Пей меня, пей меня тихо. Гладь меня только неслышно. Я вернусь к тебе через облака так просто. Пей меня, если захочешь, Гладь и плачь, знаю что сможешь, И не надо слов, это как любовь, возможно. (Линда - Я украду)
Двадцать четвертое февраля две тысячи десятого года. Иллинойс, США.
В начале было слово… Твое имя, короткое, состоящее из четырех славных букв – анаграмма названия нашей научной организации. Молча ты принимала его, кротости твоей позавидовал бы любой пророк, чья личность безуспешно скрывалась бы в окриках чумного народа. Ты была нашей маленькой Ди. Солнечной, словно ребенок с синдромом Дауна, немой, словно тихая гавань, воркующей и мурчащей, словно ластящаяся кошка. И мертвый поднялся бы, услышав мой зов, но тебя больше нет. Да, мне пора бы это признать. Светлая скорбь морит меня, я просыпаюсь каждое утро с холодным желудком. «Динь-дон», – звенят часы в гостиной, ты слышишь? О, время, расширься ты или исчезни – ты все равно отобрало ее у меня. Ты шло для Ди чересчур быстро, и из крохи с хвостом длиной около метра, а потом из стремительной леди с крыльями, словно у стрекозы, ты превратилась в сломанный, сгоревший, зачахший кустик в моем райском саду. Ты сгорела быстро, за считанные дни. Я был возле твоей постели неизбывным стражем, пастухом твоего трехкамерного сердца. Маленькая Ди, юная Ди, взрослая Ди, мертвая Ди. Скрепя сердцем я вырыл яму во дворе фермы Эльзы и погрузил твое изящное тельце в темную землю, мерзлую и рассыпчатую. О, как я страдал, моя маленькая, как я хотел вновь услышать твое воркование! Сейчас моя душа словно опустела, превратилась в пустырь: мертвая земля, не дающая плодов, бесплодная пустыня. Я пуст, моя дорогая, в моем сознании не хватает одного четырехпалого существа, которое я сам же и создал, для чего – большой вопрос. То была идея Эльзы, я был ни при чем, я не хотел давать тебе страдать. Жить – значит страдать, рождаться – значит быть на шаг ближе к смерти. Как только мы рождаемся – мы начинаем стремительно стареть. А ты старела еще быстрее. Я тщетно пытался убедить себя в том, что ты просто взрослеешь, но огонек под ребрами твердил, что ты умираешь и скоро исчезнешь совсем. Я наблюдал твое взросление с трепетом. Эльза возилась с тобой как с ребенком, пестовала тебя, играла с тобой, учила понимать нас, людей. Она радовалась, словно счастливейшая из матерей, когда ты строила ассоциации. Она твердила, что научное сообщество полюбит тебя как свою дочь. Эльза бросила нас, когда однажды застала вдвоем. «Псих, маньяк, извращенец, ксенофил», - думала она тогда, охваченная гневом и ужасом. Я будто превратился в телепата и читал ее мысли. «Динь-дон», - бьют часы, а Эльза наотмашь ударила нас обоих. Я не оправдываю себя, она имела право, она не хотела терпеть нас, она не вынесла того, что увидела в тот день. Я очень стараюсь ее не винить, любой бы на ее месте поступил бы точно так же. И я радовался потом, что она боле не помешает нам наслаждаться друг другом. Мое сознание разрывалось, стонало и ежилось от одной мысли, что я – извращенец или даже зоофил, но твоя хрупкая мысль, твое воркование всякий раз, когда я обнимал тебя, убеждали меня в том, что все правильно. Я сделал тебя женщиной, маленькая Ди. Розоватые перепончатые крылья обрамляли твои хрустальные ручки… Ты вся была из хрусталя, а ножки были подсвечниками. Эльза была совсем другой. Она была банальной, таких еще называют сциентистами. Она верила в наш эксперимент, она хотела отдать тебя в лабораторию, она грозилась посадить тебя в клетку, словно дикого зверя. Я не смог бы допустить, чтобы ты сидела в клетке, ты разумна, разумнее многих людей. О, беспощадное время, армада звезд тогда, на крыше, и ты, стремящаяся к свободе… И тогда Эльза решила зарешечить маленькую Ди. Она думала, что это благо, и в первую очередь для меня. Она видела, как я напряженно слежу за тобой через мониторы, с каким выражением лица я смотрю на твою водную эквилибристику. И когда она рассказала мне, что ты угрожала ей жалом, то я поклялся, что попрошу тебя, ягненка с приступами гнева, убить ее. Я больше не хотел делить с Эльзой ложе, я хотел видеть ее в венце, чепце и формалине. Ты – больше, чем человек. Ты вобрала в себя все лучшие гены. И мне жаль, что в тебе есть Эльза. Я никогда не прощу ей ту ложь, подлог с ее яйцеклеткой. Лучше бы я не ведал, кто ты, кто в тебе. Я бросался на нее с обвинениями, трепал себе нервы и мечтал уничтожить в тебе все то, что дала Эльза. Ты – уникальное существо, игра чистого разума. Я бы спрятал тебя в полярном дворце, чтобы ни один человек не покусился на наше счастье. Или отвез бы тебя в Египет, ты была бы там моей Бастет. Ты вся бы принадлежала мне, моя маленькая Ди. Но ты сгорела у меня на руках, ускоренный обмен веществ сыграл с тобой, кроткой девой, злую шутку. И теперь ты во дворе, летишь над облаками, а я малодушничаю и думаю, как бы безболезненно уйти из жизни. Ужаль меня с небес, моя маленькая. Ты опутывала мои ноги своим хвостом, теплым, потому что в нем циркулировала кровь. Эльза вырезала твои ядовитые железы и ампутировала жало. Я тогда приехал, ни о чем не подозревая, но твои ужасные, душераздирающие крики натолкнули меня на то, что нужно торопиться. Я выбежал из машины и понесся со всех ног. Я хотел бы тебя защитить, но Эльза, черт бы ее подрал, все решила за нас. Ее привычка ставить мне ультиматумы обернулась тем, что ты будто бы перестала доверять мне, стала бояться нас. Ты думала, что я теперь совсем не смогу защитить тебя, мое химерическое чудо. Словно я перестал быть мужчиной. Я не смог остановить Эльзу, она сделала то, что сделала. О, как я хотел утешить тебя, отереть твои слезы! Но она была непреклонна, сказала, что тебя нельзя беспокоить. Ты тихо плакала, урчала печальную музыку. Я бы взял твою руку и поцеловал каждый пальчик, показал бы, что меня уж точно не стоит бояться, что я защищу тебя от нее. Ты всегда была физически сильна, но душа маленькой Ди всегда была нежной, хрустальной, детской и невинной. Мы обнаружили у тебя психические отклонения: твои приступы гнева были разрушительны. Ты могла бросаться в нас вещами, вопить, прыгать, словно дикая кошка. Тихое воркование начиналось только после того, как Эльза накричит на тебя, скажет «место!», словно собаке. Ты никогда не была для меня животным, ты никогда не была для меня человеком. Для Эльзы ты была вначале ребенком, а затем животным, которое нужно укротить, как это делают дрессировщики. Она восхищалась твоей памяти, твоему вниманию и другим когнитивным функциям, видела в тебе личность. Все изменилось, когда ты начала зреть, она увидела в тебе конкурента за мое сердце. И не зря, ой, не зря, дорогая Эльза! Она ревновала тебя ко мне. Она устраивала скандалы, что я задержался у тебя в амбаре, что я совсем не уделяю ей внимание, что я не люблю ее. При этом она сама отвергала мои попытки заняться любовью, когда нянчила маленькую Ди, сильно выматываясь. Ты бы никогда не устроила мне скандал, ты бы сжалилась над моими нервами. Ты все понимала, хотя и не обладала речью. Ты бы поняла меня, моя дорогая. И тогда, в тот день, неправильный и такой чудесный, ты призналась мне в любви, настигнув меня в амбаре и поцеловав. Ты точно засматривалась на нас с Эльзой, я видел, как ты наблюдала за нашим сексом. Ты знала, как надо действовать, ты была уже совсем взрослой. А внутри ты совсем такая же, как она, только горячее. Температура твоего тела была чуть выше, чем обычная человеческая. Я окунулся в тебя, вошел в твое лоно, ты так жаждала этого, что расслабилась полностью, когда мой член обнажился и поместился в тебя. Я ощущал головкой твой зной. Ты изнывала от желания, ты любила меня. Я пытался внушить себе, что ты просто желала спаривания, что ты созрела, как и любой живой организм, и просто стремилась удовлетворить природный инстинкт, но в твоих глазах я видел страсть, огненные всполохи. Твои глаза не могли меня обмануть. Не обманывала ты меня и далее, была честна и откровенна, в каждом урчании высказывая расположение и симпатию. Понимала ли ты, что мы разных биологических видов? Чувствовала ли ты, что я – иной? Если да – то тебе нравилось во мне именно это. Каковы критерии для называния себя человеком? Разум? Умение любить? У тебя было и то, и другое. В твоей жизни было все: любовь, боль, веселье, болезнь, обучение, открытия, желания. Ты подавала надежды. Но я ни за что бы не отдал тебя в лабораторию, на растерзание этим невеждам. Они не видели, какой ты можешь быть в безопасности и покое. Ты – ангел во плоти, маленький ангел с жалом и взглядом с поволокой. Мириады свечений в твоих широко расставленных аквамариновых глазах, переливы эти чаруют. Ты соткана из чар. После них я больше уже не Клайв, я другой. Сознание мое стянулось, словно полиэтилен. Каждая минута вызывает отвращение, бьет по темени, стреляет в упор. И я помню, как не замечал времени, когда ты была рядом, маленькая Ди. Эльза подарила тебе куклу, ты на нее вовсе не похожа, не правда ли? Ты осознаешь, что ты другая. Ох, если бы я стал треклятым телепатом – я бы почитал твои мысли. Целан писал: «Не обманывайся: не эта последняя лампа вдруг стала давать больше света – просто темнота вокруг нее углубилась в себя». Ты же завсегда снаружи, моя маленькая, твое сознание тянется к каждому волоску окружающего мира, к каждой искорке в моих пальцах. Ты всегда давала мне больше света, чем вся наука в целом. Ты была контрастом в мире бюрократии и аррогантных страстей ученого мира. Поубавилось бы спеси у руководителей проекта, если бы они увидели, кого мы создали! Но я бы не дал, не дал бы им узнать о тебе. Вокруг маленькой Ди должен быть штиль и семь футов под килем, яхта и солнце, море и песок. Да, Египет бы тебе пришелся по нраву, моя Бастет. Гордая и своенравная кошка. Как, во имя всего святого, ты сочетаешь в себе кротость и коварную мощь? Наступают холода – а мне хотелось бы уйти весной, в разгар цветения, чтобы опрокинуть в свою петлю разрастающийся мирок. Я хочу быть рядом, моя маленькая. Ты уже цепляешь хвостиком грозы, умащиваешься проливными райскими дождями, умываешься, облизываясь, в дождевой воде. Ты скачешь, словно зверек, по воздушным замкам, забираешься на башенки, ешь сахарную вату. А ты у нас сладкоежка, да, Ди? Я вспоминаю, как ты набросилась на пилюли, поклевывая их, словно птичка. Упрямая Эльза совала тебе ложку с едой, а ты так мило отворачивалась! «Нет, это не мое, не хочу!» Я улыбался, помню как сейчас. И помню, как ты выложила из кубиков слово «скукотища»: Эльза не давала тебе выйти на улицу. Я бы тоже тебя прятал, но совсем не так, как она. Я прятал бы тебя от любопытных глаз, ты была бы только моей. Я бы заворачивал тебя в шелка, сам мыл бы тебя и кормил тем, что ты любишь. О, моя маленькая! О, коварное время! Ген саламандры… Это он во всем виноват. Это мы виноваты, что не досмотрели. Ты жила бы дольше в случае безошибочного подбора генов. Именно благодаря тому калейдоскопу ты получилась такой неженкой. Ты могла заболеть от любого дуновения ветра. Я бы качал тебя на руках, отпаивал, откармливал, лелеял. Какая бы ты ни была взрослая. И Эльза ревновала бы меня к тебе все так же. Я бы плакал возле твоей постели, тревожась, негодуя на проклятье твоего происхождения. Я правда плакал, видела бы меня Эльза! Она думала, что я не способен на слезы, что я черств и эгоистичен. Но я все делал для тебя и ради тебя, маленькая Ди. И белок мы синтезировали для вида и по требованию начальства, а не потому, что нам это нравится. Нам нравилось пропадать круглые сутки в амбаре и ухаживать за тобой. Кто же знал, что Эльза окажется такой жестокой матерью? Ты – словно бастард, никому не нужная, кроме одного из родителей. Не скажу, что ты не была нужна Эльзе, но она относилась к тебе как к эксперименту с того самого дня, как получила твою угрозу. Она стала суровым хирургом, доктором твоего хрупкого тела. Каждый твой вскрик – рана на моем сердце. Каждое урчанье – бальзам. Да, было в тебе что-то восточное, ориентальное. Ты – экзотика, моя дорогая. Ты так сильно ощущала опасность, так сильно… Но Эльза оглушила тебя, отбив остатки любви, а потом положила на операционный стол. Ты ее больше не любила, ты ей больше не доверяла. И я уже перестал доверять. Тогда, в тот день, она со скандалом собрала вещи и уехала к матери, пообещав подать на развод. Она отобрала у тебя твою любимую вишневую помаду и выкинула куклу. «Все человеческие атрибуты необходимо исключить», – гремела она. Она посчитала тебя опасным животным. Разве можно было так поступать с тобой? Ты – высшее существо, но ни одна живая душа не признала бы это. Ты была ангелом в моих глазах. Теперь хочу вспомнить тот день, когда я любил тебя. Ты подстерегала меня в амбаре, и самое меньшее, что я ожидал – ты набросилась с поцелуем. Ты представляла поцелуй как что-то человеческое, что должно предшествовать слиянию. Ты все равно наполовину женщина, а женщины любят поцелуи. Маленькая Ди была без одежды, твой безволосый лобок сверкал юным пламенем февральского костра. Ты никогда еще так много не мурлыкала и не ворковала, ты словно пела мне песню на своем, одной лишь тебе понятном языке. И этой песне позавидовали бы средневековые трубадуры. Ты изъяснялась мне в любви. Ты так хотела раздеть меня… Аквамариновые глаза смотрели с вызовом. Мы, я думал, никогда до этого не дойдем, это аморально, неправильно… Я мягко отстранил тебя, чтобы уберечь от самого себя. Но Сверх-Я мое оказалось слабым, открывая пути Оно. Думаешь, я не желал тебя, когда ты купалась? Думаешь, не представлял тебя, занимаясь сексом с Эльзой? Я бы хотел научиться дышать под водой, совсем как ты… Я – чокнутый, больной на голову. Прости меня, Ди, но ты была первой. Ты спровоцировала меня. Ты заскочила на меня сверху, раздев догола – а разве не достаточно было снять брюки? нет, ты желала увидеть меня всего – и принялась изящно двигаться, распустив крылья. Твое лоно было теплым, обволакивающим, безумным водоворотом. Я тонул в тебе, я млел от аквамарина, я оглаживал твой торс и бедра, я старался как можно более трепетно ласкать твои миниатюрные треугольные груди… Но тогда Эльза не дала нам насладиться друг другом. Через пару дней, когда нам уже никто не мешал, я сам подошел к тебе и поцеловал. Ты активно отвечала, мы вновь занялись любовью на старых простынях, и я кончил два раза подряд, запрокидывая голову и выгибая спину, бешено стеная. Я входил в тебя ласково, томно, медленно, чтобы вкусить волшебство твоей неземной плоти. Ты была словно инопланетянка, которая прилетела на Землю в поисках пары для рождения тотемного Бога. Ты не умела ласкать мужчин, но я ласкал тебя. У тебя не было клитора, но я сосредоточенно искал место, где тебе больше нравится, и сосал губами, облизывал языком. И ты пела, пела песню рая. От тебя пахло не так, как от человеческой женщины, твои соки лились интенсивнее, чем у Эльзы. Я выпивал их, словно из чаши Грааля, искал жемчуга в горячих песках. Ты снова распустила крылья, запрокинула голову и создавала электронную музыку, воркование сменилось на симфонию, сыгранную на арфах, состоящих из костей. Ты сидела у меня на лице, я попросил тебя это сделать. Это была самая сокровенная моя мечта. Я боялся даже вообразить это, но внутри алкал. И тебе нравилось, эта практика раскрыла тебя в восхитительном свете Сириуса. О, ты прилетела оттуда, маленькая Ди?.. Я видел твое жало, приближающееся к моей шее во время оргазма. Ты же не хотела убить меня, правда?.. Первый раз я кончил до тебя, а второй – сразу после. Я не выдержал и пяти минут, мое наслаждение было велико. Ты тоже была быстрой, сразу после секса я обсасывал твои соски, поглаживал живот, целовал четырехпалую ручку. Ты урчала, смотрела на меня как на святого. – Ты любишь меня, Дрен? – спросил я. – У-р-р-р-р-р-м, – ответила ты. Я нашел тебе новую кошку и умолял ее не убивать. Ты нянчилась с ней, кормила, играла. Тебе уже не было так скучно. Но я не мог оставить тебя в покое, я засыпал и просыпался возбужденным, и ты была благосклонна к помешанному уроду вроде меня. Я ругал себя, корил, что поступаю как последняя тварь, но меня неизбежно успокаивало твое воркование ночами. Я перевез тебя в свою квартиру, когда Эльза запретила мне даже приближаться к амбару. Ты жила у меня некоторое время, а потом я арендовал свой амбар, постаравшись угодить начальству вплоть до получения неплохого барыша. Я умолял тебя не шуметь, чтобы соседи ничего не заподозрили, я наливал тебе полную ванну прохладной воды, и ты часами там лежала. Потом я перевез тебя в новое место жительства. Я тратил все свои деньги на тебя, я купил платьев, украшений, косметики – завались, сколько захочешь. Даже бантик на хвост. – Это все – для тебя. Подарки, Дрен, – говорил я. – У-р-р-р-р-р-т-т-т! – улыбалась ты, хлопая в ладошки. Ты бежала с этим «у-р-р-р» примерять обновки. Ты суетилась, словно скворец. Схватишь одно платье, примеришь – и скачешь от восторга. Я был счастлив. Жаль, что ты не говорила со мной, но я научился различать оттенки твоего воркования и понимать, что тебе нужно. Любой бы человек сказал, что я – фетишист. Но почему нельзя сделать то, чего жаждешь, если это возможно и никто об этом не узнает? Сразу после работы я мчался к тебе на своем автомобиле. Я так хотел показать тебе наш город, поводить по аллеям и паркам, ресторанам… Но никто не должен был тебя увидеть, моя маленькая. Ты налетала с разбегу или свешивалась с перекладины под потолком, расставив крылья, и целовала меня сразу же, с порога. Я плакал, молился, просил Бога продлить мое счастье. «Клайв, ты полный идиот! Аморальная свинья!» – накричала бы на меня Эльза. Но ей не понять… Запретный плод сладок. Как часто мы задумываемся о том, где проходит грань между естественным желанием и безумием? Я исследовал себя, я исследовал тебя. Я – все же ученый. Но с тобой я становился философом, ты была скульптура чистого сознания. Ты была возможность во плоти. Моя маленькая возможная Ди. Я пытался зарисовать тебя, вспоминая уроки анатомии в университете, я просил тебя не дергаться и сидеть смирно, но ты, словно человек с расстройством внимания, вертелась, уморительная егоза. Я часто думаю, что лучше бы я был педофилом, и меня кастрировали. Я пристрастился к лезвиям, ты смотрела на руки мои и непонимающе урчала. Я молился Христу и читал Библию, а потом беспощадно крошил руки и ноги, проклиная себя за свой грех. Я никогда раньше не тянулся к религии, а теперь был словно экзальтированный фанатик, заламывающий руки в порыве соединиться с Господом. Я уже не мог остановить себя, и мне оставалось только убиваться по свету. Я никогда раньше не занимался самоповреждением, но теперь… Теперь словно ничто не имело значения, кроме тебя и моей сахарной крови. О, знала бы ты, как я хочу умереть, но мне нужно еще писать, писать то, что никто и никогда не прочтет. Помнишь, как ты изливалась мне на лицо, и как я кричал от эйфории? Я кричал прямо в тебя, я плакал, как младенец. Моя мечта была исполнена. А помнишь, как я просил тебя урчать, разговаривал с тобой только чтобы услышать эти звуки? Я записал их и прослушивал на работе в минуты отдыха. У тебя было «у-р-р-р», «у-р-т-т-т» и «р-у-р-р-р» – это мои любимые композиции. Стрекотание я тоже любил. Бывало и так, что я приходил в наш амбар – а мне казалось все внове, словно я пришел туда впервые. Но когда прибегала ты, со всех ног мчалась ко мне – я млел и падал пред тобой на колени. Зря что ли древние молились химерам? Они пробуждали в людях суеверный страх. Ты же пробуждала во мне бесконечное желание. Однажды я поцеловал каждый сантиметр твоего хвоста, а ты хлопала в ладошки и мурлыкала. Я красил тебе губы – и тут же впивался в них, словно жаждущий в пустыне, когда нашел оазис. Ты и правда пустынная леди, богиня песков. А еще царица океана. Однажды ты нарисовала Эльзу и вопросительно посмотрела на меня. – Она тебя больше не тронет. Она бросила нас и никогда не придет, – пришлось поведать мне. Мы с женой развелись через два месяца после того дня. Эльза устраивала мне истерики, колотила мою спину, когда я пытался ее обнять, давала пощечины. Я чуть не изнасиловал ее однажды, но вовремя понял, что у меня больше не встанет на людей. Да, я ужасен. Я смертельно болен. Моя страсть пьет из меня кровь. И я понимал, что ты скоро погибнешь, я делал для тебя все, все… Я бы накормил тебя морепродуктами, изысканными блюдами, но ты не ела это. Я позволял тебе охотиться ночами, ты приносила мне кроликов. Я давал тебе летать, о, я купил ферму далеко-далеко от людей. Ты взмывала в воздух, моя маленькая, и вдыхала фимиам свободы. Ты приходила ко мне, когда я спал на матрасе в амбаре, сворачивалась калачиком, положив головку, которая была словно из слоновой кости, на мой живот. Ты обнимала меня четырехпалой ручкой, заигрывала с тенью. Я превратился в тень человека, я разложился по углам. Я поклонялся твоему хвосту, жалу, крыльям. Я целовал их бесконечно, пока тебе не надоест. Ты убегала от меня, иногда отталкивала, пресыщенная и разморенная. Я злился, гнев разрывал меня, но я не мог сделать тебе зло. Каждый день наш амбар казался мне чужим местом, и только после секса с тобой я понимал, что дома. Я считал часы и минуты до окончания рабочего дня, не мог ничем заниматься в последние рабочие мгновенья потому, что думал о тебе, моя маленькая Ди. Моя жизнь стала такой же, как у наркоманов со стажем, я превратился в зависимого, и ты была моим эфиром, моим опиумом, моей целостностью. Мир – это целое, и это нельзя выдержать. К миру нужно относиться как к единству. А к тебе – как к возможности. Я бросил свои хобби, меня боле ничто не волновало, кроме тебя. Однажды я попытался взять тебя силой, когда ты спала и не желала общаться. Ты посмотрела на меня словно на предателя, да я и был предателем. Ты зашипела и чуть не уколола меня жалом в глаз, а потом надолго сбежала в бассейн. Я рыдал, словно умалишенный, я молил тебя о прощении, я колотил стены бассейна и звал тебя, словно заблудший путник в лесу. Наконец ты вынырнула, пробежалась по амбару и села рисовать. Ты нарисовала меня обнаженным и улыбнулась во весь рот. Хулиганка, ты доставила мне массу хлопот, я едва смог оправиться от этого потрясения. Я боялся к тебе подойти, боялся даже дотронуться до хрусталя твоей кожи. Ты играла с кошкой, а я смотрел на тебя, опять безумно возбужденный. Я решил сбросить напряжение, ушел в дом и включил порно, но от вида трясущихся человеческих тел, этих отвратительных звуков, что издавали куски мяса, меня вырвало прямо на ковер. Пришлось брать швабру и мыть пол. Я включил твое урчание и плакал, плакал опять. Я перестал быть ученым и стал каждый день молиться и делать сурью намаскар. Да, странное сочетание религий, я еще и решил поститься. Я нещадно порезал себя в тот день, когда ты отвергла меня. Я перестал быть мужчиной, мои глаза постоянно были на мокром месте. Это исповедь слабого, одержимого, экзальтированного причетника, который каждый вечер бьет себя плеткой, умерщвляя плоть. Я решил попробовать, понять, есть ли у меня склонность к БДСМ, но не получил решительно никакого удовлетворения. Мне было больно, я скрипел зубами. Я плевался, я молился вновь, просил Господа наставить меня. Но все было тщетно потому, что я приложился ухом к двери амбара и слушал, что ты делаешь. Было тихо. «Наверное, купается», – решил я. Я ударил себя по руке, когда та потянулась, чтобы открыть дверь. Я умолял себя дать тебе отдохнуть от меня, и, скрепя сердцем, заснул в доме. С утра я осмотрел свои порезы: они, словно цветы из плоти и крови, разверзлись в моем мирке. Я надеялся до боли в животе, что ты соскучилась, пытался высидеть хотя бы час в доме, занимаясь чем-нибудь другим, но мысли о тебе перекрывали всякий кислород. Я отправился в амбар посмотреть, как ты там. Ты ждала меня, свесившись с перекладины, и с прежним озорством набросилась с поцелуем. Я медленно снимал с тебя платье, а ты стаскивала с меня брюки и футболку. Твое горячее лоно манило меня, и я ласкал его рукой, стараясь подстроиться под твою анатомию. Ты пронзительно стонала, твои руки носились по моей спине. Затем я вошел в тебя, почувствовав, что сейчас взорвусь от возбуждения, я был исступлен. Я ощущал трение моей головки о твою плоть, теплые волны и электрические разряды гнались друг за другом внутри моих мышц и нервов. Я был весь гроза, я был весь в тысячи вольт. Я был словно внутри катушки Теслы. Я кричал, а ты стонала, словно развратная нимфа, а я был твоим сатиром. Мой член погружался внутрь тебя с все более быстрым ритмом, а тебе нравилось, твое мурлыкание смешивалось с электронными стонами, похожими на игру на костяных арфах. О, эти звуки, звуки древних ритуалов! Отдайте меня индейцам, пусть закопают в землю и бьют в барабаны – а никогда не погрузят меня в такой транс, какой испытал я в день нашего примирения. Из моего рта текла слюна, я зажмуривал глаза до боли – и наконец оргазм накрыл меня самосбывающимся цунами. Но ты – нет, ты еще не кончила. Я снова дал сигнал сесть мне на лицо, и ты с удовольствием отозвалась. Хвост твой взвился в небеса, маленькая Ди, ты пела, словно ангел в невесомости, сверхъестественный разум в далеких недрах космоса. Наконец ты испустила протяжный электронный взвизг – и сошла с меня, примостившись рядом. О, ты никогда не испытаешь боле того стыда, что настиг тебя в день, когда наша связь открылась Эльзе. Я не позволю ничему и никому тебя разоблачить. И меня – тоже. На следующей неделе приехал Барлоу с заявлением: «Где эта тварь?!» – Она умерла, – сказал я, как можно старательней отыгрывая скорбь. – Лжешь, – фыркнул Барлоу. – Показывай. Вы с Эльзой втайне от компании занимаетесь экспериментом! Куда это годится? Вы хотите проблем? – Эльзы нет, – вздохнул я. – Она отказалась от эксперимента, и мы убили существо, а позже – сожгли останки. Теперь от нее не осталось ни клеточки. Барлоу уехал ни с чем, а я перевел дух, избавив себя от напряжения в очередном слиянии с тобой, моя дорогая. Теперь, когда я пишу это, я уже не стыжусь нашей связи. Я словно на исповеди, а там человек может поведать о самом сокровенном. Я не знаю, что сделаю с запиской, возможно я оставлю ее на своем письменном столе, чтобы они узнали, как я прятал тебя, а мне уже в этот момент будет безразлична собственная судьба. Я падаю, бесконечно падаю в зияющую бездну страха. Мне страшно, вернее, было страшно, что нас раскроют, что Барлоу притащит своих коллег, чтобы распять меня на воротах нашего дома, а тебя забрать в лабораторию. Теперь тебя нет, моя маленькая, теперь ты свободна от меня, а я свободен от страха. Я с ужасом представлял, что они сделали бы с тобой там, в NERD. Они посадили бы тебя на цепь, словно зверя, испытывали бы на тебе что-нибудь, обращались бы как с чудовищем. Ты бы горько плакала и ворковала, вспоминая меня, вспоминая, что я делал для тебя все это время. И думала, что я тебя предал, злилась бы, злилась, как фурия. А я бы в глубоком отчаянии ломился в ворота организации с воплями: «Отдайте ее! Вы не понимаете!» Они бы вызвали полицию, и меня забрали бы в участок. Копы обращались бы со мной как с психом, позвали бы мозгоправа. А потом они бы выведали, выведали о нашей связи. Я один, меня легко сломать. И они бы смеялись, смотрели бы как на язвы у наркомана, крутили бы пальцем у виска. А потом закрыли бы меня в психушке, навсегда. И в газетах бы написали примерно следующее: «Известный ученый, который занимался синтезом белка, совратил существо, которое вырастил из пробирки, и занимался с ним сексом, скрываясь». Вот была бы потеха, да? А если бы я смог пробраться и выкрасть тебя – что бы ты сказала мне? Ты бы перестала доверять мне, а для меня это хуже пытки. По моей щеке опять течет слеза, я опять хныкаю, как мальчишка. О, я долго плакал возле твоей постели, когда ты угасала. Маленькая Ди умирает. Где же моя радость, где приволье? Где эйфория от любви? Все было выжжено, на запаленной земле были четыре буквы, омытые моими слезами. А помнишь, как я разговаривал с тобой о книгах? О науке? – Ты – продукт науки, Дрен. Ты понимаешь это, я знаю. Мы вырастили тебя искусственно, ты – не человек. Ты понимаешь многое из того, что не чувствуем мы. Ты – единственная в своем роде. Больше на земле такой нет, понимаешь? Дрен? – У-р-р-р? Тогда ты посмотрела на меня, подбоченившись, исподлобья рассматривала, слегка дергая головкой. – Смогла бы ты прочесть Борхеса? Кафку? – У-р-р-р-р-р? – Хотя для чего тебе достижения человечества, если ты не человек? Чего они все стоят рядом с нашими ночами, Ди? Рядом с твоим совершенством? Ты тогда улыбнулась и поцеловала меня. Я был, как всегда, возбужден и окрылен. Ты любишь меня, дорогая. Любишь. Это видно в твоих аквамариновых глазах, которые, как два озера, погружают в себя до утопления. Я опрокинул стол с пробирками, чтобы быть рядом. Неумолчный зов твой, словно Открытость, завлекал меня, каждая клеточка твоей кожи была мною поцелована. А внутри ты розовая, как молодая девственница. Я разглядывал каждый сантиметр твоего тела с упоением каннибала. Однажды я захотел есть, но не человеческой еды. Я мечтал съесть кусочек твоего тела. Но я не хотел делать тебе больно, поэтому отрезал от себя кусок мяса и приготовил в духовке. Было так больно, что я стонал и кричал, но я так хотел попробовать, что это… И мне понравилось, это было вкуснее твоих соков. О, я ужасен, маленькая Ди. Я хотел слиться с тобой, слиться с собой, потому что ощущал диссоциацию. Мир казался мне искусственным, фрагментарным, суженным до точки. Я сам казался себе металлом или деревом, чем-то неодушевленным. Ты украла у меня душу, дорогая. Что такое «жизнь?» Я думаю, что это непрерывное раскрытие всевозможных горизонтов мира. Ты так ясно жила, моя прелесть, эти горизонты рдели в твоих глазах. Помню, как целовал твои груди, маленькие треугольники, самые сладкие пирожные в мире. Ты щекотала меня хвостом, а когда начала прохаживаться им по члену – я упал к твоим ножкам-подсвечникам, во мне снова горело пламя надежды. Ты ворковала, моя голубка, высунув заостренный язык. Ты знала, где у меня самое жаркое место, и облизывала его сама, без моих увещеваний. Эйфорию было не передать, я был словно среди ангелов, даровавших мне замороченное удовольствие сквозь познание неведомого, хтонического, сакрального, я словно видел этот зазор между сознанием и миром. Я видел неделимое и неуловимое единство мира, наивысшую его наполненность, мерцание и проблеск. Ты даровала мне этот опыт, моя маленькая Ди. Это был околоэзотерический опыт о нуминозном, когда я в твоих объятиях исчезал и растворялся до оголенных нервов, я возненавидел науку и освободил место вере в своей душе. После каждого нашего вечера я бдел ночью, молился и просил у Господа прощения за свои сахарные грехи. Я не верил, что Он простит меня, но все же просил его об этом. Ты рассматривала и вертела в руках иконы, не понимая, что это, о, чистейшая из чистых, мор в моей голове. Я пил вино и давал тебе, но ты плевалась: тебе не нравился алкоголь, о, чистейшая, невинная дева. Мы часто беседовали, когда ты была на мне, а я – в тебе, и эти разговоры были пьянее самого крепкого напитка, слаще Сомы. Мне даже не нужен был оргазм, я хотел ощущать себя в тебе, одновременно слушая твое пение. Когда-то я слушал рок, но теперь я не мог боле слушать ничего, кроме твоего голоска. Я дарил тебе цветы, ты пожевывала их с невинным видом, глупышка. – Это цветы, Дрен. Для красоты. Понимаешь? Их не надо есть. – У-р-р-р-т-т-т! – хлопала ты в ладошки и оставляла несчастные недожеванные розы в вазе. Кошку ты лелеяла, я был рад, что ты ее не обижала, но часто тревожился по поводу судьбы животного. А вдруг на тебя найдет, и ты уколешь ее жалом, как ту, первую? Благодаря моим ласкам приступы гнева стали мягче и происходили реже, иногда я тебе что-то не разрешал, и ты злилась, но я целовал каждый из твоих пальчиков, и тогда на тебя нисходила благодать, зарываясь в аквамарине. Удивительно: любовные игры помогают вылечить приступы агрессии! Ты взрослая, ты ссорилась со мной и Эльзой только в подростковый период, когда твое половое созревание только начиналось. Теперь ты понимала, что со мной лучше не ссориться. Я мог быть жестоким с тобой, моя прелесть. Когда ты набрасывалась на меня со злобой – я мог дать тебе пощечину, а потом замаливал свой поступок неделю. Мы вместе кормили кошку, я назвал ее Ру (ты ее так подзывала: «ру-ру-ру»). Выходные были моим любимым временем, тогда я мог целыми днями возиться с тобой. Мы решали кроссворды, судоку. Я целовал твою ручку за каждый правильный ответ. Ты была умницей, моя маленькая. Ты была развита лет на тринадцать, а тело было взрослое, моя искаженная, зазеркальная Лолита. Платье с оборками, я надевал его на тебя, лаская каждую пуговицу. Я надевал на тебя чулки. Я очень любил чулки, а Эльза считала меня чудаком. Я включал музыку, и мы танцевали. Я учил тебя фокстроту, ты была в восторге. Моя рана на ноге затягивалась, я собственноручно ее зашил, и после этого у меня не возникало желания попробовать себя. Но все еще было желание попробовать тебя. Я подарил тебе кольцо, ты ворковала и хихикала, разглядывая его, опять вертясь на стульчике, словно скворец. «О, будь моей женой, Эсмеральда», – выл я, мы разыгрывали сценку. Ты хлопала в ладошки и урчала, а потом делала такое лицо, что я не мог не смеяться: умора! Ты веселила меня, моя маленькая Ди. Я смотрелся в твое зеркало, пока ты купалась. Я видел одинокого, сумасшедшего старика, словно Эрих Цанн вышел из могилы, чтобы сыграть свою неземную, черную музыку. Несмотря на то, что я был счастлив, я тревожился, ежедневно тревожился о том, что нас найдут. Это было моим бичом. В своих глазах я видел что-то странное, чужое. Словно бы это был не я, а мой злой двойник. Словно я был шпионом и где-то прокололся. Словно я… Ах, уже не важно. Я всегда считал себя красивым, но теперь мой нарциссизм стал извращённей, он запекал меня в своих углях. Я любовался на себя, одновременно себя страшась. Почему я сожрал кусок своего тела? Я что, настолько люблю себя и одновременно ненавижу? Наше я – это средоточие пороков. Только нечеловеческое существо может быть невинным. Только искусственное создание имеет право называться ангелом или чудовищем. Ты была ангелом, моя маленькая. И иногда превращалась в гарпию из греческих садов. Я умирал каждый день, пока не видел тебя. Я прощал тебе любые выходки и старался устанавливать минимум запретов. Ты часто испытывала мое терпение, и я пытался урезонить тебя, и тогда ты отказывала мне в любви. Я плакал и умолял тебя простить меня. – Нельзя тягать кошку за хвост, Дрен! Фу, нельзя! – Ты отсутствовала слишком долго, Дрен! Так нельзя со мной! Я волновался, дорогая… – Не летай так далеко, Дрен! Тебя могут увидеть – и тогда нам конец. Смерть, понимаешь? – Ты опять разбила тарелку! Ну что мне с тобой делать… – Не ешь с пола, фу! Я поймал себя на мысли, что разговариваю с тобой так, как разговаривала бы Эльза. И тогда я наказал себя. Жестоко наказал. И больше никогда не смел так поступать с тобой. Иногда ты игнорировала меня, зависнув на перекладине. Словно меня и нет! Я злился. Злился ужасно. Я для себя – единство, я для себя – лучшее из чудес. И самое отвратительное, что когда-либо видел. Отвратительное чудо, звезда порока. Свет, поглощающий все. Мертвый огонь. Недавно ко мне пришло осознание, что я убиваю сам себя. Моя страсть совершает со мной насилие. Эльза бы отвела меня к доктору, предварительно изругав до основания. И меня бы заперли в клинике, желательно навсегда. Да, я уже говорил об этом… Ни один врач не понял бы меня, не выслушал бы. Никто меня не поймет. Я даже сам себя не понимаю. Я был дорог Эльзе, и она была дорога мне. Но однажды я наткнулся на каменную стену. Эльза – умная женщина, но ее моральные качества оказались сильнее желания меня послушать, она не хотела выслушать меня в тот день. Она кричала и метала молнии. И врач бы тот глянул на меня свысока, как профессионал, изучающий диковинку. «Хм, любопытно», – протянул бы он. – «Я такого еще не видел». Ну не видел ты, и что с того? Что именно тебе любопытно? Ты – лицемер, если интересуешься моей жизнью и одновременно осуждаешь ее. Сейчас я выкурил уже десятую сигарету, наполненный скорбью. У меня уже не осталось слез. Помнишь, как ты ласково гладила мои щеки своей лапкой, когда я приходил заплаканным? – Я ужасен, Дрен. Скажи, что я ужасен. – У-р-р-р? – «У-р-р-р», – передразнил тебя я. – Скажи, что я – чудовище. А ты поглаживала меня своей лапкой и недоуменно измеряла своими аквамариновыми озерами мою боль. Недавно мне позвонил брат. – Алло, Клайв? Почему ты не звонишь? – Да так, был занят… Что ты хотел? – Ничего, просто давно не общались. Как твои дела? Вы синтезировали белок, я слышал. А как Эльза? – Эльза ушла от меня. Она полюбила другого. Молчание в трубке. – Сочувствую, Клайв. От женщин одни проблемы. «О, если б ты знал, если бы ты знал!» – Мы видимся каждый день на работе. Что ты хотел? – Меня беспокоит твоя апатичность. Может, ты заболел? «Да, я больной, чертов больной ублюдок!» – Ничего, все пройдет. Не переживай за меня. – Может быть, сходим в стрипклуб? – Ни за что. Слушай, мне нужно по делам… – Клайв, стой! С тобой что-то не так, и меня это очень беспокоит… – Пока. Я повесил трубку. Я не хотел говорить с ним, он бы не понял. Я тогда был в доме (на встречи с тобой телефон я не брал), сидел и пил коньяк. Я пристрастился к алкоголю, моя аддикция… Не ты в ней виновата, моя маленькая. Я виноват сам. Коньяк приятно обжигал пищевод, я выпил много и направился к тебе, а ты не любила, когда я пьян. Ты сразу же зашипела на меня, моя Бастет была ко мне неблагосклонной, и я разозлился на тебя и приковал на цепь, которую для тебя готовила Эльза. Я был пьян, прости меня, прости. Наутро я проснулся с ужасной головной болью и вышел освежиться на воздух. В амбаре ты спала, прикованная. Я почувствовал укол совести и расковал тебя. Ты сразу же сиганула во двор. Ты сидела на крыше, распустив крылья, и рассматривала окрестности. Я позвал тебя, но ты не спустилась. Я снова позвал тебя, ты посмотрела с интересом, но все же осталась на крыше. Я просил у тебя прощения, кричал: «Прости меня, Дрен, я идиот и алкоголик!» Я понял, почему начал пить: меня измучила тревога за нас, разоблачение витало призраком над моей головой. Позвонил обеспокоенный брат – и я взялся за бутылку. Словно он что-то знал. Я отключил телефон и снова проводил время с тобой. Я бросал тебе мяч, а ты ловила его, прыгая, как заправская волейболистка. Вечером мы помирились, я вновь пригласил тебя к себе на лицо. Я пообещал себе в момент твоего оргазма, что никогда больше так не поступлю. Я говорил с тобой об этом, ты слушала внимательно и улыбалась. Я целовал следы наручников, омывал их слезами. Я смотрел в твои глаза и клялся, что никогда больше не сделаю тебе больно. Я решил пить после наших встреч, а не до них. Пил я много, напивался как свинья. Я не выносил пустоты и тревоги, что закрались в мое сердце. Я – урод, моя маленькая. Я отвратителен. Лучше бы я не рождался. Господи, помоги мне. Я показывал тебе картины лучших художников мира. Ты ворковала, изучая их с экрана моего ноутбука. – Вот это – Сальвадор Дали. Он ездил по улицам на коляске, запряженной козлом. Представляешь? Ты урчала и улыбалась. – Это – Винсент Ван Гог. Он был шизофреником. Как и я, наверное, я – полный псих. Ты урчала и улыбалась. Я рассказывал тебе о знаменитых ученых-биологах. Рассказывал тебе о Христе и католической вере. Я даже подарил тебе крестик. Ты вертела его в лапках и стрекотала, а я надел его на тебя перед зеркалом. – Это очень важно, Дрен. Люди верят в Бога. Тебе, наверное, это ни к чему, но я хотел бы так оправдаться перед ним, – сказал я тогда. И я правда очень этого хотел. Мой грех не исчерпать. Море не переполняется, как говорил Екклесиаст, но мои грехи нельзя оправдать ничем. Мои страсти преступны. Наша связь преступна, я понимаю это сейчас. Я – чертов псих. И мне больно из-за того, что все это случилось. Лучше бы Эльза никогда не создавала тебя из своей яйцеклетки. Тогда моя совесть была бы чиста, мы бы воссоздали Фреда и Джинджер, провели опыт получше – и компания бы озолотила нас. Все было бы беззаботно, тревога бы не ела меня, не травила медленно. Я смотрел на лезвия и хотел вскрыть свои вены. Я приходил к тебе утешиться, и ты утешала меня, моя прелесть. Я садил тебя на свой член и целовал каждый сантиметр твоих грудей и ручек. – Мне не с кем поговорить, Дрен, – ныл я. – Ты одна у меня осталась. Ты одна меня понимаешь. Никто из людей мне больше не нужен. Я каждый день плачу, Дрен. – И тут мой голос перешел во всхлип. – Я каждый день хочу смерти, но слишком труслив, чтобы это сделать. И за тобой некому будет ухаживать. У меня депрессия. Я – опустившийся алкоголик. Хуже меня только Гитлер. Я – дерьмо, как ты можешь меня любить? – У-р-р-р-т, – отвечала ты, вертя головкой и обеспокоенно поглаживая мои волосы. – «У-р-р-р-т», – передразнивал я и всхлипывал снова, падая тебе на грудь. – Почему все так? Почему все так плохо? Почему я живу? Я достоин сжигания на костре, Дрен. Я – сумасшедшая сволочь. Но я не могу перестать. Ты оглаживала мои бедра своим хвостом. Я рыдал в твои ключицы. Ты обнимала меня четырехпалыми ручками и тихо дышала. В таком уютном, дрожащем клубочке мы могли сидеть несколько часов. Ты спала у меня на груди, а я сторожил твой сон. Что тебе снится, маленькая Ди? Нарисуешь мне свой сон?.. Я не хотел просыпаться. Я мечтал заснуть навсегда у тебя в объятиях. Я молил Бога подарить мне смертельную болезнь. Но вместо меня умерла ты. Когда тебе стало плохо, я был на работе. Я приехал, с радостным выражением лица подбежал к твоей опочивальне – и с ужасом увидел, что ты лежишь и не шевелишься. Я попытался привести тебя в чувства, но ты не отзывалась. Все мое нутро похолодело. Я схватил тебя на руки и уложил в свою постель в доме. У тебя был жар, я делал тебе холодные компрессы. Однажды ты открыла глаза – и у меня чуть не вывернулся желудок: твой взгляд был похож на убывающую луну, ты умирала. Ты потянулась ко мне ручкой – и я с готовностью сжал ее в своих руках. – Дрен! Слышишь? Не оставляй меня, Дрен! – рыдал я. Но ты спала. Сердечко твое еще билось, пульс прощупывался – и это давало хоть какую-то надежду. Однажды ты даже поднялась в постели и начала тихо ворковать, выражение твоего лица было несчастным. – У тебя что-то болит, Дрен? Выложи кубиками, что с тобой? Ты выложила слово «болезнь». – А что у тебя болит, родная? Скажи мне! Ты выложила «ничего». Я поцеловал тебя в лоб. У тебя ничего не болит – уже хорошо. Но что-то все равно происходит, это видно. Что же происходит? Я не мог позвать врача, я лишь наблюдал, как угасает моя маленькая Ди. Ты не ела и не пила. Не выходила наружу. Ты просто лежала пластом в моей постели. Я не мог прикоснуться к тебе из-за этого, и теперь плакал не от жалости к себе, а от жалости к тебе. Бедная, ты умираешь. Твой цикл подошел к концу. Я занялся дневниками и записывал все малейшие изменения в твоем состоянии. Я понимал, что ты когда-нибудь умрешь, что твоя жизнь коротка, словно у бабочки. Я пытался смириться с твоей неизбежной кончиной, но это было невыносимо. Я сидел целыми днями возле твоей постели, сказавшись на работе больным. Я молился, чтобы Бог подарил тебе легкую смерть, смерть во сне, какой алкал я сам. – Ты нужна мне, Дрен. Я рядом, слышишь? До самого конца… Ты вздыхала и кашляла, хрипела, словно задыхаясь. Я купил ингалятор и облегчал этим самым твое состояние. Но я понимал, что откладываю неизбежное. Я понимал, что если ты умрешь – то я тоже умру. Однажды ты встала с постели и выбралась наружу, даже немного полетала. Я был счастлив, думал, что тебе стало лучше. Я боялся нарушить гармонию, что была внутри тебя в этот день, и поэтому не подавал намеков. Но ты сама легла ко мне на колени и игриво дотронулась языком до живота. Твое настроение улучшилось – что может быть прекрасней? Мое настроение точно так же подскочило от нуля до ста. Ты вернулась в кровать, мы лежали рядом, я поглаживал тебя по спине. Может быть, иногда будешь жить со мной, моя маленькая? Я решил мастерить тебе кровать, купил для этого все необходимое и пилил, строгал, пока ты наслаждалась второй прогулкой за этот день. Ты принесла мне двух кроликов, одного уже успев пожевать. Ты улыбалась кровавым ртом, я по-отечески потрепал тебя по плечику. Кровать была готова, я поместил ее в угол, где ты обычно спала на матрасах и тряпках. Ты прикорнула на ней, а потом поцеловала меня. Мы снова занялись любовью, уже на новом месте. Ты была слегка вялой, но все такой же восхитительной. Мой член погружался в тебя, в это коварное тепло, и я радовался, что ты не можешь забеременеть. Ты была бесплодна, мы установили это почти сразу. Я столько раз кончал в тебя – и никаких признаков беременности. Минус причина для беспокойства тебе и мне, правда? Ты не хотела детей, я видел это в твоих глазах. И я не хотел: рождать кого-то в этот мир – значит обрекать на страдание. Я стал антинаталистом, дорогая, этому способствовало в немалой степени мое желание покончить с собой. Казалось бы, почему я решился на самоубийство? Ведь все было хорошо, не так ли? Сначала меня мучил животный страх, что нас раскроют, потом я истязал себя за собственный грех «скотоложства», за свою ксенофилию, я понимал, что ненормален. А потом я понял, что без тебя жизни не будет, в моем существовании не останется смысла. Ты слегла опять, мучилась жаром, моя бедная Ди. Я отирал крупные капли пота на твоем лбу, делал холодные компрессы, давал тебе ингалятор. На работе я не появлялся уже две недели, но мне было все равно – лишь бы ты снова поправилась. Но какой-то подлый и гадкий червячок в моей голове твердил, что на этот раз ты скончаешься точно. Я ждал твоего последнего дня с ужасом. Ты подавала все меньше и меньше признаков жизни, вновь не ела и не пила. Ты угасала, моя маленькая. Однажды я не прощупал пульс – и чуть не потерял сознание от боли: моя маленькая Ди умерла. Все, это конец всего. Это коллапс Вселенной. Тебя больше нет. Пульс не прощупывался и на второй день. Я все откладывал и откладывал твое погребение: не мог смириться. Я плакал, рыдал, как последняя плакса. Я дергал тебя за руки, гладил, целовал – но ты не просыпалась. Заснула, моя крошка. Заснула. Я завернул тебя в наше любимое одеяло, вырыл яму во дворе, и положил тебя в нее, закопал. Я просил Бога, чтобы он устроил тебе райские каникулы, чтобы Он нашел тебе местечко. Я порезал себя так, что пришлось ехать в город, чтобы обратиться к докторам. Меня зашили, забинтовали мне руки и ноги. Они спрашивали, что случилось, но я упрямо молчал, как военнопленный. Я не мог им рассказать о нас. Меня отвели к местному психиатру. – Что у вас случилось? Вы могли умереть от заражения крови, – мягко обвинил меня он. И тут меня прорвало. – Она умерла, умерла… – рыдал и кричал я, заламывая забинтованные руки. – Ее больше нет. Моя любимая малышка… – А, вы скорбите, – понял он. – Это была ваша жена? Я закрыл лицо руками в приступе стыда: Дрен не была моей женой. – Я любил ее! Это был светоч, моя маленькая дочь, – сказал я ему полуправду. – Ну что же, вам нужно позволить себе выстрадать все те эмоции, которые у вас накопились. Вы должны сделать паузу: не ходите на работу… – Она и так болела две недели, я отпрашивался… – Все равно, – настаивал психиатр. – Вам нужна поддержка близких. У вас есть семья? Брат? Брат, которому я привык рассказывать все, и теперь не удержусь и расскажу? Эльза? Эльза, которая бросила нас? – У меня нет семьи. Психиатр покачал головой и прописал мне антидепрессанты. – Держитесь. Скорбь очищает нас, позвольте ей напитать себя. А потом все схлынет, как океанская волна. Я знаю, о чем говорю: у меня умерла жена. Рак. Я очень хорошо вас понимаю. «Нет! И никогда не поймешь!» – Спасибо. Я приехал домой и решил сжечь амбар: я не мог видеть наших мест, наших уголков, наши радости… Я полил его бензином и бросил спичку. Постройка быстро вспыхнула. Я решил продать этот дом и купить себе угол в городе, вернуться на работу… Но воспоминания не оставляли меня. Я плакал каждый день, в том числе и на работе. Однажды брат застукал меня, когда в лаборатории остались только мы с ним. – Клайв, ты плачешь? Что случилось? Расскажи мне, я умею хранить тайны. Я не смог сдержаться и рассказал ему частично: долгое молчание утомило меня. – То есть вы создали гибрид человека и животного, ты полюбил ее как своего ребенка, и теперь она умерла? Я правильно понял? – участливо спросил он. – Да. Она умерла, ее больше нет… – Я вновь зарыдал. Я не мог рассказать ему о наших ночах. Я не смог бы рассказать это никому. Брат обнял меня, и я почувствовал тепло его сердца. Впервые я чувствовал чье-то сопереживание. Сопереживание близкого мне человека. – Она болела? Так вот, почему ты не хотел разговаривать со мной… – догадался он. – И как ее звали? Хочешь сделать ей памятник? – Дрен. Ее звали Дрен. Памятник? Нет… Я бессилен выдержать это. Я продал ферму, где мы жили, и теперь ючусь в маленькой квартире. Белок принесет нам огромные деньги, скоро я перееду в нормальный дом. Я не хочу, чтобы мне что-то напоминало о ней… Я врал. Я сохранил ее платья и бантик на хвост. Теперь ничто не имеет значения. Моя маленькая Ди на радуге, а я – здесь, на земле. Это неправильно. Бог покарал меня за мои страсти, он отобрал ее у меня. Жестокий, отвратительный Бог. Несправедливый. Но Бог всесилен, и теперь он хочет, чтобы я ушел к нему, стал его вечным рабом. Он помнит мои глаза, покрытые пеленой бешеной любви к ней, получеловеку. Он помнит, как я ухаживал за ней, помнит, как я обучал ее. Помнит, как я наслаждался нашими безумными ночами. Мой член все еще помнит ее лоно, а мое сердце стучит в такт со взмахами ее небесных, ангельских крылышек. Брат, если ты это прочтешь – прости меня. Эльза, если ты это прочтешь – прости меня. Простите меня все, я – ничтожество и раб своих преступных страстей. Я не должен жить, я не должен был создавать ее, я не должен был рождаться. Вы – одни у меня в целом свете. Антидепрессанты мне не помогают, я твердо решил покончить с собой. Я решил, что вскрою вены и уйду в полусне, в ванной. Это самый легкий способ уйти из жизни. Я слишком слаб, чтобы жить. Эльза, я любил тебя. Ты была лучшей женщиной на свете. Прости, что обвинял тебя в этом письме. Но ты виновна в моей смерти, именно тебе принадлежала идея создать Дрен. Многие пишут в записках, что просят никого не винить в их смерти, но я все же обижен на тебя, глубоко тебя ненавижу на данный момент жизни. Я не окончу жизнь с твоим именем на губах, я умерщвлю себя с именем моей малышки на самых дальних островах сознания. Спасибо всем, что были со мной, что поддерживали меня. Но вы бы все равно не поняли моего внутреннего мира. Вам бы было мерзко, вы бы меня презирали. Да, даже ты, брат. Дрен была для меня всем. Я поклонялся каждому сантиметру ее тела. Я искал в аквамариновых глазах ответы на все вопросы Вселенной. И она знала их, просто не умела разговаривать. Она все понимала. Она любила меня. Иногда я делал ей больно, и вот еще одна причина, по которой я хочу уйти из жизни. Я делал зло моей малышке. Я относился к ней как к человеку, в моменты любви – как к богине, а в моменты раздоров – как к зверьку, которого приходится приручать. Я пролил бесчисленное количество слез, а теперь не могу проронить ни слезинки. Я высох, я – иссохшее, мертвое море. Что такое открытость? Это и рай, и ад, и смерть, и жизнь. Ее страшатся, ее хотят познать, ее избегают. Она ослепляет, она играет с нами. Она создает и разрушает. Это и есть Бог. Это и есть тенета рая. Это горизонт, за которым лежит ничто. Я уже одной ногой стою на этой линии, я уже предчувствую муки света. Я предчувствую, как мои глаза закроются, спелёнатые белым. Белое рождает, в белое мы уходим. Время неумолимо, оно все равно соберет нас всех, так зачем тянуть? Зачем ждать смерти, когда ты волен сам прийти к ней? Ванна уже набирается, лезвия готовы. Я слаб, я ничтожный раб страсти. Такие, как я достойны порицания и изгнания. Я сам уйду из общества, пока меня не стали гнать. Я плакал, плакал и молился, резал себя, а теперь ухожу к тебе, моя маленькая Ди. Я больше не найду жемчужин в горячем песке, я никогда больше не опрокинусь в твой аквамарин. Я пил тебя, пил тайно, я проклинал себя за свой грех. Ты была благосклонна к столь уродливой твари, как я. О, моя маленькая, настал час соединения, я ухожу в Открытость чтобы больше никогда не страдать. Видела крошечный отблеск усталых тенет, И я видел его, когда был рядом с тобой. Аквамарин твой рождает самосознание, Твой силуэт дарит вечный покой. Там ты, с воздушными замками, пляшешь, Бога целуешь, возишься с небесным барахлом. А я скоро приду к тебе, моя прекрасная леди, Чтобы вновь забрать твою доброту. Несметные сокровища в твоем теле, Мягкое, теплое, чуткое сердце Бастет, Я пил тебя, пил, словно мученик возле колодца, И умирал, если ты не хотела забыться со мной. Нет, я не жаждал жизнь, я от нее бежал, Чтобы в смертном объятии слиться с тобою, Я плакал, я мечтал о твоем поцелуе, Я ревностно охранял твой сладостный сон. Ты покинула тот дворец, где мы пели с тобою, Твой голосок будет песней моих похорон, Открытое ждет, я не властен, своею судьбою Я распорядился, словно все то был ужасный обман. Теперь мне остались лишь звезды в тумане, Я рвал небеса, я молился, я мог иссушить океан, И больше не будет мучений, я так устал, милая, что Я отдохну теперь там, в райских кущах, я рядом с тобой.Простите еще раз, я уже не ваш. Клайв.