“Да, я знаю этот мир, Я видел его цвет, Бумаги и монет, Вкус яда и конфет, Падений и побед”
— Еще раз! Это никуда не годится, Маттиас! — Музыку останавливают снова, прерывают на середине, вынуждая танцора сбиться и пошатнуться. — Антраша, Маттиас, ты опять опаздываешь, — невысокая женщина хмурит седые брови, кутаясь в шаль. Былое величие балерины большой сцены в ней теперь выдают только крайне специфическая походка и тонкие-тонкие, костлявые кисти рук на резном поручне. Преподавателей принято ожидать: заслушиваться каждым словом и не размыкать губ просто так. Потому Маттиас позволяет себе лишь один шумный вздох. С годами оно как-то проще становится: реакция на критику, репетиция одного и того же куска раз за разом, все новые и новые укоры от преподавателя, которая, поправив очки, командовать продолжает, каблуками кожаных туфель стуча по дереву сцены. — Ногу вытяни. И носок, носок должен в пол смотреть, — звонко причитает, наклоняясь, да пальцы тянет так, что любой нормальный человек бы взвыл. Вот только Маттиас стоит, ногу собственную выпрямляет как может, удерживая равновесие, и глаз не сводит с морщинистых рук, а точнее с положения собственной стопы. Почему-то неимоверно важным каждый раз является факт самостоятельности. Как будто бы он глядеть будет на ноги во время выступления — чего категорически делать не нужно — и тянуть эти носки взглядом — на что, конечно же, на самом деле не будет выделено ни секунды. — Вот так надо, Маттиас. Ты как струна должен быть напряженный с головы до пят. А теперь с самого начала! И помни про руки, тоже натянутые как одна длинная струна. За последней репликой — тишина. Прямо как перед бурей, обязательно накрывающей всех с головой часом позже, и Маттиасу кажется, что любое движение вот-вот вынудит сцену обвалиться. Возможно, потому что он устал. Возможно, оттого что факт одной из ключевых ролей ответственностью сковывает горло. Музыка вновь играет, не давая форы: чеканят клавиши фортепиано, поют звонко скрипки на записи предыдущего концерта, а еще прожектор этот, светло-синий, сцену озаряет резко, не давая разглядеть ни одно лицо в зале. Шаг, взмах, шаг, прыжок. У всех этих слов множество классификаций на французском — названия заумные, выученные Чернином старшим еще в детстве, там, в небольшом зале с полом, который всегда оставлял занозы на ногах и руках. Признаться, любовь к французскому ему привил именно балет звучанием слов мелодичным, отражением идеально отработанных движений в зеркалах. Музыкой жить и чувствовать ее ритм сердцем — удел настоящего танцора. Того, который в зале готов работать по шесть часов а, в отличие от “звезд”, главные роли в спектаклях считает в первую очередь огромным трудом и ответственностью. Очарованный красотой Одетты Зигфрид. Влюбленный, мечтательный принц, не знающий забот — фактически полная противоположность Маттиаса, исполняющего его роль. Принцу не известны синяки на ногах от неудачно задетого станка, не знаком он и с гневом концертмейстера — тучной женщины, которая будет страшнее любого преподавателя в этом старом театре. Вот только есть у Зигфрида с Маттиасом, несмотря на разницу эпох и поведений, что-то общее: недосягаемость. Принц влюблен в прекрасную лебедь, в то время как Маттиас без ума в этой постановки. И ведь кажется, что вот она, мечта: руку протяни и все получишь. Но впереди только две репетиции, разговоры, новый обрыв мелодии и звонкое “жете, Маттиас! Же-те!” Театру, как и любому другому дому для “идеального” всегда будет недостаточно простого танца. Чувства, техника, упорство — полная отдача, даже если танцор является третьим лебедем во втором ряду. Театр опозданий не терпит, искренних слез и сожалений. Только приторную ложь, приправленную отточенными движениями и кристаллами, нашитыми на костюмы. — Заново, Маттиас, заново! Это никуда не годится. Давит до невыносимого сильно: Чернин старший губы кусает в кровь. Ногу вытягивает, получает наконец свой чистый антраша. Еще один, еще, еще и еще. Пусть ноют стопы, пусть продыху ему не дают уже два часа. Пусть сложно, больно, плохо. Главное, что скрипки поют и дальше. Даже если каждый шаг вызывает в теле невыносимо неприятные ощущения.***
Удел танцора — лицо скрывать, эмоции истинные: в гримерке закрываться, роняя с щек прозрачные слезы, и кутаться после в теплый свитер, потому что погода за окном дождливая. Стук капель заглушает тихий всхлип. Звон воды о старый подоконник стирает въевшуюся в черепную коробку мелодию — пусть, всего минут на пять, но этого уже достаточно для того, чтобы хотя бы немного сбросить напряжение. Терпеть, тренироваться, выкладываться на полную. Только так. Иначе большая сцена рано или поздно сменится более мелкой, а навыки, будучи без внимания, иссякнут. Маттиас держится этой мысли каждый раз, меняя одежду на более удобные брюки. Вздыхает, стараясь не думать о том, как сильно дрожат пальцы, а после едва ли не подпрыгивает от скрипа деревянной двери. Опять закрыть забыл. Глупость какая-то. — Зря она на тебя ругалась. Как по мне, у тебя прекрасно получилось, — Флориан или же “(не)извините, меня стучать не научили” дверь за собой закрывает тихо. Ни к чему тревожить погрузившиеся в сон после долгих репетиций коридоры, да и оказался он тут ведь не совсем простым способом. Впрочем, о великом обмане и гордом “я из проверки и пришел глянуть, как у вас тут все с пожарной безопасностью” как-нибудь в другой раз. А пока Флориан руки укладывает на худые плечи и поцелуй, уже привычный, оставляет на темной макушке. — Она Одетту играла когда-то. Я даже фотографии видел, — едва удается по кусочкам собрать голос: также подрагивает, как скрипки под конец той мелодии, а еще звучит сдавленно от боли в горле. Быть может, потому шею мягко накрывают более крупные пальцы, нежели его собственные? Флориан гладит, лелеет, словно из мечтаний о великой сцене возвращая Маттиаса обратно на землю и не позволяя ему сгореть в ней, как мотыльку. К себе прижимает крепко-крепко, до слабой боли, одним тихим “я рядом” прошибая все тело до дрожи и рыданий. У идеалистов удел в юном возрасте гибнуть и сжигать с адекватностью мосты. И пусть он, не такой образованный, как Маттиас, а еще далеко не такой “прекрасный”, не понимает всего этого фарса вокруг грядущей постановки, но тем не менее. Чернин старший, в отличие от своего брата, полностью заслуживает роли принца. Это видно невооруженным взглядом и оправдывается ранними подъемами вместе с поздними отбоями. Стоит ли говорить о том, сколько времени дома тратится на растяжку? Шпагаты, наклоны, махи с просьбой ногу крепко держать. Маттиас — верх трудолюбия. Того тихого и мирного, никому не заметного. Может, потому Флориан должным считает вновь напомнить ему о заслугах? — Ты молодец, слышишь. А теперь дыши глубоко, давай. Раз, два, три. . .