нервный тик, Голубой император

      Я никогда не любил Лондон.       Здесь прошло моё детство. Мальчика растили в лучших традициях сраной буржуазной школы; о большой безусловной любви речи не шло: видимо, считалось, что джентльмен должен её всё-таки заслужить. А то, что он твой сын — явление побочное, как бы вторичное и незначительное.       Здесь умерла моя мать. Каждый месяц я вожу ей цветы.       И нет, новыми красками он не заиграл, не улыбнулся радужным пони, не запел вечными гимнами Джона Леннона и Пола Маккартни, даже несмотря на то, что я вернулся сюда не один.       Наоборот, всё стало сложнее. Разрастающаяся и крепнущая тревога клочьями вырывает меня из привычной рутины: завтрак, спортзал, ланч, новостная сводка, встреча с красоткой Венди, плавно перетекающая в ужин на Ковент-Гарден, а затем — в её мягкую розовую постель, где смертельно скучный секс не приносит ничего, кроме тянущей под рёбрами тоски опустошения. «Венди. Что это за имя такое? Ты её выдумал, Рэймондо. Скажи уже честно, что в детстве теребил своего маленького дружка при виде её небесно-голубого платья и мечтал вместе отправиться в Неверленд».       Ты всё сломал.       Мои жесты сквозят расшатанными нервами:       поворот головы, рука к лицу — проверить время третий раз за минуту;       чужой пристальный взгляд — поправить очки, заподозрив себя дураком;       перестать доверять прислуге, отглаживая воротники рубашек, пока они не станут лосниться — сразу на выброс;       принюхиваться к поданному в пабе кофе. «Рэй, первое солнце Альбиона, попей ромашки. Я не за тебя переживаю — под угрозой половина Лондона».       Живые, лучистые взгляды и вкрадчивый, заговорщический тон;       ты касаешься моего плеча как бы по-дружески доверительно;       предсказываешь будущее по линиям на раскрытой ладони — проще было согласиться, чем растолковать, что я не верю в медиумов и шарлатанов: ты бы напомнил, что я «верю в тебя», и это бы всё опровергло.       Меня взводит по щелчку вибро в кармане. Если не твоё смс о ‘новом журналистском расследовании’, которое ‘перевернёт Англию с ног на голову и прокрутит в брейк-дансе под ремикс Living on my own’ , я с раздражением убираю сотовый в карман или бросаю его дальше от себя: потому что нехрен ждать. А я жду. «Такова жизнь богачей, Рэй, детка. Утомительна своей кристальной выверенностью, предсказуемостью шагов. У тебя только один шанс разомкнуть этот самоубийственный круг».       Ты со мной играешь в прятки;       ты прозорлив до чёртиков и наверняка знаешь, — просто не можешь не знать: у тебя нюх на человеческие слабости, — что я от тебя без ума, почти одержим, почти маниакален. Спасает только гордость, укрепившаяся за двадцать четыре года жизни в среде знающих себе цену воротил. Поэтому не инициирую ни встречи, ни звонки, ни письма, а отвечаю на смс лишь спустя пятнадцать минут — какое ребячество, господи боже.       Звонки избирательны — по настроению, в зависимости от того, насколько сильна моя злость. А злюсь я на тебя перманентно, то сглаживая уровень до терпимого, то возгораясь от мысли, что ты вообще существуешь.       Сегодня я отвечаю после второго гудка.       — Р…рэй, — твой голос в телефонной трубке хрипом и бульканьем залетает сквозь моё ухо прямиком в страдающее от первой любви сердце, с пол-оборота заводя беспокойный мотор. — Ты… м-еня слыш…ишь?       — Что с тобой? Где ты? — я нарочито спокоен, но пальцы тянутся поправить очки, и я чувствую, как металл врезается в переносицу. Проклятье.       — Олд-Б-бромптон-Роуд, 108 . П-приезжай… быстрее. Я должен увидеть теб…       — Королевское общество скульпторов? Какого чёрта, Флэтчер? — спрашиваю, понимая, что вопросы задавать следует после, но во мне всё кипит, и я перекрываю это логикой, попыткой разложить факты картами на столе, заранее оценивая масштаб катастрофы.       Ты нажимаешь «отбой», и вместе с «бип-бип-бип» я вылетаю из квартиры, не дожидаясь лифта у витиеватой решётки, а пропуская ступени, чтобы быстрее оказаться внизу и заскочить на привычное пассажирское.       Гэри услужливо снимает шофёрскую кепку в знак приветствия, и я даю спешную отмашку, называя адрес. Он кивает, сообщая, что будет рад помочь в случае ‘непредвиденных обстоятельств’, очевидно обеспокоенный моим мандражом и спазмированными мышцами побледневшего лица.       Я тарабаню ладонью по колену, не различая цветущих деревьев, ускользающих смытыми мазками, людей, занятых покупками, встречами и ожиданием светофора, машин, нетерпеливо гудящих клаксонами. Всё превращается в окружение, но перестаёт быть миром, в котором происходит жизнь. Жизнь сосредотачивается вокруг тебя и страха, что не успею.       «Добегался, Флэтчер, вот ты и добегался. Я ведь предупреждал».       А ещё говорил, что не стану использовать отцовские связи, чтобы вытащить твою задницу из дерьма, в которое обязательно вляпаешься, имея склонность бросаться без плана и подготовки на заманчивые уловки гнилых сплетен. Сейчас — я готов перевернуть весь Лондон, лишь бы тебе не грозила опасность.       С чувством иррациональной уверенности распахивая коричневую деревянную дверь, я погружаюсь в тишину и запах застоялой массивной мебели. Не вяжется с тем представлением картины из моего воображения: всё в крови, ты привязан к стулу и истерзан глубокими ранами. Я не мог перепутать адрес.       Современные скульптуры, водружённые на пьедесталы, потолки и стены, ощущаются безжизненными декорациями. Минуя их, нахожу лестницу и стараюсь не издавать лишних звуков, ступая одними носками туфель. Здесь ни единой души, но тобой провонял каждый дюйм, — древесные ноты с кайенским перцем, — а значит, я на верном пути.       — Флэтчер? — зову, слыша, как дрожь голоса отскакивает от каменных поверхностей.       Слабый хрип доносится из-за двустворчатых массивных дверей в конце коридора, и это расстояние преодолеваю уже полубегом, на ходу придерживая очки, которые и без помощи не упали бы с моего лица.       Миллиард оттенков синего бьёт по зрению — я в паническом ужасе закрываю голову руками, скругляя лопатки, и прячу лицо в локтях. Шорох и шелест, резкие звуки, резкие цвета — слишком ярко, слишком громко, мне нечем дышать, нечем вдохнуть: всё тело сковало внутреннее оцепенение инстинктивного самосохранения. Сука.       Спустя минуту задержки дыхания, — спасибо тренеру по нырянию, — я делаю вдох поглубже, выпрямляясь и находя в себе остатки мужества для того, чтобы открыть глаза. Нервы над обоими веками дёргают нити, не поддаваясь: задача оказалась сложнее, чем мне казалось. Раньше такого никогда не было. Я тоже —       добегался.       — Папилио Улисс, или как его называют любители — Голубой император. Красивейшие создания, не правда ли? — сняв очки, чтобы растереть кулаками поражённые глаза, я не сразу замечаю тебя, но зато сразу понимаю, что от голоса, услышанного в телефоне, не осталось и следа. Его заменил свежий, воодушевлённый, радостный — тебе никакая наркота не нужна, чтобы залететь в состояние взбудораженного торчка. — Рэймондо, где ты?       Адреналин стучит в ушах пульсацией ненависти, смешанной с ужасом: я, чёрт возьми, так сильно п(р)опал.       Синие крылья задевают мои волосы, плечи, пальцы рук, — тело конвульсивно избегает столкновений с идиотскими бабочками, но только сильнее путает себя в бешеном тропическом хаосе. Если насекомые — Ад, то бабочки — воплощение дьявола, размноженное, расщеплённое на миллион микро-частиц. С детства их не переношу.       — Тебе понравился мой подарок? — как ни в чём не бывало, улыбаясь широко и самодовольно, ты смотришь в мои наполненные непониманием и злостью глаза. Когда только успел подойти?       Я резко хватаю тебя за грудки, и одна из ‘императорш’, сидевших на твоём проклятом вытянутом пальце, вспархивает ввысь к потолку, присоединяясь к дрянным подружкам.       — Я думал, ты подыхаешь, скотина, — цежу, задыхаясь, в твою поганую рожу, мелькая истеричным взглядом по каждой улыбчивой морщине и следам загара. — Ты вообще, блять, понимаешь, как…       — Как сильно ты меня любишь? Я не был уверен, звезда моего небосвода, но теперь сомнений нет, — игнорируя мои разъярённые руки, ты подаёшься вперёд и выдыхаешь мне в шею каждое слово, обласканное бархатным, обманчивым тембром.       — Как медленно ты будешь умирать за это сраное шоу, Флэтчер.       И в главном экспозиционном зале Королевского общества скульпторов, среди работ современных взломщиков шаблонов искусства, среди инсталляций из жестяного хлама и вторсырья, я убивал тебя, предводителя Голубых императоров, несколько мучительных для нас обоих обнажённых часов.