Первый кадетский

Все в Петербурге — а то и целиком в Российской державе — знали, что Первый кадетский корпус славился не только хорошими военными дисциплинами, но и частой практикой тяжелых телесных наказаний. За малейшие проступки его воспитанники могли крупно отхватить; учащиеся сие прекрасно знали и оттого сеялся в их кругах жуткий страх провиниться. Однако юноши в таком возрасте никогда не могли обойтись без различного рода пакостей и шалостей. Увы, возраст в этом деле играл большую роль. Поселившийся внутри заведения страх останавливал лишь некоторых, запугивая только действительно мнительных, неуверенных в себе и глубоко закомплексованных мальчишек. Кондратий Рылеев в их число не входил. Не входили так же туда и его приятели — с ними он, напротив, был вдвое смелее; маленький аспект заключался в том, что этот круг его общения за свои проступки получал гораздо реже. А происходило это все из-за великодушия и благородства Кондратия. Когда была возможность — вся вина, по его же инициативе и жертвенности, была на нем; отчаянный и еще на самом деле неопытный мальчишка был на удивление наивен, защищая своих друзей-разгильдяев. Те совершенно не ценили это, из раз в раз прячась за плечом Рылеева и теряя всякий страх перед дальнейшими пакостями.  Справедливости ради, стоило отметить, что Кондратия такая ситуация сломать не могла. Счастливый блеск и жизнерадостные искры в глазах шестнадцатилетнего юноши никогда не угасали, а от рискованных выходок его дружков становились лишь ярче от азарта. Такое явление могло влюбить совершенно безвозвратно.  Сергей Трубецкой в Первом кадетском корпусе числился виртуозным преподавателем немецкого языка, который Рылеев через раз, без зазрения совести, прогуливал и, более того, проявлял чрезмерную грубость к нему как к педагогу. Мальчик никогда не внимал его просьбам задержаться после уроков, пропускал мимо ушей все наставления и по непонятной Сергею причине старался не попадаться ему на глаза вообще.  Несмотря на это, Трубецкому ни раз приходилось наблюдать за тем, как в очередной раз пороли Кондратия за какой-то проступок. Невзирая на всю внутреннюю смелость, этот юноша был поразительно чувствителен, и каждый удар — куда бы он не приходился — давался ему заметно тяжело. Кондратий жалобно стонал, когда орудие пыток касалось запястий, и сдерживал слезы, когда истязания переходили на спину. При виде такой картины в Трубецком каждый раз переплеталось множество эмоций: с одной стороны, ему было жаль мальчишку из-за его очевидной наивности в пользу его приятелей; с другой — в голову врезались мысли о том, что, возможно, проронив еще пару слез, Рылеев наконец-то сможет усвоить, что все его проступки выходят ему боком. Да, Сергей никогда не был мягкотелым, многие в корпусе считали его жестоким, и с этим вряд ли можно было поспорить. Вероятно, было слишком грубо наблюдать за мучениями своего ученика, думая о том, что тот заслужил. Однако самого Трубецкого в этот момент боле напрягали иные свои мысли. Совершенно иного характера. Странного.  Вид тонких, бледных юношеских плеч, тихих всхлипов и дрожи в коленках вызывал у Сергея совсем ненужные мысли; по его телу бежали мурашки. И тогда ему приходилось покидать место событий совершенно не потому, что сверху давила жалость к Кондратию — просто нельзя было допустить того, чтобы кто-то вокруг заметил в нем такую реакцию на происходящее.  А тело реагировало мгновенно, не поддаваясь контролю. Рылеев был непозволительно красив. Совсем еще младой, живой, светлый мальчик с темным кудрявым волосом и карими, почти черными глазами воздействовал на Трубецкого неподобающе ученику. И Сергей, не тая греха, ничего не мог сделать с тем, что этот юноша вызывал в нем желание. О том, что это неправильно, Трубецкой задумывался дни и ночи напролет. И всякий раз находил себе одно лишь оправдание — правильным человеком он никогда не был и ранее. А всё, что происходило в стенах этого учебного заведения, могло быть моментами ещё хуже и непристойнее. Порой ему приходилось быть свидетелем самых грязных подробностей личной жизни его коллег. А мужеложство здесь не было крайней редкостью даже среди малолетних воспитанников, хотя, конечно, несло за собой суровое наказание в случае раскрытия. С этим была связана одна маленькая подробность, не дающая Трубецкому спать спокойно: Кондратий входил в число этих учеников.  Но, пусть Рылеев и славился своей смелостью и резкостью, такое без зазрения страха и совести не хотел выносить на всеобщий суд даже он. О таких деталях его жизни не знал никто. Тем более, что рядом всегда был объект его уже длительного воздыхания  — Александр Бестужев, который приходился ему близким другом с самого поступления в корпус. Возможно, его робость касаемо характера своих любовных интересов сеялась еще и детской, наивной влюбленностью. Кондратий был влюблен. Влюблен в своего друга, от коего не отстранялся более, чем на час, которого ценил, казалось, больше, чем себя. Его юношеская симпатия была самым светлым чувством для него — и он боялся им делиться, боясь, что оно разобьется вдребезги. Но вместе с тем его влюбленность была весьма очевидна со стороны.  И, несмотря на успехи Александра Бестужева в учебе, Сергей Трубецкой не мог терпеть его с того момента, как нашел в комоде Кондратия стихи, посвященные близкому приятелю.  Всё это началось вечером одного осеннего дня, когда ему велено было проверить сон обучающихся. В то время, как Сергей ввалился в комнату, Рылеев еще бодрствовал, склоняясь над письменным столом и что-то увлеченно вырисовывая на листах бумаги.   — Кондратий, что Вы себе позволяете, — увидев, что юноша увлечен рукописями, Трубецкой порывисто выхватил у него из-под рук листы, — давно пора отдаться сну. Если не хотите, чтобы я донёс о Вас кому дальше.  До сего момента Сергей был зациклен лишь на ночной рубахе Кондратия. Та была ему заметно мала потому, что, видимо, перенесла как минимум три года жизни юноши, за которые он успел заметно вытянуться; ткань едва прикрывала колени, и от этого было трудно оторвать взгляд.  Отвлечь его смогли лишь рукописи Кондратия, тотчас заинтересовавшие содержимым.  — Не смейте, — огрызнулся Кондратий, как только заметил любопытство педагога, и отобрал свои рукописи. От Сергея от отскочил как от огня. Из-за резких движений юноши Трубецкой не успел рассмотреть ни слова из того огромного текста, красовавшегося на бумаге. Но одно он заметил точно — это были стихи. И внизу красовалась изящная подпись, гласящая о том, что посвящены они были некому А. Бестужеву.  — Кто-то пытается в поэты? — усмехнулся Сергей, хотя на деле был готов скривиться. Неужели Рылеев ему еще и стихи посвящает? Кондратий всегда был с ним груб. И прямо сейчас он вновь смотрел на него исподлобья, хмуря брови. — Уходите, сейчас же. Вы не должны здесь задерживаться, — отчеканил Рылеев, закидывая листы в свой ветхий комод. На секунду показалось, что он пребывал в легком смущении от осознания того, в каком виде он предстоял перед педагогом.  — А вы не должны были засиживаться позже двенадцатого часа, — на этих словах Кондратий нырнул в кровать. — Уходите, — буркнул Рылеев, — и Вы ничего не видели. — Доброй ночи, Кондратий, — махнул Сергей и, в последний раз окинув взглядом юношескую утонченную фигуру, покинул комнату в раздумьях о только что произошедшей ситуации. Он не должен был ревновать своего ученика. Это неправильно и абсурдно — ревновать шестнадцатилетнего мальчишку из-за стихов. Тем не менее, мучили интерес и негодование. Тогда Сергей разглядеть стихи не смог. Зато следующим вечером, за ужином, когда все были слишком увлечены приемом пищи, смог вдоволь усладиться стихами Кондратия, спрятанными в дальний ящик комода. Появились новые строки; тот самый стих, подписанный как к Бестужеву, таился недописанным, а свежие… исключали в себе всякое посвящение в конце, но имели куда более откровенное содержание. Сергей даже на секунду замялся от такой смелости: юноша писал о грязных, непристойных мыслях, связанных с некоторым возлюбленным из своего корпуса.   Кондратий писал о пламенной любви и вожделении. О том, что это запретный плод, который до безумия сладок для него, и если бы была возможность посягнуть на него, он бы непременно сделал это. Рылеев, совершенно не стесняясь, писал о своих фантазиях во всех красках. Однако одного слово он все же постоянно избегал. Имя. Имя главного героя; Кондратий постоянно заменял его на таинственное «он». Сергей почувствовал нахлынувшую злость при мысли о том, что это могло бы быть синонимом к имени Александра Бестужева. И всё-таки, он ожидал увидеть всё, что угодно. Но не это. Это совершенно не было тем, что должен писать шестнадцатилетний юноша, учащийся в одном из самых элитных заведений Петербурга. — Что Вы здесь делаете? — послышался испуганный, запыхавшийся голос сзади него. Сергей среагировал мгновенно. В этот раз он опередил Кондратия, стоявшего в дверях, и демонстративно сложил обнаруженные бумаги в две четверти, с силой вцепившись в них пальцами. — Культурно просвещаюсь, — съехидничал Трубецкой. — У вас действительно есть талант к стихам, Кондратий. — Это… не то, о чём Вы подумали, — поведение Рылеева разнилось с тем, которое привык видеть Сергей, и вдруг вырвавшаяся из него робость доставляла немыслимое удовольствие. — Я умею читать, Кондратий, — отметил он, — и не могу не поделиться этими чудесными строками с другими. Это будет преступлением для искусства, верно? Сергей прекрасно знал, что в этот раз Кондратий проиграл. Юноше не были страшны телесные наказания, но позора, который мог обрушиться на него из-за уловки в мужеложстве, он бы пережить не смог. Это шок для его приятелей и знакомых; испорченная репутация, несмотря на то, что в стенах корпуса это на самом деле не было редкостью. Никому не хотелось бы столкнуться с осуждением на этой почве. И казалось, о таком даже не надо было говорить — Сергей и Кондратий понимали друг друга с полуслова. — Что Вы хотите? — все-таки не выдержал Кондратий. Он зло фыркнул, подлетая к Трубецкому и хватая его за запястье. Выхватить стихи Рылеев уже попыток не предпринимал: знал, что это будет бесполезным жестом. — Я не дурак, — заявил он, — и понимаю, что если бы Вы хотели моего позора, Вы бы уже не были в моей комнате. Но Вы здесь, — он с силой сжал руку Сергея, — и издеваетесь, смеетесь надо мной. Что Вы за человек такой? И что Вам от меня нужно? Трубецкой без труда вырвался из хватки юноши, перехватив его руку и рывком потянув на себя. — А ты смышленный, — констатировал он, вдруг переходя на фамильярное "ты". — Я действительно не собираюсь сдавать тебя, Кондратий, — Сергей заставил его приблизиться почти вплотную к себе. Они почти столкнулись телами. Сергей смотрел на него сверху вниз. В глазах Кондратия читалось полное непонимание. Он не мог найти хотя бы даже предполагаемые сюжеты для мотивов своего преподавателя, и это его чертовски раздражало. Бесило быть таким беспомощным в ситуации, от которой зависит твоя дальнейшая жизнь. — Почему? — тихо спросил он, затаив дыхание. — Потому что уже завтра ты вновь получишь за проступки своих дружков плеткой, — выдохнул Сергей, — и я думаю, того вполне достаточно. — Правда? — Кондратий, воодушевившись выйти сухим из воды, выпалил это на больших эмоциях. — Правда, — на удивление ласково отозвался Сергей, вдруг отступая от Рылеева на пару шагов. Он ловко обошел юношу, становясь у него за спиной. — То есть мы забудем об этом? — Кондратий расплылся в счастливой улыбке. — Я скажу, что это принадлежит Александру, — вдруг отрезал Сергей. — Здесь мелькает его имя, — задумчиво продолжил он, — и это вполне сойдет для того, чтобы авторство приписали ему. Хотя бы… Переписка? Ты строчишь обычный стих, а он тебе в ответ… рукопись такого содержания, — Трубецкой ликовал. Он уже давно не был малолеткой, которому лишь бы отомстить за свои обиды; но почему-то измывательство над возлюбленным Кондратия, желание оградить, разлучить их, преобладало в нём. Сергею казалось, что после этого случая мальчишки потеряют доверие друг ко другу. — Что?! — восклицание огласило помещение, эхом отбившись от стен. — Причем тут он?! Кондратий, казалось, был близок к тому, чтобы задохнуться от возмущения. Рывком он развернулся к Сергею, сложил руки на груди и впился в него взглядом, ожидания ответа. — Кто-то же должен понести наказание на это, верно? Ты постоянно покрываешь Александра, я думаю, это будет справедливо, —пояснил он отчасти злорадствующе. — Да Вы! — Рылеев окончательно вышел из себя, и на эмоциях предпринял резкую попытку выхватить лист из рук учителя. Тщетную — Трубецкой вовремя отступил назад. — Дьявол! — Выбирай выражения, — строго отвесил Сергей. — И знаешь, ко всему прочему, я имею право полагать, что это он спровоцировал тебя на написание этих стихов. Они ведь посвящены ему, верно? — тон его стал заметно тише, что свидетельствовало о смене настроя в худшую сторону. На этом моменте Кондратий застыл. К такому заявлению он готов не был; карие глаза будто бы в панике забегали по комнате, а щёки предательски поалели. Настроения Кондратия кидалось из крайности в крайность. От грубости до мягкости; от злости до смущения. Он был юношей, не умевшим контролировать свои эмоции и скрывать чувства. — Я прав? — Сергей хотел услышать прямой ответ. Рылеев молчал. — Что ж, — цокнув, подытожил Сергей, — тогда ты не будешь спорить со мной о том, что провокация лежит на плечах Бестужева. — Это не так, — тихо возразил Кондратий, — я писал не ему. Сергей в изумлении вскинул брови. В своих догадках насчет влюбленности Кондратия в Александра он был уверен почти полностью, посему такое заявление показалось ему шокирующим и даже неправильным. — Не лги мне, — отчеканил Сергей, — я знаю правду. В Кондратие вдруг проснулась былая злость: — Глупец! Тогда Вам надо доносить на себя! — и тут же Рылеев пожалел о сказанном, потому что словил удивленный взор Сергея. — Что ты сказал? — осторожно переспросил Трубецкой. Было очевидно, что Кондратий растерялся. Он вдруг вновь превратился в того чувствительного, робкого юношу, которого Сергей привык видеть под страхом ударов. Прошла доля секунды; и вдруг Кондратий поддался вперёд, набрался смелости схватить Трубецкого за грудки и потянуть на себя. Сергей не сопротивлялся не только из нежелания, но и, в первую очередь, из неожиданности: настолько внезапным стало касание юношеских губ к его собственным, что казалось, остановилось время. Кондратий действительно целовал его. Жмурясь, хмурясь и как будто робея, он неумело исцеловывал его губы, пытаясь сделать поцелуй еще более глубоким. Во всех его действиях читалось стеснение, неопытность, но, тем не менее, жаркая любовь, о которой он прочитал в стихах секундами ранее. Трубецкой мог подумать, что это был отвлекающий маневр к тому, чтобы отобрать стихи; но листки разлетелись по полу, когда Сергей, наконец освободив руки, притянул Кондратия ближе к себе за талию, и ни один из них даже не обратил на сие внимание. Трубецкой не смог сдержать себя, свое влечение. Он с жадностью отвечал на поцелуй, перехватывал инициативу, и Кондратий был совсем не против, поддаваясь более опытным движениям и обвивая чужую шею руками в попытке прижаться ближе. С каждой летевшей секундой поцелуй будто становился все вожделеннее, жарче, и они были так близко, что почти терлись друг о друга телами. Кондратию было безумно стыдно за то, что его физическое возбуждение стало уж слишком очевидным еще на первых секундах поцелуя. Он отчаянно старался елозить, дабы хоть немного укрыть это. — Не убегай от меня, — прошептал Сергей, на секунду отстранившись от его губ. — Я все равно вижу тебя насквозь, — Кондратий покраснел пуще прежнего, и на сем моменте Сергей подтолкнул его в сторону кровати, которая, к слову, была не заправлена. — Вы… — начал было Кондратий, но в следующую секунду оказался опрокинутым на кровать. Сергей навис над ним и вновь затянул в поцелуй. Это переходило все границы. Мгновениями назад они почти ненавидели друг друга — Кондратий негодовал из-за вредности преподавателя, а тот, в свою очередь, был зол по причине своей ребяческой ревности. Сейчас они сливались в очередном поцелуе, Рылеев терял голову от всех чувств и эмоций, его сводило с ума ощущение чужого возбуждения в районе бедер и то, с каким желанием ласкают его губы, постоянно переключаясь на лицо, скулы, шею… Кондратий был готов застонать от особо чувственного поцелуя в области ключиц, как вдруг Трубецкий остановился, отстранился и почти вскочил с кровати. — Почему Вы остановились? — хрипло спросил он. Голову все еще вело от происходящего. — Я не могу позволить себе растлать ученика прямо здесь, на твоей кровати, — пояснил Трубецкой, и в его голосе действительно читалось огорчение. — Если хочешь продолжения, я буду ждать тебя сегодня ночью, около часа, в своем кабинете. — Но… — Кондратий хотел было возвратить, попросить остаться; сейчас он готов был признать чужую власть, сделать все, чтобы продолжить. — Будь послушным, — Сергей в последний скользнул рукой по бедру юноши, нарочно задевая пах. От этого Рылеев прикусил губу. — Какой же ты чувствительный, — усмехнулся он, окончательно поднимаясь с кровати. — Я буду ждать. Воплотим твои стихи в жизнь. Трубецкой удалился, уже за пределами комнаты пытаясь унять бешено бьющееся сердце и возбуждение во всем теле. Он не понимал, что случилось только что. Кондратий поцеловал его. Первый. Вероятно, Сергей должен был оттолкнуть его; но сейчас они оказались на краю пропасти, окруженные своими чувствами и желаниями. Его поглотили похоть и вожделение, таившиеся внутри уже немалое время. А в голове крутилась навязчивее всех одна единственная мысль — стихи Кондратия посвящены ему. И никому больше. Как вообще его чувства могли оказаться взаимными? Рылеев источал ненависть всем своим видом. Избегал уроки немецкого, пререкался, пытался не встречаться взглядами. Видимо, кто-то очень хорошо умел скрывать свои чувства. Сергей также думал, что способен; но одной щепотки ревности хватило, чтобы проверить его выдержку. Впрочем, было уже неважно. Неважен ни Александр, ни былая ревность. Внимание Кондратия принадлежало ему. Даже его первый поцелуй! А стихи так и оказались оставленными в комнате Рылеева. Досадно кольнула мысль о том, что это всё ещё могло быть актерской игрой для получения стихов обратно. Ведь нет улик — нет обвинений. С другой стороны, если эта теория подтвердилась бы, Кондратий был бы способен вернуть здравый смысл на место. Если он явится в кабинет немецкого сегодня ночью, обратного пути не будет. Сергей понимал, что не сможет остановиться. Трубецкой ждал. Терпеливо ждал в своем кабинете час ночи, чтобы увидеть окончательное решение их с Кондратием судьбы. Мрак поглощал помещение, создавая угнетающую, напряженную обстановку. Кондратий опаздывал. Час ночи ударило пятнадцать минут назад, но ноги юноши так и не показалось в его кабинете. Сергей был уже почти готов смириться с тем, что его обманул ученик, как вдруг дверь скрипнула. На пороге показался Рылеев. Растрепанный, в одной лишь ночной рубахе и босым. — Я думал, ты не придешь, — усмехнулся Сергей, поворачиваясь к нему всем телом. Кондратий осторожно прикрыл за собой дверь, предусмотрительно заперев ее. — Мне было трудно добраться из своей комнаты в Ваш кабинет, — будто бы даже виновато пояснил Рылеев. — Я боялся быть… — Иди сюда, — перебив его, кинул Сергей, и Кондратий тут же послушался, — садись, — он кивнул на стол. С некоторым непониманием во взгляде Кондратий забрался на стол. Трубецкой прильнул к нему. — Скажи мне, что ты хочешь, — прошептал он, параллельно расстегивая рубаху юноши. — Хочу Вас, — уже почти без стеснения отозвался Рылеев, — чтобы Вы сделали со мной все, о чём я писал в стихах. Ткань рубашки опала на столешницу. Кондратий оказался в одних панталонах. Сергей затянул его в аккуратный поцелуй, осторожно касаясь тела юноши. Пальцы заскользили по коже, Трубецкой углубил поцелуй, начав действовать более настойчиво. Рылеев отвечал как мог — с такой же страстью, но все ещё не так ровно, как полагается опытным людям. Одним движением Сергей стянул с него панталоны, последний предмет одежды, и Кондратий предстал перед ним полностью нагим. — Таким я видел тебя лишь в своих мыслях, — и будто в забвении Трубецкой начал покрывать поцелуями юношеские плечи, вместе с тем лаская его член рукой. Возбуждение Кондратия совсем еще юношеское, вызвать его не составляло особого труда. Чувственная натура и сильная влюбленность творили с его телом немыслимые вещи, и когда к нему наконец прикоснулись, он обомлел от тех эмоций, которые тотчас охватили его. — Ты когда-нибудь трогал себя здесь? — в забвении прошептал Сергей на ухо ученику. Кондратий лишь позволял испускать себе тихие стоны. Казалось, вопрос своего преподавателя он не услышал вовсе. — Отвечай, — Сергей замедлил темп руки, — иначе я прекращу. Рылеев распахнул глаза. Услышав сие, он понял, насколько ужасно и неприятно было бы прямо сейчас лишиться ласк Трубецкого; а потому, алея и сгорая со стыда от своей правды, Кондратий тихо отозвался: — Нет. Никогда, — он прикусил губу, — но это… очень приятно. Параллельно с усладой юношеских желаний Сергей, не сводя глаз с млеющего Кондратия, ловко высвободил ремень из собственных брюк. Тут же они оказались приспущены. — Теперь твоя очередь, — Сергей отстранился от Кондратия, который застонал от нехватки ласк. — Нет, Сергей Петрович, я не могу так, я… Мне мало, понимаете, — и Кондратий, пропуская мимо внимания чужое возбуждение, потянулся к рукам преподавателя, пытаясь утянуть того на себя. Однако Сергей на такой порыв лишь усмехнулся. — Ничего не бывает просто так, Кондратий, — хмыкнул он, — между прочим, звуки, которые ты издаешь, выходят мне боком. Будь добр, отвечай за свои поступки, — Сергей утянул руку Кондратия к себе на пах. — Что? — Коснись, — несколько устало кинул ему Сергей. Кондратий послушался. Его руки дрожали, когда он оттягивал край пантолонов, полностью стаскивая их, и с неуверенностью касался твёрдого члена; все эти ощущения были ему в новинку. — Спустись, — неожиданно скомандовал Сергей. — Зачем? — не понял Кондратий. Он уже начал имитировать движения Трубецкого в моменте, когда тот ублажал его. — Узнаешь. Рылеев снова повиновался. Сейчас перечить было не в его интересах. Как только он спрыгнул со стола, Трубецкой мягко надавил на его плечи, заставляя опуститься на колени. — Что Вы делаете? — не понял Кондратий, но Сергей не заставил ждать своих объяснений. Вплетя руку в волосы ученика, он заставил того прижаться носом к паху. Губы юноши врезались прямо в головку члена. — Замени руки ртом, — усмехнулся Сергей. Он начал ласкать сам себя, удерживая член вплотную к лицу Кондратия. Это возбуждало его лишь сильнее: карий взгляд был таким невинным, страстным, желающим… Рылеев в непонимании хлопал глазами, но таки исполнил команду. Неуверенно высунув язык, он прошелся мокрым следом по всей длине, останавливаясь, в конечном счете, на головке, осторожно обхватывая ее губами. — Да, вот так, — шептал Сергей, — молодец. Возьми глубже. Кондратий постарался двинуться губами дальше головки; но вдруг закашлялся и остановился, опасливо жмурясь. — Не могу, — простонал он. Его мучили не только непонятные ощущения, связанные с желаниями Сергея, но и собственное возбуждение, которое становилось уже почти невыносимым. — Можешь, — цокнул Трубецкой, вновь притягивая Кондратия к члену за волосы. От такого жеста Рылеев ойкнул, но вновь предпринял попытку вобрать член глубже. В этот раз помог ему Сергей, с аккуратностью надавивший на затылок юноши и почти вынуждая того сдвинуться почти на половину. Кондратий отстраниться не пытался; всё происходящее его, пусть и было несколько непонятно и неприятно по ощущениям, возбуждало. С непривычки из его глаз брызнули слезы, когда Сергей сам двинул бедрами, вгоняя член еще глубже в горло Кондратия. — Вот видишь, можешь, когда хочешь, — Трубецкой начал совершать толчки, — вот видишь, как все легко, — Кондратий расслаблял горло изо всех сил, послушно принимая каждое движение Сергея. В мыслях было лишь то, чтобы доставить удовольствие своему преподавателю. Всё это продлилось недолго. В один момент Трубецкой отстранился, заставил Кондратия подняться и подтолкнул обратно к столу, где все начиналось. — Сергей Петрович, я хочу… — Сергей рывком развернул его и, надавив меж лопаток, вынудил прижаться грудью к столешнице. — Терпение, мой мальчик, только терпение, — Трубецкой огладил ягодицы Кондратия, пристроился сзади, почти вплотную, и судорожно выдохнул. — Терпение, — с этими словами он вдруг коснулся кончиками двух пальцев меж его ягодиц, без замедления проталкивая их вовнутрь. Кондратий всхлипнул. — Нет, — простонал он, — это не то… Но Сергей не остановился. Протолкнув пальцы глубже, он лишь сильнее прижал Кондратия к столу. — Сергей Петрович, — вожделение Рылеева смешалось с болью. Никогда его не касались там; на мгновение показалось, что его разрывает изнутри. Однако эти мучения отошли на второй план, когда Сергей таки вспомнил коснуться его члена. — Так лучше? — послышался сзади голос Трубецкого. — Да… — шептал Кондратий. Он уже не мог сдерживать себя: судорожно вздыхал, тихо постанывал и жадно хватал воздух ртом. Воспользовавшись моментом, Сергей добавил третий палец. И внезапно, Кондратий, сам того не ожидая, достиг пика своего удовольствия, вздрогнул, изливаясь прямо преподавателю в руку. — Сергей Петрович… — задыхался он. — Так быстро? — усмехнулся Трубецкой. О таком исходе событий он, конечно, мог догадываться. Кондратий был нетронутым девственником и остро реагировал на любые касания. Неудивительно, что его ласки смогли довести его до оргазма за такое короткое время. Однако сам Сергей еще не получил то, о чем вожделел. Он извлек пальцы и, воспользовавшись помутневшим состоянием Кондратия, пристроился меж его ягодиц уже членом. Резким толчком он вошёл, свободной рукой сжав талию юноши и испуская тяжелый вздох. Кондратий дернулся. Такого он точно не ожидал. — Всё хорошо? — склонившись над ухом ученика, поинтересовался Сергей. — Я… не понимаю, — признался Кондратий, — что Вы делаете. — Получаю удовольствие, — Трубецкой начал двигаться внутри Кондратия в умеренном темпе, выбивая из него вздохи и тяжелые стоны. — Не все же одному тебе, — семя, в коем испачкалась его рука, он небрежно обтер об стол. Возможно, Сергей бы остановился в случае, если Рылееву стало бы нестерпимо выносить происходящее. Но мальчик не сказал ни слова против, лишь жмурился и испускал несдержанные стоны. Трясся учительский стол, гремели принадлежности, изнывал Кондратий. Сергей ускорялся, и шлепки кожу о кожу становились все отчетливее, дополняя общую атмосферу происходящего. Лишь бы их не услышали. Лишь бы бы не заметили сейчас. Сергей кончил, когда Кондратий особенно громко простонал, всхлипнув. Он отстранился, наблюдая за тем, как по бедру Рылеева течет его семя. Некоторое время юноша не двигался, чуть подрагивая. В спешке Трубецкой начал одеваться. — Это всё? — Кондратий наконец поднялся со стола. Он выглядел абсолютно неважно — растрепанно, заплаканно и устало. Юноша потерялся в своих чувствах и эмоциях. Всё, что произошло сейчас, было слишком ярким впечатлением, чтобы он мог собрать все свои мысли в единую картину. Ему нравилась страсть, в которую они погрузились с Сергеем; нравилось быть в его теплых объятиях и удовлетворять его желания. Но то, к чему он не был готов — что всё произойдет так наскоро, болезненно и в итоге быстро закончится. С другой стороны, то, что сегодня преподаватель вытворял с его телом, было совершенно незабываемо и потрясающе. Хотелось ещё; но что-то в груди Кондратия щемило при взгляде на то, как быстро Сергей натягивает на себя одежду. — Мы наделали шума, — бросил Трубецкой, — и если не хочешь, чтобы твоего любимого учителя с позором уволили, тебе лучше одеться. Кондратий послушался. Он небрежно натянул на себя свою единственную рубаху и замер, уставившись на Сергея. — И что теперь? — дрожащим голосом спросил он. — Что это значит для Вас? Что между нами? Сергей обернулся. Он и сам пребывал в полнейшем замешательстве. Всё, что происходило тут, сносило ему голову. В нём крылось бешеное желание в отношении этого юноши, но что касаемо чувств — Трубецкой не был уверен. Теперь ему было совершенно ясно, что Кондратий влюблён в него. Той детской и наивной симпатией, которую ему приходилось наблюдать всё время, Рылеев проникся именно к нему, отчего поддался взрослой, совсем еще чуждой ему страсти и позволил преподавателю — объекту своего воздыхания — перейти рамки дозволенного. И это было ужасно. Трубецкой не знал, мог ли он себя отныне подпускать ближе, чем на метр, к Кондратию, в отношении которого поступил не только не педагогично, но и не по-человечески. Нужно было держать себя в руках… — Всего лишь моя маленькая слабость, — выдавил он из себя, хотя все его нутро кричало о том, что после всего их должен был ждать более серьезный, пламенный разговор об их взаимоотношениях. Кондратий мгновенно сменил робость на негодование. — Все ясно, — процедил Рылеев, — Вы просто воспользовались мной. — Нельзя воспользоваться тем, что само легло мне в руки. Эти слова с силой ударили по сердцу Кондратия. Такая дерзость вмиг заставила его почувствовать себя никчемным. — Вы омерзительны мне, — на деле он еле сдерживал слезы. — Вы бессердечны и жестоки, — обида предательски сильно обжигало сердце юноши. — А что ты ожидал, набрасываясь на преподавателя с поцелуями? — хмыкнул Сергей. — Великой любви? На это Кондратий ответить не смог. Возможно, в этом он действительно оступился. — Зато теперь Вы замолчите, верно? — почти закричал Рылеев. — И будете помалкивать ради своей репутации идеального учителя? — он подлетел вплотную к Сергею и толкнул его в грудь. Трубецкой с места не сдвинулся, но несколько пошатнулся. — Вы подстроили ситуацию под свои интересы! — Не кричи, — успокаивал Сергей. — Быть может, со стороны и так, — в отличии от юноши, он держал себя строго. — Я действительно никому не скажу, но это в наших совместных интересах; уж точно не из моих единоличных. — Лжец! — К тому же, ты не противился мне. Получается, всё это было ради нашего взаимного удовольствия. Ведь нам было хорошо, я прав? — Я еле стою на ногах, — уже более тихо добавил Кондратий. — Вы могли бы быть осторожнее... — В следующий раз ты должен будешь сказать мне об этом. — Следующий раз? Вы измываетесь? — окончательно вскипел Рылеев. — Я не прогонял тебя от себя, — заметил Сергей, — а лишь смолчал о том, что между нами. Ярлыки не для меня. Это высказывание было действительно жестоко. Правда больно кололась в глаза. Кондратий не удосужился ответить и бросился прочь из кабинета, оставляя Сергея наедине с самим собой. В то же время мысли Трубецкого были забиты лишь тем, что ему не стоило вести себя так. Медленно приходило осознание, что где-то в закоулках его чувств, под похотью и вожделением, таилась нежность к этому юноше. Не существовало желания без самых обыкновенной человеческой симпатии. Сергей, возможно, был влюблен в Кондратия в ответ. Но такая любовь — между преподавателем и учеником — несла за собой немалый груз ответственности. Они находились на разных краях меж пропастью; чувства, которые возгорались в сердцах обоих, вряд ли должны были требовать обязательств. В обществе люди привыкли считать, что любовные, романтичные взаимодействия выстраивались на доверии и поддержке, верности и понимании. Сергей не мог пообещать самому себе, что готов был пройти все это вместе с шестнадцатилетним учеником. Это был абсурд; и гораздо легче казалось ограничиться лишь физическим вожделением. Сие не каралось обязательствами и не подразумевало разлуки с объектом его желаний. С того дня учебная жизнь, увы, продолжилась своим чередом, без всяких перемен. Место Кондратия в кабинете немецкого языка по-прежнему пустовало, но другого Сергей и не ожидал. К тому же, единственное место здесь, где он отныне хотел видеть Рылеева — учительский стол. Нигде более его присутствия он требовать даже не желал думать. В коридорах Кондратий избегал зрительного контакта со своим преподавателем; а если и приходилось встретиться взорами, то Сергей считывал с его лица ненависть и злость. С момента их последней встречи прошло более недели. Всё это время Трубецкого посещали достаточно резкие и настойчивые, навязчивые мысли найти с Кондратием разговор, ведь терять с ним всякую связь — не то, что входило в его планы. Но что-то останавливало. До сегодняшней ночи. Сергей осмелился сам посетить юношу. Поздним вечером проворачивать это было достаточно рискованно, но молчать более не было смысла. Трубецкой застал Кондратия врасплох. Тот сидел на кровати, сжимая в руках обрывки листов. По мелким обрубкам рукописей нетрудно было догадаться, что Рылеев рвал стихи. Проворачивая это, он упирал безэмоциональный взгляд а стенку напротив; но как только в комнате появился Сергей, его внимание было мгновенно переключено на него. — Надеюсь, ты рвёшь стихи, посвященные Александру, а не мне. — У Вас есть хоть малейшая доля сочувствия? — уже больше грустно, чем зло, кинул Кондратий. — Я не задержусь, — оборвал его Трубецкой, — хотел лишь сказать, что я не могу любить тебя, Кондратий. Сергей врал. Он любил, но не хотел того: ему было достаточно лишь физической близости со своим учеником. Трубецкой окончательно пришел к выводу, что за боле он ответственность нести не хотел — несмотря на все чувства к Кондратию. В его мыслях жило лишь желание обладать. Казалось, взгляд Рылеева потух. — Знаете, — усмехнулся он, — я это и без Вас понял. — Но это не значит, что ты мне безразличен, — Сергей пожал плечами. — Одного раза мне… недостаточно, — добавил он. И эта фраза была коронной из тех, которые он готовил к этой встрече. — За кого Вы меня принимаете? — возмутился Кондратий. — Вы меня обесчестили, опозорили, а теперь предлагаете вновь стать объектом Вашим плотских утех? — Понимай, как хочешь. Я буду ждать тебя так же, как и в прошлый раз, — кинул Сергей и тут же покинул комнату. Кондратий уважал себя. Но несмотря на всю дерзость и резкий характер, он не был готов к борьбе с собственными чувствами. Месяцами Рылеев избегал Сергея в побеге от слабости пред ним, и выстроенная им дистанция действительно помогала. Но теперь, когда между ними не было никаких границ, сердце твердило Кондратию совершенно противоположное логичным, здравым умственным заключениям. И это убивало; он пытался бороться с самим с собой, вновь скрыться от поглощающего чувства любви, но, увы, безуспешно. Трубецкой манил его пальцем в свою бесконечную ловушку, и у этого не было конца. В глубине души Кондратий все еще оставался недолюбленным юношей, жаждущим внимания. Он цеплялся за это. И неважно, в чем проявлялись чувства другого человека в отношении него — самое главное, что его желали. Вероятно, именно поэтому через пару часов он уже стоял возле порога кабинета немецкого. Это был замкнутый круг, который мог кончится лишь в случае, когда его по-настоящему полюбят. — Не один Вы можете разбрасыватся чувствами людей, — шептал он самому себе, мысленно обращаясь к Трубецкому, — я заставлю Вас хотеть любить меня, и Ваша слабость к ученику встанет боком Вам же, — воодушевившись своими же словами, он толкнул дверь в кабинет.