Рубцы

Существует поверье, что женское тело священно — оно храм, предназначенный для рождения новой жизни, залог возрождения после бури. Карин думает, что, будь это правдой, её телу впору считаться оскверненным святилищем. Ни грамма благочестия, ни над кожей, ни под ней, да и сама кожа — вечный памятник бессилию, огорчительной неспособности защитить себя, мать или собственные мечты. Каждый шрам — ядовитое откровение, каждый укус — частичка мёртвой души. Узумаки медленно и трепетно проводит ногтями вокруг самых первых отметин, клеймивших кожу. Когда-то она верила, что её шрамы имеют то же значение, что и у других шиноби. Каждый рубец, пересекающий тело — признак силы, наочное доказательство достаточной для выживания силы и мастерства. Но Карин больше не может верить в иллюзию: укусы на коже — свидетельство слабости, позора и бесчестья. Будь она сильной, уже давно отправилась бы в царство синигами, прихватив из собой душонку хоть одного из тех, чьи зубы истязали её плоть, разрывая мясо в желании добраться до целебной алой крови, ставшей проклятием Карин и матери. Сильная женщина жила ради ребёнка, но вот после её смерти самой Карин существовать было незачем. Сидя в своей комнате с занесенным над запястьем кунаем она поняла, что жизнь — не выбор, а безысходность, особенно для тех, кто слишком слаб. Она не хочет быть слабой, но сильной быть не умеет. И ей было бы даже тошно от себя, если бы она имела хоть какие-то амбиции или гордость. Но выжженная почва её души уже давно не даёт всходов. Пальцы двигаются выше, находя ромбовидную отметину уродливо идеальной формы. Этот шрам — особенный. Единственное клеймо, что является символом не её бессилия, но осознанного выбора. Пойти за ним — было нуждой, искрой надежды, которая подожгла хворост её разбитых мечтаний, согревая надеждой заслужить своё собственное место в мире. Спроси её кто во время их странствий, что для неё дом, она бы без раздумий ответила — Он. Дом там, где он. И она искренне считала, что рано или поздно взор потомка проклятого клана заметит что-то, кого-то ещё, помимо фантомов и призраков, требующих отмщения, — заметит её саму. Грудь побаливает по сей день. Думать о нём нежелательно, но не думать — невозможно. Пожалуй, ей следует благодарить или свою слабость, или остатки гордости, что после войны ей хватило разума убежать в мёртвую тишину лабораторных комплексов бывшего змеиного покровителя, который также искал себя в новом, несвойственно мирном мире. Порой можно представить, что не было багряного взора шарингана и сладких слов "ты мне нужна". Но её судьба под стать её же телу — изломанная, изорванная и такая же несносная, как и характер. Её почти любимый, её же почти убийца вновь стучится в дверь царства Узумаки. И даже слова, что он произносит, до зубодробительной ноющей боли напоминают те, прошлые, повитые дымкой несбыточных потухших грёз. И она снова не может отказать. Аловолосая заканчивает одеваться и отворачивается от зеркала. Она проиграла, и уже не раз, незачем бередить хронические раны. Карин Узумаки идёт принимать роды Учиха Сакуры.