Прирученный

11 По коже мгновенная слабь. Изнеженное солнце покинуло колыбель и играется в жарко натопленной комнате. Вхожу без стука, ты не ждал. Встаешь, рыданьем изваяясь. В руках две кружки. Все же ждал? На кухне жизнь. Мы на пороге. Глаза в глаза. И суша размывает море. Скользит внушительный хребет. Лавина здесь сойдет на нет. Мышонок. – Привет. 10 Ты больше никогда не будешь один. 9 – Ты мое спасение. – шепнули они одновременно, шагнув навстречу друг другу и объятиям. Сквозь опущенные ресницы сияет полумесяц цвета давно угасших, но непреклонно стоящих на небосклоне звезд. Намджун знает, как ощущается их цвет, когда из глубин расширенных зрачков полыхает восхищённое возбуждение. Потемневший океан затмевает гипнотизирующая тьма. Он чувствует, как властное мановение вскинутого взгляда вызывает обильное слюноотделение. Малейшее подергивание ровной брови толкает невозмутимость к краю обрыва. По телу пробегает вибрирующая дрожь. «Я в твоей власти.» Изгиб губ приоткрывает вид на ровную каемку бритвенно острых зубов, и вдруг моего немого восторга становится недостаточно, чтобы выразить твою ослепительность, и я шепчу, захлебываясь слогами: – Ты нереален. – Ты бушующий в космосе океан. – Ты сгорающий лед. – Взрывающиеся галактики на вкус как твои нежные запястья. – Твой бледный лик затмит все имеющиеся виды искусства. – Мой свет. – Мой космический мальчик. Жмусь ближе, зарываясь носом в воротник. – Мой щеночек. *** Ты часть души моей. Позволь, я отдам тебе все. И даже больше. Не в благодарность, лишь, чтобы ты улыбался. Твоя улыбка невероятная. Я не люблю яркое солнце, но согласен быть ослепленным твоей, яркой, во все тридцать два. Ты потрясающий. Невероятно стойкий, сильный, и, при всем этом, не скрывающий своих эмоций и чувств. Настоящий человек, каким он должен быть. Я учусь жить именно у тебя. Не громко, но с размахом позволяя себе все и даже больше. И совсем чуть-чуть выходить за рамки привычного. И приличного. Я люблю тебя, но этих слов недостаточно, чтобы описать все, что я чувствую к тебе. Если бы ты спросил, можешь ли ты потрогать мое сердце, я бы без раздумий согласился. «Скажи, это ведь был ты?» Вот настолько я тебя сильно. И без возможности выбраться. Мне и не хочется выныривать из тебя. Ты заставляешь мои губы растягиваться в улыбке, даже если все мое физическое и ментальное состояние вопит о том, как мне не хочется этого делать. Спасибо. Мое золото. Ты – мой уют. Тебя может не быть рядом, а я чувствую фантомное присутствие. Заботу, витающую в воздухе. Мотивацию и причину не сдаваться. Ты – моя причина для всего этого. Спасибо, что своей проницательностью неосознанно помогаешь мне. Говоришь какие-то обыденные вещи, или делаешь что-то обыкновенное, бытовое, заботливое – а я подвисаю. Лепечу что-то, а на глазах непрошенные слезы. Не знаю, как принимать заботу, как должное. И едва сдерживаюсь, чтобы не начать благодарить тебя за все подряд. И каждую минуту – за то, что рядом со мной. Раньше я не верил, что люди могут скучать по мне, желать видеть или вспоминать, завидев то, что могло бы мне понравиться. Ты убеждаешь меня в обратном. Ты фарфор и глина, ты зовущий темнотой солнечный свет. Ты на вкус как жженый сахар и живительная влага. Ты роса на полевых цветах. Ты мой магнит и факел. Будь моим, будь мной, будь собой во мне. Дай мне поклоняться тебе. Возьми меня себе. Пожалуйста, мышонок. Не размыкай вовек наших рук. 8 Их одна на двоих судьба выткана на покрывале судьбы серебряными нитями. Они сплетаются вокруг смиренных сердец коконом поддержки, не давая воли ни скорби, ни кажущейся ранее важной грусти. Чимин шепчет во тьме, не оставляя мышонка одного ни на секунду. Присутствует рядом, гладит восторженно отросшие кудри, замкнутым кругом объятий не дает развалиться грудной клетке. Намджун больше не может терпеть глухие стены. Он сбегает в сон. Я иду в своих чувствах наощупь, будучи слепцом от рождения. Мне на самом деле чужды проявления эмоций в разуме, они всегда рождались и умирали где-то под сердцем, не находя словесного разъяснения, оставаясь на уровне ощущений. До тебя. Твой-наши облик хочется смаковать не только лишь вкусом поцелуев, не одними горящими кончиками пальцев, реагирующими на малейшее колебания воздуха, резонирующего меж протянутых навстречу друг другу кончиков пальцев, но и в блаженном переплетении нейронов в связных мыслях. Только как? Ни одни слова не могут описать твое великолепие. Даже описав подробно тонкие черты лица, слабость коленей рядом с тобой, нежность кожи под ладонями, я не чувствую, что в полной мере смог тебя осознать. Впитывая зрачками лицо напротив, я ощущаю, будто скрипичный смычок спутал свой инструмент с моими сухожилиями, присыпав канифолью раскрывшиеся навстречу ласке, воплощенной в человеке. Ты зеркалишь мои мысли, а вены трепещут под кожей прозрачными бабочками, сводя с привычного ритма искрящиеся радужки под тончайшей кожей век. Мой океан всегда со мной, и когда-нибудь я посещу его не только во снах. Синеватый отлив пахнет солью, но ты никогда не плачешь, посещая заново родившееся чувство, притихшее было в одинокой душе. Не из отстраненности, совсем нет. Из желания продолжать жить, хоть и трусливо, но ставить себя выше всего остального. Ты бы хотел этого. – Пообещай мне заботиться о себе. Быть в безопасности, но не запирать себя. Следить за здоровьем, но покупать мороженое при первом желании. Надевать теплые носки, разрешая при этом любой глубины вырез покинувших пределы петель пуговиц на сомкнутой рубашке. И никогда! Никогда не забывать о собственных амбициях. Ты можешь сделать больше, чем позволяешь себе. Больше, чем думаешь. Мой маленький щеночек. Касаюсь теплой кожи твоего обнаженного плеча. Нежность ощутимо витает в воздухе, направляя инстинктами. Я прижимаюсь всем телом плотнее, упирая лоб между лопатками. Становится легче дышать. Когда-то давно именно ты унес меня за орбиту планеты, сейчас же держишь якорем. Приземляешь меня. Мой выход, мой свет на снежном покрывале, вся возможная суть. Тревога и спасение. Жизнь после смерти. Жизнь наперекор любым смертям. 7 Намджун заводит себе пушистого друга и учится заботиться. Грязный комочек прибился к ноге возле самой квартиры и совсем не хотел никуда отходить. Учуял будущий дом. – Его глаза совсем как у тебя, милый, – замечает гордый отец, лениво почесывая вымытую и обработанную лекарствами крохотную мальтийскую болонку. – оставим ее себе? Чимин, радующийся каждой мелочи, заставляющую Намджуна эмоционально открываться, зарывается носом в пушистую белую холку, как бы случайно примыкая е перебирающим излишне длинные для данной породы прядки пальцы. По возвращению домой, он не упускает ни единого шанса убедиться в реальности присутствия. Намджуна хочется касаться, его нужно касаться. Поднимая глаза на сияющий лик, самый излюбленный из всей галерее лиц, чьей пропитался за века тот внутренний взор, что по ошибке называют памятью, Чимин с упоением наблюдает, как рождаются ямочки на освещенном солнцем (на самом солнце). Он горд и потрясен, что выступает катализатором для его улыбки. – Да, мышонок. Как скажешь. Так у молодой пары появлялось домашнее животное по кличке Льдинка. Удивительно теплым и уютным оказался сей щеночек, несмотря на холод в имени, чем, как непременно подтрунивает Намджун, она напоминает ему опять же Чимина, который за те два года, что прошли с последней встречи (ведь встреча не является таковой, если вы не расстаетесь ни на миг) прогрелся у жарко натопленного камина лишь на треть засевшей в потаенных глубинах вечной мерзлоты. Между ними также не все гладко, но проблемы скорее камешки в ботинке, чем огонь, подбирающийся к очередной шторе. Поправимые. Льдинка чертовски нестандартно для собачьей породы любит спать. Укладывается Намджуну под самый подбородок и тихонько урчит во сне, напоминая издаваемыми звуками кошачье мурлыканье. Из-за этого предательского комочка, генерирующего уют, он непрестанно просыпает работу, и всякое утро, путаясь в собственных ногах, жжет искусанную ночью кожу губ не успевшим подостыть кофе, и со сморщенным в смущенном умилении носиком питается всплывающими картинами. Здесь Чимин целует его в острые пластинки ключиц, и клянется, что именно такова на вкус квинтэссенция космических пульсаров. Тут выводит карту созвездий, языком соединяя родинки на его спине, открывая с каждым сантиметром все новые и новые скопления небесных тел. Создавая светило его имени. В следующий миг восхищается мягкостью кожи, вслух поклоняясь совершенному телу. Чимин горит так, будто видит в радужке напротив и пуски пустынь, и жгучий виски, и раннюю осень, и тягучий сахарный мед. Видит солнце и весь чертов мир, в чем признается, чередуя общие вдохи с полной капитуляцией дыхания. Он кажется нормальным. Живым. Трепещущим, но стойким. В раскаянии сжимающих талию ладонях сталь, что шелком обернули, а на чутком глазном дне прикрытая на время пропасть. Но Намджун остается настороже. Бездонная пропасть хоть и закрыла уродливый зев, скользнув в пустоту, но не меняются привычки лишь под давлением человека на то желания. Возможно, безумие лишь ждет своего часа, желая расквитаться за ворованные моменты радости и счастья, а возможно ушло навсегда, падая ниц пред непреклонностью двух упрямых душ на пути к своей любви. В любом случае, Намджун знаком с чиминовой тьмой и не пугается ее. Он ее лелеет, и она мурлычет. Обуздал лаской ее тени. Он знает, как уродливые щупальца выглядывают со дна его расширенных зрачков, когда покрытая шрамами рука сжимается на мужском горле. Он позволяет ей это. Позволяет Чимину стискивать пальцы под самым подбородком, властно приподнимая его навстречу жалящим поцелуям. Сам отдается болючим укусам, оставляющим метки по всему телу, ведь то упоение, с которым Чимин скользит взглядом, а следом и кончиками пальцев, по материальному воплощению принадлежности, наполняет удовлетворением его сердце. Намджун чувствует себя важным, заставляя Чимина почувствовать себя хоть капельку лучше, немного увереннее. Позволяет тьме играть, ведь сейчас она не выпускает коготки, только безобидно толкается лапой как маленький котенок. Она больше не главная в этом теле. Ее место заняла любовь. Намджун все еще считает Чимина обворожительно прекрасным, и никогда не дает ему повода усомниться в своей красоте или отсутствии видимых достижений. А чиминов льдистый океан уже до краев полон растопленного меда. Сияющие умирающими звездами ночные воды больше не мерцают одиноко. Он полон им. Намджун везде - и снаружи, и внутри. Иногда растерянный от непривычно спокойного мира, воцарившегося вокруг, Чимин даже не может найти самого себя в себе. Безвозвратно утонул. Да он и не против. Чимин не боится на время потеряться ни в себе, ни в человеке, ведь знает, что Намджун всегда найдет его. И на краю вселенной на одушевленной распаханной земле, и меж своенравных нейронов, плетущих слова и образы по своему желанию, подчиняясь не хозяину сознания, а только лишь радужкам цвета охры, меда и специй. Цвета солнца. Цвета самой жизни. И Намджун находит. Удивительно точно, на уровне врожденных инстинктов чувствуя, кто он есть даже лучше него самого. Ночами, зарываясь в плавный изгиб плеча, с глубочайшим удовлетворением впитывает умиротворенное близостью сбывшейся мечты дыхание, Намджун, легонько касаясь губами нежной кожи некогда вечно простуженного горла, шепчет в трепетной ночи глубокое «я рядом», толкающее в сердце незатихающий на стуже огонек «твоя улыбка лучезарнее самого ясного прилива», и мирное «приму любым». Кружатся на повторе мягкие фразы, лаской своей убаюкивая само море. Намджун для Чимина его личная бухта и спокойствие в каждом вдохе. 6 Он коротко порыкивает от нехватки воздуха из-за руки на шее, но остается неподвижен. Его условие он четко уяснил: не доставишь удовольствие послушанием – не заслужишь своего. – Хороший мальчик. – врывается в сознание хриплый шепот. Глаза Намджуна закатываются от наслаждения, когда Чимин, мурлыча от ощущения своей власти, потирается всем телом, по кошачьи выгибая спину, с каждым поступательным движением все сильнее проезжаясь по его напряжению. Чимин не отрывает сосредоточенного взгляда от пульсирующей венки на шее, касается завороженно большим пальцем, на ощупь желая осознать принадлежащую ему жизнь. Скользит медленно взглядом по линии челюсти, припухшим от несдержанных поцелуев губам, прямо к томно прикрытым векам. И замирает. Липнет, как пылинка к светлой одежде, как насекомое лапками в сладости. Тонет в меде океан, и трещит по швам вселенная. - Я в твоей власти… Намджун не замечает, в какой момент времени исчезают все его вещи. Лишь завороженно наблюдает за юрким язычком, то и дело проходящимся по влажно поблескивающей нижней губе. Чимин полностью одет, и Намджуна кроет от ощутимого трения грубой ткани джинс о возбужденный член, натянувший промокшее белье. Ему некомфортно от мешающей ткани, но не страшно. Он доверяет ему. Знает, что Чимин никогда не причинит серьезного вреда своему мышонку. Впиваясь замутненным взором в расплывшуюся тьму зрачков напротив, он больше не боится быть затянутым. Сам ныряет глубже, приподнимая жаждущие большего контакта бедра и тихонько постанывает от жаркого голода, полыхнувшего в глубине видимой невозмутимости. Чимина кроет, он физически ощущает, как электрические заряды проносятся между тесно прижавшихся друг другу тел, но не спешит давать желаемое ни бурлящей в крови страсти, ни Намджуну, такому молящему в своем молчаливом заламывании бровей, такому открытому и смиренно готовому принять все, что Чимин может ему предложить. Что позволит ему взять. Легонько потираясь о чувствительную плоть, он втягивает аромат цветущей весны, заполнивший всю комнату, а следом и задыхающиеся легкие. А Намджун уже давно оставил попытки удержать трезвость рассудка. Он чувствует себя так, словно уже умер и воскрес, задыхаясь в некрепкой хватке. Обхватившая горло ладонь не мешает ему дышать, лишь контролирует степень интенсивности вдохов и наслаждается учащенным пульсом на мускулистой шее. Чимин нарочито удивленно округляет глаза, очередным плавным толчком вырывая милое хныканье. Касается тенью улыбки уголка намджуниных губ, успокаивающим прикосновением внося целомудренную святость в заволоченную похотью сцену. Раздавшееся в тиши комнаты хныканье мгновенно переносит необходимость сдерживаться на задний план, и Чимин, желая самолично разлететься на атомы подобно изнеженному Намджуну, широким движением языка обводит пухлые губы, с напором проникает внутрь, вырывая еще один несдержанный стон. Разорвав толком не начавшийся глубокий поцелуй, он тенью скользит вдоль изученного вдоль и поперек тела, в мгновение ока сбрасывая ненужную одежду. Намджун, с усилием приподнимая тяжелые веки сталкивается с замершим меж широко разведенных коленей Чимином, завороженно ласкающим пока что одним только взглядом его, такого полностью обнаженного, и от мысли о собственной беззащитности ему инстинктивно хочется сжаться, прикрыться, сбежать от пытливого взора, исследующего каждый открывшийся сантиметр, и, сконцентрировавшись на своих нежданных тревогах он упускает момент, когда Чимин начинает действовать, и приходит в себя только тогда, когда чувствует, как уже болезненную эрекцию обжигает прерывистое дыхание. От, казалось бы, нежного прикосновения, под кожу словно пускают электрические импульсы, и, выгнувшись в пояснице и уперевшись затылком в смятые простыни, Намджун толкает бедра навстречу такому желанному сейчас прикосновению, в пол шепота размышляя, почему все никак не может привыкнуть к своей реакции на близость с Чимином, почему каждое его прикосновение ощущается чертовым благословением, пронизанной струнами тканью вселенных, почему от первого осторожного движения языка на жаждущей плоти его так сильно выгибает, что хочется отстраниться, снова сбежать от интенсивности накрывающих чувств, но от вида, как Чимин, склонившись в наигранном смирении, но дразня нарочито непокорным взором сверкающих искорок в радужках, расслабленно обводит головку, сразу же пропуская до половины внутрь, упруго втягивая щеки, исчезают все звуки, замирая и снаружи, и, тем более, внутри. Его бьет мелкая дрожь, а глаза так и норовят закатиться от невыносимого удовольствия. Он плавится в его хрупких руках. Намджун хочет быть очень послушным для Чимина, поэтому, игнорируя порыв толкнуться глубже в манящий жар, не двигается и, кажется, совсем не дышит под медленными движениями вылизывающего языка, только придерживая мешающиеся отросшие пряди, но не запуская руку глубже в копну. И получает вознаграждение, оказываясь во влажной тесноте чужого горла. Дрожь пробегает по разгоряченному телу, когда одновременно он поднимает мерцающий даже в полумраке расплавленным золотом взгляд, встречаясь с мелькнувшая толика превосходства в по-кошачьи сощуренных глазах, что ни капли не задевает его эго. Намджун наслаждается удовольствием Чимина от его покорности. Он счастлив, что тот позволят ему сделать его счастливым и удовлетворенным. – Вот так, мой хороший, – шепчет ласково, когда волна дрожи в последний раз пробегает по его разгоряченному телу. Тянется, проводя большим пальцем по уголку чиминовых губ, стирая нить слюны. – хочешь чего-то еще? Возьми все, что тебе нужно. И Чимина, лишь мгновение назад бывшего таким уверенным, ломает эта дрожащая нежность. – Мне нужен ты весь. – срывается едва слышно. – Я и так твой. Всегда был. – Что я могу тебе дать? Я пуст. – В тебе целые галактики. – Намджун притягивает в объятия вдруг задрожавшее тело, и утыкается носом в его макушку, позволяя спрятать на своей груди вдруг навернувшиеся слезы. – Во время твоего рождения целые миры оставили свои дома и перекочевали на дно твоих глаз. Я вижу их. Я купаюсь в их свете. Я ошеломлен и потерян с момента нашего знакомства, и только эти ослепляющие искорки в твоих невероятных радужках заставляют чувствовать себя живым. И вдруг Чимин чувствует, что перспектива быть слабее, отбросить всю нарочитую жесткость и властность не кажется такой уж непривлекательной. Спрятавшись на чужой-родной груди и глотая видимое проявление, казалось бы, навсегда запертой чувствительности, он ощущает себя наконец-то принятым и обласканным принятием. Прирученным. 5 Картины Намджуна становятся все более красочными и осознанными, приобретая звуки, запахи и страхи пережитого. На них преимущественно царят темные призраки прошлого. Много крови и затхлых теней. Взвороченных алых аорт, обагряющих нежные лепестки. В этих картинах он находит убежище. Не найдя ответов на свои вопросы ни в книгах, ни в словах людей, ни в чувственных испытаниях – он находит их в сравнении их с Чимином общей души с этими лепестками. Она точно также, как они, обагрена кровью. Она-они буквально взращены на крови, боли, лишениях и беге сомнений. Истрепанными пришли они к финалу, и, вяло переставляя затвердевшие в агонии сердца, все же смогли дать шанс не только лишь друг другу, но и жизни в целом. Та замызганная, заплеванная черной слизью внутренность уже не кажется таковой. Чимин больше не кажется себе таковым. Отражаясь в треснувших от улыбки ланитах, он впервые в жизни видит себя не своими глазами, а через призму неизменно самоочищающейся души. Незамутненным. Красивым. Любимым. Они продолжит цвести несмотря ни на что. Просто потому что хотят этого. А средства для того, чтобы почувствовать себя счастливой найдутся всегда. И те, чьих сталью жизнь позаточила, взросли не мраком серым, а оголовьем нежности, качаясь плотно на обманчиво растресканном стволе. Намджун не спасает Чимина, никогда не спасал. Чимин не спасает Намджуна. С самой встречи до всех возможных встреч маленькие испуганные необъятным миром звуков, запахов и визуальных образов чуть возросшие по надобности дети дарят друг другу возможность взлететь, подпирая чужие сухожилия собственными, неидеальными, местами обуглившимися, но все такими же готовыми помочь крыльями. 4 Чимин окружает себя домашними делами, вполголоса подпевая внутреннему пению. Возвращенные в привычный цвет пряди ласково щекочут заалевшую от льющихся из открытого окна солнечных лучей щеку. Ему тихо. И внутри, и снаружи. Он не пугается ровной глади. Не принимает ее за пустоту. Здесь, между наконец сросшихся ребер больше не гуляет завывающий тоскливый ветер. Время, когда быть одной имело единственный смысл в жизни кануло в небытие, принеся с собой плод – отсутствие страха одиночества. Он не жаждет быть один, но и не страшится подобной возможности. Сегодня он не смог составить Намджуну компанию на прогулке со Льдинкой, не смог выйти из дома, напуганный снова слишком большим скоплением людей и оглушающим шумом проезжей части. На улице он чувствует себя потерянным. Как слепой котенок цепляется за футболку Намджуна, и позволяет ему вести. Когда и почему появился этот страх, он не знает. Может, когда с такой пугающей легкостью заблудился в своей голове, что потеряться в реальном мире показалось еще проще. Или, когда осознал, что ему там больше и нечего искать. Все, что нужно, есть дома. Родные люди, тепло и уют. Раньше он много времени проводил, бездумно шатаясь по улицам. Забредал в самые неблагополучные районы в поисках острых ощущений. Или просто на просто надеялся, уйдя из дома сбежать из своей собственной головы. Или все это время искал его?... Этого невероятного мужчину, что без повода задаривает душистыми цветами и устраивает незапланированные романтические ужины. Что заботится о них обоих больше, чем позволяют силы. Чимин ругает Намджуна за излишнюю самоотдачу, покрывая поцелуями острое плечо. Отросшие пряди волос покалывают губы, вынуждая потереться о нежную кожу посильнее, чтобы избежать щекотки. Он до сих пор, даже спустя десяток лет ощущается безграничным пространством. А его кожа на вкус как лунный свет, жасмин и персики. Как счастье. И, порхая губами по медовой коже, Чимин ощущает, как льдистая корочка радужек трескается, являя миру отчетливо отдающий синеватым оттенок. Море не кровоточит. Оно – гладь. Я тоже. 3 Ты пришел в царство вечного холода, как к себе домой, и угнездился хозяином. А на мой растерянной взгляд лишь бросал короткое «никуда я не уйду». Странный. Окружил непрошенной любовью и нежностью, игнорируя шипы. И я смирился. Но временами… Временами страх неизбежной потери, а, следовательно, новой лавины боли, завладевал мной, окутывал параноидальной паутиной. И я порывался бежать, работая на опережение. «Будет же не так больно, если это мой выбор?» Больше боли я боялся только потерять себя в сокрушающих своей силой чувствах. Но, видимо, я смелее, чем кажусь самому себе. Потому что я остался. И стараюсь не бояться. Груз несуществующей вины за порывы к побегу тянет мою выстраданную душу. Оставаясь запертым пережитым в тиши секретом. Чувства всегда знают нас лучше, чем мы сами себя. Они ведут нас по запутанной тропике жизни, неизбежно приближая к счастью. Нужно лишь выкупить его у судьбы тонной прожитой боли. От этих стен больше не веет одиночеством, только свободой. Здесь два человека выбрали быть не привязанными, но рядом. А кости все также взрывает несдержанная благодарность. Он говорит: «Отринь свой предыдущий опыт и доверься мне. Доверься себе.» И я учусь. Каждый день и заново. Было тяжело привыкнуть, что он наслаждается моим обществом, а не тяготится им, прислушивается ко мнению, и не просто кивает, пропуская невнимательно. Раньше я считал, что никто не имеет права напрягать другого своей личностью, выпячивая на всеобщее обозрение натуру. Все вокруг казалось правильным, один я – неправильный. Но сейчас я понимаю, что если тебе позволяют быть рядом, и собой, значит – человек уже сделал свой выбор. И все. Иронично, не правда ли? Некоторые считают, что заслуживают любви, а некоторые люди не могут привыкнуть, что их могут ценить. И совсем капельку больно от подобного несправедливого неравенства. 2 Под сенью разлагающего дерева стоит маленький солнечноволосый мальчик. Он поднимает голову, подставляя лицо ласковым, несмотря на сгущающиеся кружевную мглу туч лучам. Нежится. Он знает, что это дерево умирает, но не может остановить свои ладони от поглаживаний его дряхлого ствола. Мальчик слышит кожей, как оно плачет, шелестя забытыми безжалостным временем сухими листьями. Он наравне с осыпающейся трухой роняет мрачные не по возрасту капли, вжимаясь в кору нагретым раскрасневшимся лбом. «Мне жаль, мне так жаль.» – приговаривает мысленно мальчик, будучи абсолютно уверенным, что старое дерево слышит его и без произнесения слов вслух. Скользнув обессиленно к магнитом тянущей растрескавшейся почве, маленький мальчик замирает у извилистых корней. Кончиками пальцев бездумно ведет по вековым кольцам, напевает одному ему знакомую мелодию. «Ты самый замечательный на свете.» – из ниоткуда раздается нежный голос. Он не оглядывается по сторонам в поисках источника этого голоса. Лишь улыбается смущенно, склонив к плечу белокурую головку. Он слышит много ласковых слов теперь. Его больше не запирают. Он живет здесь, на этой самой маленькой поляне и наслаждается солнечными лучами столько, сколько захочется. Ему больше никто ничего не запрещает. И голос его не ругает. И ему больше не нужно ругаться на голос. Перемирие. Страдать больше не нужно. Больше не нужно стремиться завоевать место в чужих сердцах. Он сам – это сердце. Маленький мальчик не участвует в реальной жизни, отдавая бразды правления более сильной и стойкой версии себя. Как-то раз пытался, но…общение с другими людьми заставляет его чувствовать себя раздетым. Неприятно. Оголенно. Слишком открыто. Опасно. Он для этого слишком слаб. Так считает и старший мальчик, и сам он. Мысли об увядании дерева заставляют его плакать. Он позволяет себе чувствовать эти эмоции, не защищается от них. Любая боль, будь то боль человека, животного или дерева, должна найти своего адресата. Свой отклик. Своего слушателя. Маленький мальчик не может бороться, но стойко держит оборону. Защищает душу старшего от проникновения зловонных щупалец лицемерия, эгоизма и равнодушия реального мира. Он – последняя оборона. Самая необходимая. Старший мальчик живет в реальности, помогая им выжить, а маленький – здесь, внутри, делает все, для того чтобы остаться человеком. Он часто страдает, ведь у них обоих тяжелое сердце и целый вагон сожалений за прожитую лишь наполовину жизнь. Но ощущать подобную боль необходимо, чтобы продолжать чувствовать. Оставаться на плаву. Продолжать любить. 1 Чем может помочь боль? Что хорошего в человека могут привнести потери? Страх, одиночество, путаница чувств… Бесконечная мгла и нескончаемая череда разочарований. Намджун знает, каково это – терять. Он терял Чимина каждый раз, когда радужка цвета океана пряталась вовнутрь чернильного зрачка, оставляя его с опущенными руками. Но он непрестанно борется, надеясь лишь на то, что в один миг не сделает хуже. «Ты больше никогда не будешь один.» Он больше никогда не позволит себе покинуть сетчатку его глаз. «Разрушь меня своей нежностью. Подцепи зубами стальные латы и стяни подобно мешающей одежде. Возьми меня. Возьми себе всего меня.»