Наследник Роберта

Роберт Баратеон умирал. Убит кабаном не меньше!.. Это был такой позор. Он всегда верил, что умрет либо в бою, с молотом в руках и поющей песней битвы в крови, либо в объятиях шлюхи и вином на губах. Но никак не на охоте, из-за клыков какого-то чудовищного хряка. Хотя, нет. Лучше уж бы он впрямь умер от вспоротого брюха прямо там, в лесу. А не лежал здесь, ощущая жуткую боль и дурман в голове из-за макового молока, обоняя вонь собственного дерьма и крови, что сочилась меж бинтов на его животе, на кровати, где всегда было так холодно и неуютно, в комнате, где никогда не ощущал себя спокойно, в замке, который ненавидел, городе, не принесшем ему радости, и короне, сейчас незримо давившей ему на чело сильнее, чем когда-либо. Короне, которая была скорее проклятием, чем даром. Ему не нужно было иметь семь пядей во лбу, чтобы понимать, что он плохой король. Роберт не был совсем слеп к тому, что происходило вокруг, как многие любили думать. Он прекрасно видел усталый взгляд Джона, ожидавший от него большего. Попытка Серсеи пропихнуть больше Ланнистеров и верных людей ее семьи в замке, что он старался пресекать, сытый по горло уже ей одной и ее братцем. Роберт знал, что Станнис его ненавидит за то, что Штормовой предел достался Ренли, любящему больше пиры, развлечения и хорошеньких оруженосцев, чем заботы о землях, битвах или даже свою должность. А Нед был абсолютно разочарован тем, во что превратился его друг за эти годы, погрязнув в блуде и вине. Роберт знал, что давно уже не Демон Трезубца, а молот теперь скорее выскользнет из его подрагивающих рук и отдавит ему ногу, чем будет верно служить в бою, или даже на тренировочном поле, где он не был уже очень давно. И, конечно же, он не был настолько невежествен, чтобы не знать, что Серсея его ненавидит, и что то крепкое вино, что наливал ему Лансель во время охоты, было «ее» подарком. Роберт даже скорее был удивлен, что она раньше не пыталась его убить, а только сейчас. Проклятая холодная драная кошка, с которой его связывали узы навязанного ему брака, чью шею ему порой так сильно хотелось свернуть, что аж болели пальцы. Хотя он знал, что когда-то, еще в первые дни их брака, Серсея чувствовала к нему нечто вроде любви. Пока их первенец не родился мертвым, пока Роберт открыто не стал предпочитать ее компанию шлюхам, которые одна за другой рожали ему бастардов, и пока не случилось еще много всего, отчего даже эти жалкие угли не затухли. Не то, чтобы его это волновало. Он не любил ее и не пытался. Честно говоря, Роберт даже не помнил толком их свадьбы или брачной ночи. В тот момент его душа была полна черной злобы, а его сердце было разбито вдребезги, чьи осколки гнили на полу той покинутой богами Башни Радости, где он нашел свою Лианну, после того, как нагнал все же Неда. Серьезного и благородного дурака, не принявшего того, что случилось с Элией Мартелл и ее выводком, и оскорбившегося тем, что опьяненный властью и смертью Рейегара Роберт сказал об этом, и отправившегося снимать осаду родового дома Баратеонов, где был серьезно ранен. Он был уверен, что если бы не это и срочность, то Нед бы в жизни не заговорил с ним в тот миг, и не раскрыл поступившую ему информацию о том, где же все-таки все это время была похищенная Лианна. Точнее, не похищенная, и уж точно не его. Роберт едва помнил что-то, кроме крови, рева и ощущения молота, которым он сокрушил Артура Дейна, чья грудь так же легко, как и грудь Рейегара была раздавлена. Но как никогда ярко ему врезалась в память то, что он нашел, когда ворвался в Башню, где ожидал найти томимую в плену Лианну, чьи серые чудесные глаза бы наполнились светом, увидев его. А нашел ее на кровавом ложе, с разбросанными лепестками голубых роз вокруг, бледную, такую хрупкую, и глазами, полными ужаса и страха, стоило их взглядам пересечься. Она пыталась приподняться на своих слабых руках, а сухие губы все панические шептали и шептали, моля не трогать его, и Роберт, ошеломленный и едва не упавший на колени, от вида этого взгляда его любимой женщины, направленном на него, не сразу понял, о чем она молила. А потом по небольшой комнате пронесся тихий крик. Едва слышный и явно детский. Его взгляд, все еще прикованный к лицу Лианны, как заколдованный проследил туда, куда метнулся ее мутный от слез и слабости взор. И вот тогда Роберт увидел такую же напуганную дорнийку лет тридцати или сорока, в чьих трясущихся руках был ворох одеял, по краям окропленных кровью, откуда доносился этот звук и среди которых мелькали маленькие ручки и ножки ребенка. Роберт ощущал пустоту в голове и не желал понимать то, что видел. Он едва обратил внимание на то, как окровавленный молот выпал из его рук, а его одеревеневшие ноги шагнули в сторону кровати. Кровати, окропленной кровью Лианны, со страхом смотрящей на него, и умоляющей из последних сил не трогать ее ребенка. Ребенка Рейегара. В тот миг Роберт желал умереть от ран, и ничего этого не видеть. И еще больше он этого захотел, когда узнал, что Лианна родила не просто дитя, а законнорожденного сына его проклятого кузена. Того, за кого Лианна вышла по своей воле и кого она любила. И это был не он. Все это было зря. Вся война, кровь и смерти. Лианна не любила его и никогда не хотела быть с ним. Он хотел схватить ее за плечи и закричать. Роберт хотел ее трясти, вопрошая, за что она так с ним поступила. За что разбила его сердце… А потом он упал на колени рядом с тем ложем, и Лианна слабо царапнула ногтями по его доспехам, смотря на него этим все больше мутнеющим взглядом, полным отчаяния и где все более явно гас свет жизни, за которую он бился в стольких битвах. — Не убивай его, пожалуйста. Не причиняй ему вреда, Роберт, обещай мне… Пообещай мне… — все шептала она. — Позволь ему жить… Прошу, обещай мне, что мой мальчик будет жить… — Я обещаю, — вот и все, что Роберт смог прохрипеть. Когда помимо злости и обиды пришло осознание, что Лианна не просто была тут перед ним, предавшая его и родившая дитя от его врага, а она более чем явно умирала... Он был готов пообещать все что угодно, лишь бы она жила. Да, Лианна предала его, и все же почему-то Роберт все еще хотел сделать ее счастливой и облегчить ее боль. Он хотел, чтобы она была жива, потому что злится на мертвых нет смысла. Потому что в его сердце все еще жила любовь к этой проклятой девушке. А потом Лианна погасла. Жизнь ушла из ее серых глаз, потухнув, как пламя свечи на ветру, а тело обмякло. И Роберт ощутил, как его собственная жизнь ушла вместе с ней. Предательство Лианны ярко пылало за грудиной, обжигая болью, и он знал, что это никогда не прекратится, но все же он не находил в себе сил полностью отречься от любви, ради которой столько крови пролил. Его голова была тяжелой, когда Роберт вскинул взгляд на дорнийку, услышав, как ребенок на ее руках вновь захныкал, будто ощутив, что его матери больше нет. В его душе вспыхнула ярость, и, когда он потребовал, чтобы она отдала ему мальчика, его голос был слишком громким даже для его собственных ушей, в которых стучала кровь. Он ожидал увидеть серебро волос и пурпур в глазах этого отродья Рейегара. Но нашел лишь макушку, полную черных волос, и слишком серьезный взгляд мутных серо-голубых глаз. Ребенок был насквозь Старком, от темных волос до глаз, откуда скоро уйдет голубой оттенок, и в которых ему уже виделся хмурый взгляд его друга, и от этого было неожиданно поганее, чем если тот был вылитым Рейегаром. — Я ненавижу тебя… — болезненно прохрипел Роберт, коснувшись пальцем пухлой щеки, оставляя на нежной коже след из крови. Он ощутил, как слезы, которые не собирались на его ресницах с момента того шторма, унесшего жизни его родителей, навернулись на глаза. А потом Роберт резко распахнул веки, и понял, что его руки пусты и он был вовсе не в Башне, с момента посещения которой прошли уже долгие годы. И запах крови, витавший в воздухе, принадлежал ему самому, а не Лианне. Из его горла против воли вырвался сухой болезненный кашель, отчего в глазах Роберта замелькали черные мушки, а боль стала почти невыносимой. Он был удивлен, что его кишки не вывалились ему на колени после того, когда все же смог успокоиться. — Отвали! — хрипло рявкнул Роберт, когда к нему подскочил один из помощников Пицеля, противно стучащий мензурками где-то на периферии. Он слабо, отвратительно слабо, оттолкнул руки мальчишки, а его взгляд заскользил по комнате в поисках тех, кого признав, едва оказался в замке. Роберт опять же не был настолько слеп, как думала Серсея. Он видел, что Джоффри был бестолковым, жестоким и совсем негодным для короны мальчишкой. Было бы иначе, то Роберт был давно отрекся от короны и уехал в Вольные города, чтобы стать наемником, вновь крушить черепа и трахать девок. Но только сейчас, будто бы приближение к краю открыло ему окончательно глаза, он понял знаки, которые видел уже давно. Книга о родословных в кабинете Джона, куда Роберт ввалился в день смерти своего приемного отца, пьяный и полный горя, распахнутая на разделе, посвященном Баратеонам. Попытки его Десницы поговорить с ним о чем-то срочном за пару дней до того, как тот вдруг слег, сразу после поездки в город, куда Джон вытащил его и привел в кузницу из всех мест. В кузницу, где работал парнишка, являющийся его молодым зеркальным отражением. Роберт был уверен, что тот был одним из его бастардов, чье точное количество даже сам не знал. Побег Станниса, которого также часто видели в компании Джона перед тем, как тот заболел таинственной болезнью. А еще любовник его жены. Он не совсем туп и точно знал, что Серсея с кем-то трахалась за его спиной так же, как это делал сам Роберт. Она не была столь скрытной, как думала. Вот только он был отчего-то уверен, что Серсея не настолько дура, чтобы родить от кого-то, кроме него. Нет, не так. Роберт просто не хотел об этом размышлять. Предпочитал верить, что он разделался с задачей дать этому проклятому царству детей с женой, которую терпеть не мог и чья пизда была сухая, как Джогос-нхайские равнины, когда он все же трахал ее, и что все те выглядели как Ланнистеры потому, что в кой-то веке семя Баратеонов просто оказалось не столь сильно. У него была гордость и он хотел оставить после себя наследие, но… Роберт все испортил. Слишком рано начал не с того: сбросил все дела царства на Джона, и не интересовался ими, пока не доходило дело до войны, и дал себе погрязнуть в своих воспоминаниях, мечтах о том, что могло бы быть, алкоголе и женщинах, ни одна из которых не смогла затушить пламя любви к Лианне, чье лицо, к своему же ужасу, уже давно бы забыл, если бы не… если бы… Боги, Лианна! Он скоро увидит ее. Роберт почти ощущал воодушевление от этого осознания, пока не приходило мрачное осознание того, что он не сдержал данное ей обещание. По крайней мере, явно не так, как она надеялась, когда молила его не убивать ее мальчика. Его мать, отец, и остальные предки тоже будет от него не в восторге. «Особенно, бабка Рейль», — ядовито подумал Роберт, еще смутно помнящий эту строгую беловолосую старуху, которой он никогда не нравился, в отличии от Станниса, и почти рассмеялся, но его вновь разобрал кашель. Двери в покои наконец открылись, и, к тому мигу, как он успокоился, вновь откинувшись на подушки, изо всех сил давя в себе желание потребовать еще макового молока, внутрь вошли почти все, кого Роберт призвал. Ренли, чьи глаза немного бегали, а нижняя губа была прикушена зубами, как он делал еще в детстве, когда нервничал. Роберт бы не удивился тому, что этот бестолковый ребенок уже пытался унести ноги из Красного замка, похоронив его раньше времени. Ланнистеры бы ему не оставили и куска власти. А может быть, даже и жизнь. Потом прибыл проклятый Паук Варис, чьи духи, кажется, вошли в комнату раньше, чем он сам. Селми, которого он уважал так же, как ненавидел, точно зная, что тот все еще оплакивает чертового Рейегара. Его жена, в чьих изумрудных глазах было открытое презрение и сожаление, явно о том, что он не сдох в лесу сразу, и чей подбородок был гордо вздернут. И наконец Нед. Он опирался на трость из-за раны в ноге, которую ему нанес этот засранец Цареубийца, и Роберт уже в который раз пожалел, что не казнил этого щенка, и плевать на Тайвина и кошачий вой Серсеи, который та непременно бы подняла. Еще одно и из сотен сожалений, что терзали его слишком трезвый, несмотря на маковое молоко и все еще не полностью выветрившееся вино из его жил, сейчас ум и усталую душу, которая скоро отойдет к богам, где предстанет перед ними уже не королем, а таким же жалким, как и любой другой простолюдин. Серые глаза Неда были мрачны и печальны. Старковские глаза, которые он некогда хотел видеть на лице своих детей, внуков и правнуков. Глаза, которые, как он знал точно, сейчас были только у пары человек во всем этом вонючем мире. Глаза, чью глубину, несущую серость всех туч на небосклоне, и свою суровую красоту, не смогли затмить для него никакие карие, синие, голубые, зеленые, и даже лавандовые глаза всех тех шлюх, что у него были за всю его жизнь. Бесовские глаза, которые разрушили всю его проклятую до самого седьмого пекла жизнь. Он ненавидел эти глаза и в то же время все еще глупо цеплялся за свое здравомыслие и дыхание, чтобы эти самые глаза, если все же за гранью что-то было, не посмотрели на него с той ненависть, которую Роберт как заслужил, так и нет. Его самые любимые глаза. — Сам виноват, — с еле заметной ухмылкой прохрипел он, когда увидел, как Нед, подойдя ближе всех и выглядя единственным человеком в этой комнате, которому было не насрать на него, хмуро уставился на бинты. — Перепил вина и промахнулся… Нед молча отодвинул одеяло, чтобы увидеть отвратительную рану, источающую смрад, и еще больше нахмурил брови. Он всегда такой хмурый, этот его друг. Роберт пол юности провел, чтобы заставить эту задницу просто улыбнуться и почти всегда безуспешно. Почти как… как… Он стиснул зубы. Время уходило, но Роберт еще не закончил. Он был дерьмовым королем и не самым лучшим человеком, но ощущая, как к его плечу уже прикасается смерть ему хотелось что-то изменить. А еще ему хотелось отомстить. Будь Роберт не на грани смерти, то попросил бы кого-то ему врезать за ту глупость, которую собрался сотворить, но, с другой стороны, еще не родился тот, кто мог ему запретить делать то, что ему хочется, как бы сумасбродно это ни было. Он все еще пока был в этом бренном мире и все еще блядь король королевства, чье завоевание заставило его ощущать себя как никогда живым, и таким мертвым, как теперь, когда он его завоевал. — Смертью воняет… — продолжил Роберт, когда Нед вновь прикрыл его рану и выпрямился. — Я скоро сдохну, приятель. Но с хряком все же рассчитался. Вогнал нож ему прямо в мозг. И я хочу, чтобы он занял главное место на столе во время моего похоронного пира. Пусть все отведают кабана, который до меня добрался… Он засмеялся, но его смех быстро перерос в кашель. — Но первый кусок отдайте новому королю, — просипел Роберт, все еще продолжая ухмыляться, хотя эта вспышка отняла у него много сил. — Самый жирный и мясистый. — Роберт, любовь моя… — с фальшивой обеспокоенностью произнесла Серсея, и он не мог не заметить, что ее глаза тоже странно и непривычно нервно поглядывали на Неда. Но, кажется, даже подозревая почему именно. Нед расследовал смерть Джона, и вполне мог уже догадаться о том, о чем догадался их приемный отец и тупой брат, который вместо того, чтобы поговорить с ним, сбежал. Роберт также был почти уверен, что этот благородный дурак уже поговорил с Серсеей, велев ей бежать, явно не желая повторения истории с Элией и ее отродьями, за смерть которых Нед его так и не простил, даже если это не его рука изрубила девчонку, не его молот размозжил голову младенцу, и не его член затрахал дорнийскую принцессу до смерти. — Заткнись, — сурово рявкнул Роберт, холодно уставившись на жену, поджавшую губы, и вновь вскинувшую свой подбородок. Ее красивое лицо на миг исказилось от злости, а взгляд вновь метнулся к Неду. Он не мог не подумать, что был бы у нее в руках нож и не было бы вокруг свидетелей, то она бы кинулась на него и попыталась прирезать. «Боится, сука, и правильно делает», — с весельем подумал Роберт, и вновь закашлял, а потом повернулся к прислужнику Пицеля и коротким взмахом руки подозвал его ближе. — Бери перо, чернила и бумагу, мальчик, — твердо сказал он. — Пришло время написать мне завещание, и я хочу, чтобы пустили внутрь тех лордов-лизоблюдов, снующих по моему двору, которых я велел сюда призвать. Они пришли? Ренли нахмурился. — Да, брат, но зачем… — начал он, но Роберт только махнул рукой, и перевел взгляд на двери его покоев, которых внутрь молча пустил Селми и внутрь вошли лорды и даже леди ближайших земель, чьи жадные, полные отвращения из-за вони и крови взгляды тут же обратились к нему. Роберт презирал их всех. Подлые жалкие мухи, вот-вот начнут кружить над его телом, еще до того, как оно остынет, желая урвать хоть кусок. Паразиты и пиявки. Но скоро не ему придется с этим разбираться и от этого ему было легко и даже радостно. Сейчас ему просто нужны свидетели. Много-много свидетелей. Чтобы как можно больше людей слышали его волю и распространили ее по всему королевству. Он перевел взгляд на Неда, больше не желая видеть эти взгляды. Роберту хотелось видеть только того, кого впрямь волновала его жизнь и кому было до него дело. По крайней мере, еще хотя бы пару минут до того, как и он будет его ненавидеть. — Слушайте меня все! — как можно громче и четче произнес Роберт, даже несмотря на боль, тут же вспыхнувшую в животе и ощущение того, что кровь хлынула еще гроше из раны, пропитывая простыни, бинты и одеяло. — В присутствии своего Малого совета и свидетелей, по слову и воле Роберта из дома Баратеонов, первого носителя… Боль стала сильнее, и он поморщился. — …сам знаешь, что там, мальчик, — хрипло произнес он, чувствуя, что время ускорило бег и холод невидимой руки Неведомого на его плече стал сильнее. Скрип пера причинял страдания его ушам, но это было уже не так важно. Скоро он отдохнет. Осталось совсем чуть-чуть. Роберт мог поклясться, что когда он сделал вдох, рефлекторно все еще борясь за дыхание, то ощутил среди вони крови и дерьма слабый оттенок аромат голубых роз. Невольно он сделал еще один более глубокий жадный вдох, чтобы поймать этот аромат, прочно ассоциируемый у него с Лианной. — Я… — скрипя зубами продолжил Роберт, облизав сухие губы. — Повелеваю Эддарду из дома Старков, — титулы, опять же там сам вставь, мальчик, — принять обязанности лорда-регента и протектора королевства после моей… после моей смерти… и править… Тут он замолк. Это был поворотный момент. Он называет имя Джоффри, делая вид, что является все тем же идиотом и слепым дураком, каким предпочитал быть долгое время, и, его якобы «наследие» продолжит сидеть на троне, который достался ему слишком дорого. Наверняка будет война. Тайвин не примет в качестве регента бедного Неда, который был слишком честен, и, если он все же знает, что Джоффри не его сын, мог попытаться отдать трон Станнису. И будет убит за это. Тогда Север восстанет, Долина, Речные земли… Будет хаос. Впрочем, тот будет так или иначе. С той лишь разницей, что его запомнят, как Узурпатора, каким его до сих пор звали, его имя будет покрыто грязью, и Нед с большей долей вероятности, как и семья, будут жить, или он умрет, полный сожалений. А вместе с ним умрет и последняя часть Лианны, которая придушит его на том свете. Или его все равно запомнят, как Узурпатора, но трон будет обтирать задница бастрада его жены-суки, а Тайвин будет фактически править, сытый как кошка, наевшаяся сливок от осознания, что Ланнистеры вернули себе статус королевской династии, утерянный на Пламенном поле. Чужой бастард с его именем или… — …и править, пока его законнорожденному племяннику, сыну принцессы Лианны из дома Старков и… принца Рейегара из дома Таргариенов, именованного Деймоном, первым его имени, не исполнится шестнадцать лет, — закончил Роберт, почти ощущая эйфорию от хаоса, что вызвали его слова в комнате. Серсея открыла рот как рыба и хватала воздух, Селми выглядел так, как будто у него вот-вот случится сердечный приступ, впрочем, как Пицель, Варис был в явном шоке, отчего ему хотелось смеяться еще сильнее от осознания, что он все же обманул даже его, глаза Ренли были круглыми как пара золотых драконов, лорды и леди изумленно переглядывались и шептали, и Роберт знал, что едва они покинут его покои, весь замок уже через час будет гудеть от новостей. На Неда он сейчас не смотрел. Сначала ему нужно закончить и убедиться, что завещание будет дописано и подписано его рукой, а потом он примет гнев своего брата во всем, кроме крови и имени, который был ему ближе, чем оба родных брата, за то, что он скрыл от него причину смерти его сестры, чьи кости привез из Дорна все эти годы назад и украл его племянника. Роберт зыркнул на застывшего мальчика, пищущего строки, чтобы тот продолжил писать. — Тихо! — вновь рявкнул он, слегка приподнявшись на подушках, превозмогая боль. — Пиши, писарь. Я добровольно низлагаю корону в его пользу с того момента, как подпишу сей документ. Также, я аннулирую брак с Серсеей Ланнистер и лишаю права ее бастардов: Джоффри Уотерса, Мирцеллу Уотерс, и Томмена Уотерса, от неизвестного любовника использовать имя Баратеонов и все ранее использованные ими титулы. Серсея побледнела, ее глаза заметались по комнате полной людей, среди которых не было Ланнистеров или верных им слуг, а потом она резко развернулась и метнулась было к двери. Но ее перехватил Селми, сверлящий его пристальным взглядом, и крепко сжал поперек талии. Но Роберту было плевать на его обвиняющий взгляд. Едва только мальчишка-писарь торопливо закончил писать, и протянул ему трясущуюся подставку, где лежал столь ценный сейчас кусок бумаги, он использовал все остатки сил, чтобы приподняться и нагнуться вперед, чтобы оставить размашистую подпись, а потом прижал свой перстень-печатку, нанизанный на ужасно дрожащий палец, к воску в углу завещания, чтобы заверить, которое тут же велел отдать Неду. Роберт хрипло дышал и ощущал, как с него градом катился пот, когда он откинулся обратно на подушки. «Запах голубых роз стал сильнее», — рассеяно отметил Роберт, смаргивая темноту в глазах. Нет, он еще не мог умереть! Осталось еще кое-что, что он должен сделать! Никаким богам Роберт не молился, но тем не менее, его, кажется, услышали. Ему даже хватило сил, чтобы рявкнуть на этих лизоблюдов, чтобы они выметались, и приказать, в последний раз приказать Селми, вывести отсюда все еще визжащую Серсею, требующую ее отпустить, и запереть ее где-нибудь. И так остался только Нед, чей взгляд был так тяжел, что Роберт ощущал на себе почти физическую тяжесть, готовую его раздавить. В его голове мелькнула нелепая мысль, уж не что-то похожее ли испытал его ненавистный кузен, когда его молот врезался ему в грудь. А потом ехидный голос в его голове напомнил ему, что скоро он сможет это и сам спросить. И наконец Роберт посмотрел на Неда. — Племянник… — хрипло выдохнул тот, смотря на него с таким предательством, что ему тут же стало еще более тошно, чем уже было, почти также, как когда он увидел глаза Лианны, глядящие на него со страхом. — У меня есть племянник. — Мальчик Лии, — хрипло подтвердил Роберт, четко осознавая, что у него остались считанные минуты. — Старк насквозь, кроме пары седых прядей в кудрях. Увидишь его и тут же поймешь, что смотришь в зеркало. И натянуто усмехнулся. — Разве что только в то, где отражаешься более молодым, кудрявым и красивым, — попытался пошутить он, но дышать было все труднее, и времени почти не было на это. — Когда я нашел ее, там было столько крови… Но все, о чем она молила, так это не трогать мальчика. Блять, Нед! Они поженились. Я любил ее, убивал ради нее, и во имя ее, а она сбежала с ним. Ее никто не похищал и не насиловал. Она сама ушла с ним, вышла за него замуж и родила ему наследника. Роберт закашлялся и ощутил во рту вкус крови. — Но даже тогда я любил ее, — сипло продолжил он. — Она молила, и я пообещал, что я не убью Деймона. — Где он? — порывисто спросил Нед, и в его глазах Роберт увидел проснувшегося волка, который, он знал, что всегда жил в его друге, хотя едва ли кто-то был свидетелем того, как тот мог скалиться и рвать глотки. — Где мой племянник? — Я обещал, что сохраню ему жизнь, — повторил Роберт, и его голос был слаб, а сознание начало путаться. — Но я был так зол. На него, Лианну, и на этих детей, Визериса и Дейенерис… Боги, отзови убийц и пусть девчонка живет!.. Пусть… живет. Он сморгнул муть перед глазами и попытался сфокусироваться на Неде. — Я сохранил ему жизнь, — пробормотал Роберт, тяжело дыша и сильно потея. — Я позволил ему учиться, дал ему все удобства, и даже отдал вещи его папаши, вместе с подарком, что тот оставил в его колыбели. Я почти уверен, что его охрана тайно научила его владеть мечом, ибо видят боги, даже эти вышколенные ублюдки, которых я приставил к нему, не смогли сопротивляться этим серьезным серым глазам! Но я забрал у него небо, солнце, забрал траву и деревья. Обрезал дракону крылья и забрал у волка лесные угодья. Точно также, как Лианна, даже умерев и предав меня, забрала у меня жизнь и мечты… Нед скрипнул зубами и сильнее стиснул трость. — Запер в темноте, как Таргариены делали со своими драконами, — продолжал бормотать Роберт, чье зрение по краям начало гаснуть. — Но пора ему полетать. Пусть он летает, Нед. Лучше сын Лии, чем этот маленький жестокий засранец. Ты же знаешь, что они не мои? Джоффри, Томмен и Мирцелла. Ты знаешь. И Джон знал. И Станнис. Но никто из вас мне не сказал… — Роберт… — вздохнул Нед, и зажал переносицу между пальцами. — Я не… — Драконье логово, — выдохнул Роберт, делая короткие вдохи и выдохи, чтобы поймать запах роз, уже затмивший все неприятные миазмы в воздухе. — Он там. В пещерах. Там много места. Он там… Попытка сморгнуть пятна в глазах была провальной. Лицо Неда превратилось в мутное пятно, комната тоже расплылась, а боль начала отходить на второй план. Роберт как со стороны слышал, как хрипит, пытаясь вздохнуть. Он пытался сфокусировать взгляд хотя бы на балдахин над ним. Но все тщетно. Ему было нечем дышать. Было жарко. Ему нечем было дышать!.. — Роберт… — вдруг неожиданно ясно услышал он. — Роберт… Перед его гаснущим зрением возникло его самое любимое лицо, лицо Лианны, на чьих губах была улыбка, на щеках румянец, серые глаза сверкали, а на челе был венок из голубых роз. Ее теплые пальцы коснулись его щеки, а его слабо слушающая рука сама потянулась к этому милому его сердцу лицу, которое было еще более прекрасное, чем отложилось в его памяти… — Лианна?.. — прохрипел Роберт Баратеон, слепо смотрящий в потолок. А потом его рука упала, голубой взор застыл, но на губах его была самая счастливая улыбка, какой у него не было с того мига, как он завоевал трон и корону, которые были пирровой победой, ведь истинный приз так и остался для него недосягаем при жизни, чей путь наконец был окончен.