тела сплетены вместе, и только маленькие проблески плоти А-Чэна выглядывают между их одежд, чтобы младший из Двух Нефритов мог увидеть. Его член дёргается. Он мягко гладит его, надеясь, что тот не решит снова начать твердеть. Ах. То были хорошие дни. Хотя, даже если А-Чэн не придёт или решит вести себя как можно стервознее и фригиднее, у него всё ещё будет Лань Чжань, чтобы дразнить, так что будет на что рассчитывать в плане развлечения. Хотя на самом деле это не компенсирует то, от чего ему придётся отказаться. Раздражение возвращается. Он просто хочет, чтобы мир был полон разумных людей, а не кучки властолюбивых придурков, которые кажутся взаимозаменяемыми. Есть множество людей, которых он хотел бы видеть задохнувшимися от их зависти. Он старается не думать о том, что это значит для него – покинуть Илин так скоро после того, как его должным образом признали лидером секты Вэй. Что, если Ланьлин Цзинь нападёт, пока его не будет? Как они смогут защитить себя? Ему придётся поднять этот вопрос утром, во время дискуссии о том, кто отправится уничтожать печать. Он почти жалеет, что не настолько глуп, чтобы попытаться спрятать её… но если он это сделает, будет ещё одна война, и остатки Вэней, его новая секта Вэй – все они будут уничтожены. Ах. Он действительно хочет вернуться назад, вернуться в лучшие времена, вернуться в то время, когда мир был таким, каким должен быть.