Ты станешь живым

Они были на служебной квартире, в которую Вайс притащил Генриха, чтобы тот не попался на глаза дядюшке Вилли, пока не протрезвеет. Генрих знал этот распорядок с безысходной точностью — выйти на тяготы службы, от увиденного напиваться до безобразия, пока откуда-то (и как он всегда только знает!) не появится Вайс; позволить отвезти себя подальше от спиртного и выслушивать нотации вперемешку с просьбами. Говорить о службе, о наци, о лагерях, о том, как позорно и как правильно, и не иметь сил возразить безжалостным словам и отточенному взгляду, в котором хотелось видеть бушующие остзейские воды, но был лишь бездвижный синий холод. И сейчас Генрих полулежал в кресле, размотанный и разбросанный, без кителя и рубашки, как часто оставлял его Вайс в эти тёмные дни, удостоверившись, что Генриха больше не будет выворачивать от перепитого. Утром он его разбудит, скажет, чтобы такого больше не повторялось, и выдаст отглаженный китель вместе со свежей рубашкой из собственного гардероба. Но сейчас Вайс сидел перед ним, всё ещё в мундире и портупее, хотя уже был поздний вечер. Привычно холодный и безукоризненный, будто выточенный из мрамора, но нет, даже в помпезных скульптурах Брекера было больше дыхания жизни, чем сейчас исходило от Вайса. Генрих вяло думал, что если полоснуть его ножом, услышишь скрежет стали по камню. А если вдруг и польётся кровь, то она будет черной и липучей, как дёготь. Или наоборот совсем жидкой и стылой, подобно зимним водам Шпрее. Генрих ненавидел его — слишком идеального, безжизненного, отрекшегося от рижской беззаботности и дружеского смеха. Ненавидел за то, что Вайс пытался спасти единственное, что Генрих ненавидел сильнее его — самого себя. Ненавидел и не мог прожить и часу, ступить ни шагу, не думая о нём. С утра, надевая китель, Генрих думал о том, как Вайс будет его расстёгивать, прежде чем дотащить его пьяное тело в ванну. Бросал “доброе утро” шофёру и думал о том, как Вайс вечером отпустит мальчонку и сам сядет за руль. Заказывал бутылку коньяка и представлял, как Вайс будет её отбирать. Просыпался в зимнем утреннем сумраке и представлял, как в ином сумраке, вечернем, Вайс будет сидеть перед ним. Прямо как сейчас. Тошнотворный, непреодолимый круговорот. - Почему ты меня просто не пристрелишь уже, а, Йоганн? - Я взял на себя обязательство позаботиться о тебе. - Перед кем обязательство? - Генрих, не надо театра. Вайс еле заметно морщится. Он всегда так говорит. И всегда вот так морщится, совсем чуть-чуть, выверенно до миллиметра. Генриха от этого мутит. - Перед Вилли, конечно, тебе нужен его патронаж, его связи, чтобы продолжать строить свою карьеру. Чтобы она блестела, как твои сапоги! Но я…я знаю, что на самом деле ты меня презираешь. Думаешь, что я позорю арийскую кровь. Ведь в лагерях стреляют и за меньшее? - Ты бредишь, Генрих. Может, стоит вызвать врача? Генрих не знал, сколько раз за последние недели у них был этот разговор — но знал, что много. Больше, чем он бы вытерпел на месте Вайса. Но тот всякий раз был безукоризненно терпелив, позволяя себе выверенное количество морализаторства и сухого ободрения — чтобы успокоить Генриха, после чего или уложить спать, или предложить отвлечься на что-то благоприятное. И это работало, и от осознания того, что оно работало, Генриха выворачивало в презрении и ярости к себе — он чувствовал гипнотическую силу Вайса и был бессилен перед ней. И в этот раз он наблюдал, как подкатывает знакомое чувство тошноты от предначертанного пути. Вайс встал, одёрнул китель, поправил портупею — решил завершить свою миссию на сегодня. Оловянный солдатик в механической рождественской игрушке, неспособный двигаться иначе, чем по вырезанной для него тропе. - Я увижу тебя утром, - привычное и строгое. Не сходящее с тропы. Как до невозможности дурно! Лишь бы прорезать эту муть беспомощности…Глубоко внутри подняла голову неведомая, злая сила, и Генрих, пока Вайс не успел дойти до двери, выпалил: - А ты, оказывается, трус, Йоганн! Про лагеря мне рассказываешь всю самую гадость, а про меня сказать боишься. Вайс неспешно повернулся обратно. - Тебе следует осторожнее подбирать слова. Для твоего же блага. - Или что? - ядовито спросил Генрих, вскочив со своего места, - со мной чёрт знает что творится который месяц, я знаю, что веду себя как последняя скотина, а ты всё равно со мной нянчишься раз за разом и делаешь вид, что всё путём. Любой другой бы давно уже мне врезал как следует за свинство, а то и вовсе бы пристрелил. - Твоя одержимость смертью очень глупа. Я много её видел, и это совсем не так красиво, как тебе кажется. - А откуда мне знать? Из самолёта трупов не видно. Вообще твой опыт в этом гораздо интереснее моего, не находишь? Скажи, ты сам стрелял кого-нибудь в лагерях? Что происходит с человеком, осознающим неизбежность смерти? Вайс стоял неподвижно и не отвечал; лишь рука легла на кобуру. Мстительное, яростное опьянение овладело Генрихом от его молчания: - Ты наверное скажешь, что и не знаешь, ведь там стреляют не людей, да? Избавляют отребье от недостойного существования, а кто избавит нас, великое отребье немецкого народа, от наших жалких жизней, а?! Вайс был мертвенно спокоен и бледен, когда заговорил в ответ: - Никто не мешает пустить пулю себе в лоб, если настолько ненавидишь себя, - он неспешно обошёл Генриха, взъерошенного и запыхавшегося от тирады, - но ведь ты этого не сделаешь. - Это ещё почему? - спросил Генрих запальчиво, поворачивая голову, чтобы видеть Вайса. - Потому что ты привык, что всё делают за тебя, - ответил Йоганн, - ты влюблён в собственную беспомощность. - Что за…, - начал Генрих, но слова застряли у него в горле, когда Вайс вдруг резко приблизился и цепкими пальцами заломал ему руку за спину. Сгиб левого локтя Вайса лёг Генриху на шею, ещё не душа, но явственно угрожая. Голова Генриха оказалась запрокинута ему на плечо, и Вайс заговорил совсем близко к его уху: - Ты так хочешь ощутить себя ничтожеством в чужих глазах, да? Чтобы кто-то ещё пронёс твою ненависть? От этого шёпота Генриху стало страшно, но желание сопротивляться, которое по всем правилам должно было забурлить в его крови, побудить к драке, обнажить зубы, отчего-то не появлялось, и даже гнев, который в нём горел мгновения назад, потух. Его хватило на слабую попытку вновь заговорить, но едва он протянул растерянное “Йоганн…”, как оно было прервано тихой сталью приказа: - На колени. И колени у Генриха подкосились сами собой, и рука безвольно повисла как только Вайс её отпустил, и ни одной внятной мысли не было в голове, только липкий страх и смутная надежда и нелепое благоговение. Вайс всё был у него за спиной, и Генрих как в тумане слышал его тихое, ровное дыхание, лязг заклёпки на кобуре, щелчок курка, и странное, жуткое и сладкое предвкушение разлилось по его тряпичному телу от этих звуков и от холодного металла, вжатого сквозь не по форме отросшие кудри в кожу на затылке. - Ты этого хотел? Ладони у Генриха были мокрые, и он бездумно водил ими по шершавой шерсти галифе и мелко мотал головой в бездумном отрицании, не чувствуя, как по щекам катятся самовольные слёзы. - Неужели нет? - уточнил голос Вайса с издёвкой, - ты же так пламенно разглагольствовал о стремлении к смерти. -Я хочу…видеть… - сдавленно пробормотал Генрих. Мутный взгляд блуждал по полу и не мог ничего выцепить, половицы качались, будто выстланное сосновыми досками днище мотобота в шторме, когда так близко была смерть и так близко был Йоганн… Холод металла исчез с его затылка, а среди качающихся половиц появился блеск сапог. - Вот как, значит, - задумчиво протянул Йоганн. В подбородок Генриха впились крепкие пальцы, задирая ему голову, поворачивая к скрипучему свету люстры, и сквозь её тусклое красноватое марево неверным взглядом Генрих ухватил знакомые тёмные очертания — обманчиво человеческие, слишком безупречные — и приближающееся обещание уверенности, освобождения, ликования, упершееся стальным стволом в его взмокший лоб. - Так лучше? - голос Йоганна был будничным, словно приставить к голове старого друга пистолет со взведённым курком было для него совершенно обычно делом. Дрожь в руках у Генриха унялась, морская качка схлынула, и он смог встретиться взглядом с глазами Вайса. Спокойные, светлые, смертоносные, они казались продолжением браунинга, словно это сами они упирались в лоб Генриха, требуя безропотного внимания, благоговения, смирения перед неизбежностью. Весь его мир сузился до этих чистых глаз, сосредоточился в тонкой и решительной фигуре перед ним, и от этого Генриху вдруг стало легко до головокружения. - Ну же, Йоганн. Вместо пороховой вспышки — молниеносный удар открытой ладонью по ещё мокрой щеке. У Йоганна тяжёлая рука, Генрих никогда бы не подумал. Но камень тяжёл, даже если скульптор превратил его в тончайшее искусство. У Йоганна такие тонкие пальцы, Генрих всегда замечал. Даже сейчас, когда голова гудела, остаток этой мысли искрой пробежал через неё, и Генрих вернулся в свое положение быстро, будто бы даже ободрённый унизительным ударом. - Принимаешь смерть с арийской стойкостью? - в голосе Вайса была льдистая усмешка, не тронувшая ни глаз, ни губ. Он вновь поднял оружие ко лбу Генриха. - От тебя — непременно, - ответил Генрих. В широко распахнутых глазах клубились страх, восторг, горячечное моление, - тебе идёт повелевать над жизнью и смертью. - Для мужественной отрешённости ты много говоришь, - заметил Йоганн и неспешно прочертил стволом браунинга плавную линию вниз по лицу Генриха, от влажного лба и через побледневшую левую щеку, остановившись на его губах. Помимо воли, помимо здравого смысла — помимо самого сознания — язык Генриха юркнул наружу. Кровянистый вкус металла заискрился на кончике, пугая и маня, и следом по стали скользнули тонкие губы. Вечностью показались эти мгновения беспрепятственного служения непостижимому порыву, пока Йоганна не выкинуло из мимолётного окаменения, в котором он наблюдал за гипнотическими движениями друга. Он дёрнул браунинг к себе. - Ты совсем сошёл с ума, - сказал Йоганн тихо. Его глухой голос будто полоснули незримым ножом, высвобождая кровь — багряную и текучую, и уже не было в нём той непреклонной власти, которая была в предшествовавшие минуты для Генриха подобно скале, которая была и фундаментом его болезненной стойкости, и громадным валуном давящим его истинное сердце. Этого единственного шага прочь от механической, выверенной тропы, хватило, чтобы тело Шварцкопфа тут же отозвалось на это исчезновение потерей сил, поникло, сгорбилось, а почти высохшие было слёзы возобновились, более многочисленные и горячие. Йоганн убрал браунинг и наклонился к Генриху, пытаясь поднять его с пола и силясь в своей заботливости не проронить глубокого беспокойства, которое он ощутил за несчастного в своей потерянности друга: - Пойдем, Генрих. Тебе нужно успокоиться и хорошо отдохнуть. Генрих не поддавался, но посреди их возни поймал руку Йоганна, совсем недавно державшую пистолет и ещё пахшую теплым металлом, и принялся беспорядочно целовать, лепеча горячо и отчаянно: - Я хочу, чтобы ты вновь стал живым, Йоганн, живым! Ты станешь живым, если убьёшь меня? Ведь это всё из-за меня, из-за меня… Тронутый сокрушительной страстностью, с которой Генрих повторял свои нелепицы, Йоганн более не пытался его поднять, опустился к нему ближе и, как мог, всё ещё борясь с исступленными порывами Генриха к целованию рук, обнял друга и заговорил ласково и проникновенно: - Милый Генрих, посмотри на меня, я ведь жив. Ты хочешь, чтобы я был жив по-иному, как тогда, но ведь мне этого невозможно одному. Мне нужна твоя жизнь, Генрих, а не твоя смерть — и не мне одному. А как твой друг я более всего хочу, чтобы ты оправился от своего помешательства, потому что без тебя нет надежды быть живым, как раньше, а ещё менее — быть им по-новому, когда это новое настанет. Я был к тебе строг, даже безжалостен, в желании тебя наставить на спасительный путь, и этого стыдиться не могу, ведь это был мой долг как друга, который тебя искренне любит. Нежность в голосе Йоганна, которой он не слышал так давно, последний раз будто бы в совсем иной жизни, разлилась бальзамом по саднившей душе Генриха, успокаивая путаный жар. Так некоторое время сидели они в странном объятии молча, пока Генрих совсем не пришел в себя — впервые не за вечер, а, как ему самому показалось, за долгие месяцы разрушительных терзаний, перемежавшихся апатией, а более всего — мучительного незнания, что есть он сам. Но теперь, подняв взгляд на Йоганна и увидев в его глазах теплое беспокойство, сменившее синеву холодного мрамора, он невольно ощутил, как воссоединились два осколка старого зеркала, и отражение в нём вновь сделалось знакомым и правильным. Когда Генрих наконец заговорил, его голос был обыкновенен — не было в нём ни исступления, ни жалостливости, ни решимости, ни отчаяния, ни гнева, ни слёз, а лишь спокойное журчание повседневности. - Теперь я вижу тебя, Йоганн. Давно же тебя не было. И всё же ты ошибаешься насчёт моего помешательства. Йоганн непонятливо нахмурился, и Генрих пояснил: - Никогда мой разум не был яснее, чем в момент, когда я мог служить тебе. - Твое служение нужно Германии, а не мне. Настоящей Германии — той, где у солнца лучи золотые, а не чёрные. Генрих хотел было привычно возразить тирадой о нежелании служить рейху, как весь страшный и прекрасный смысл слов Йоганна с запозданием хлынул в его разум. Он долго молчал (чего Вайс явно ожидал и не торопил его, совместно предаваясь этому напряжённому молчанию), а потом оторопело и почти стеснительно спросил: - Разве я могу что-то сделать? - Это зависит только от тебя. Стойкости у тебя достаёт, это я сегодня увидел, теперь вопрос лишь в том, готов ли ты её употребить на общее дело и преобразовать в решимость, которой тебе всё же не хватает. - Если бы мне доставало решимости, я бы уже успел пустить себе пулю в лоб. Возможно, даже поцеловать тебя перед этим. Генрих мягко усмехнулся, но глаза его были серьёзны. Он боялся, что несмотря на всю его новоявленную проникновенную нежность Йоганн сейчас отшатнётся от него, вновь станет тем каменным и бездушным повелителем, от которого веет лишь холодом. Но Йоганн не отшатнулся, не скривился, не лишил его своей теплоты. - Пуля всё-таки была бы лишней. Они продолжали сидеть на полу недвижно, в целомудренном полуобъятии, но Генрих бы поклялся любыми богами, что в эту минуту тепло их тел стало друг к другу ближе и ярче — равно как и тепло их душ. И больше ни единой клеточкой своего существа не сомневался он, что будет служить их общему делу со всем тщанием и всем своим сердцем, оттаявшим и спасённым.