ты разбила папину машину.

В этом мире, сплошь и рядом наполненном несправедливостью, так тяжело дышать. Вдвойне тяжело, если эта самая несправедливость не дает покоя – заседает в душе каким-то мерзким, невыносимым чувством, и разрывает изнутри каждый раз, когда находится повод. Когда больницу из-за коррупции не могут достроить уже который год, когда беспринципные ублюдки с запада наживаются на ресурсах края, когда столь гигантский, богатый регион уже которое десятилетие является депрессивным и дотационным. Когда у Лёни не остается сил не только что-то менять, но и попросту верить, что что-то изменится. Потому что здесь от центра далеко – раздолье для криминала. Как тут обстоят дела – властям не интересно, а если их вдруг и занесет в такую глушь раз в энное количество лет – погуляют по центральным улицам, посветят своим присутствием, перекусят свежей дальневосточной едой и с чувством выполненного долга вернутся в богатую столицу. Потому что Дальний восток воспринимается жителями, как личное проклятие – стоит только перетерпеть пребывание здесь, уехать как можно дальше, как жить станет легче. Никакими усилиями показать не выходит, что этот регион по-своему уникален, интересен и ценен: стоимость коммуналки, загнивающая городская инфраструктура и коррупция, жадно пожирающая скудные крохи финансирования на край, неминуемо замыливают взгляд на все возможные преимущества. И Лёня устает. Просто устает. От бесконечных попыток вернуть справедливость, от безуспешных стараний поднять уровень жизни в регионе, от той всеобъемлющей черноты, захватившей, кажется, абсолютно всё вокруг него. Устает от осознания, что та необъемлемая тайга возможностей, что предстала перед ним на этой богатой земле, из раза в раз умело спускается в унитаз омерзительно беспринципными властями. Устает от ощущения ненужности. Непозволительно часто задумывается, а был ли хоть какой-то смысл в возникновении его здесь, на периферии. Иногда он выдыхается. Не сдается, ни в коем случае – у него в крови идти до победного. Только берет короткий перерыв, чтобы восстановить хоть какие-то силы от полного выгорания к идее что-то исправить. Чтобы только пережить то вечно порицающее изнутри, что корит его за неспособность решить хоть малую часть бесконечного океана проблем. Что давит, как бетонная плита, стоит ему выключить музыку в наушниках или опуститься головой на подушку перед сном. Что заставляет утопать в собственном бессилии, как в застойном болоте, и разрывает так неимоверно больно, будто на физическом уровне что-то поранилось. Что заставляет прогонять по новой свой плейлист, сплошь и рядом кишащий строчками "I'm not okay", "в диапазоне между отчаянием и надеждой", "все, что в тебе есть, тебе делает боль". И Лёню разрывает изнутри. Он не понимает, почему все вокруг ничего не предпринимают, почему живут так беззаботно. Словно кроме него никто всего мрака и бесчестия не видит, а ему нужно за всех этот непосильный груз тащить – и Хабаровск буквально физически ощущает, как это невыносимо, мучительно, адски тяжело. А с Вовой легко. Первые пол часа, вообще-то, дико бесит, что Владивосток его настроя поднять революцию не разделяет – охренел он, что ли? Дальневосточник недоделанный. Лёня сердится, злится, пытаясь до ветреной головы Вовы свои планы по государственному перевороту в сфере политики донести, а потом остывает как-то резко. Потому что Вова изнутри какой-то свет излучает. Не бунтует, не возмущается, Владивосток даже намёка на недовольство после гневной тирады Лёни не высказывает. Такой он доброжелательный, нежный и невероятно светлый, что к нему тянуться хочется, как к теплой батарее после январского мороза. А Вова и сам навстречу тянется. Он улыбается так ярко и искренне, что невозможно в ответ хотя бы уголки губ не приподнять. Он при встрече обнимает так крепко, словно целый год не виделись, и прижимает к себе до невозможного близко. Он целует в щеку совершенно по-детски – без контекста, невесомо и быстро, просто порыв тактильности выплеснуть хочет. У Вовы ветер в голове, Вова непостоянный, рассеянный и такой до ужаса несобранный. Он скачет с темы на тему, потом скачет с тротуара на бордюр, отвлекается на какую-то ерунду посреди улицы, громко восклицает и заливисто хохочет. Словом, Лёню такое бесит ужасно. Бесит ужасно, если это кто-то, кто не Вова. Он и сам не понимает, почему именно Владивосток его не раздражает. Может, потому, что тот больно уж искренний — а ложь и лицемерие Лёня даже в молекулярных дозировках не переносит. А может, потому, что Вова все творит из нежности и безукоризненной любви ко всем. Не пытаясь кому-то что-то доказать, оправдаться или добиться чьего-то одобрения. Он помогает кому-то достать молоко с верхней полки в магазине, охотно переводит ребенка через оживленную дорогу за ручку, делится конфетами из упаковки со случайными прохожими (и, о чудо, моментально заводит себе еще одного друга). Вова будто живет в каком-то другом мире: ему приносят неимоверное счастье закатные солнечные блики на родном море, он приходит в восторг от пробежавшей на Русском острове лисички, да даже вечерняя пробка в городе поднимает ему настроение: ведь в пути можно подумать о всяком, а еще – переслушать гораздо больше треков в плейлисте, чем если бы они добрались быстро. Он постоянно чему-то радуется. По-детски, нелепо так. Будто все проблемы мира мигом исчезают, если в магазине оказывается любимое мороженое. Лёне вот наоборот – всё не так. То в молочном чае с тапиокой слишком много льда, то этого же льда слишком мало, то чай слишком сладкий, то на сироп поскупились, то тапиока слишком разбухла, то она внутри жесткая. А это только чай. И в нем уже столько всего злит. Не злит, почему-то, если рядом Вова. Ему много сиропа – хорошо, повезло; мало сиропа – отлично, не так сладко; много льда – здорово, на улице как раз жара; мало льда – ну и ничего, зато напитка больше; разбухла тапиока – так и клево, она как медуза; твердая внутри – ну и замечательно, сегодня он съест ее вместо обеда. Владивосток радушно предлагает поменяться, если его напиток Лёне больше понравится, а Хабаровск на это только рукой машет – пей ты свое голубое молоко, мне и так нормально. И по какой-то причине напиток действительно становится нормальным. И по сладости, и по температуре, и по этой тапиоке дурацкой – просто потому, что Вова попробовал, просто потому, что ему понравилось. Просто потому, что Вова рядом. Хабаровск думает, что это заразно. Вова заразный. Иначе он не знает, как объяснить, что это легкое, непринужденное, радостное состояние переваливается и на него. Заражает, разделивши напополам какой-то недорогой ролл с тофу; заражает, раз за разом выдавая один из своих наушников; заражает, включая очередную глупую песню из тик-тока. Незамысловатая композиция, вроде как, тоже могла бы Лёню взбесить — не слушает он такую бредятину с подобными смазливыми текстами. Но Вова подпевать начинает — и дороги назад нет. Вове вообще на текст песен, за редкими исключениями, частенько все равно – важно, как она вайбит. Под какую-то можно подурковать вечерком, под какую-то – лирично посмотреть в окно на густой туман, под какую-то – и вовсе дединсайднуться на пару минуток. Вот и включает он тот трек, под который можно потусить с Лёней на прогулке после заката – нужно что-то такое отрывное, качающее, чтобы Хабаровску после непонравившегося чая мигом настроение поднять. Для антуража подпевает песне с первых секунд, радостно подпрыгивая, будто на концерте. "А ты разбила папину машину" — напевает так, будто разбивать машины – неимоверно весело. "А ты убила каждую детальку" — тянет в такт песне, жмурясь от радостной улыбки. И Хабаровску хочется поворчать, переключить песню на нечто с более тяжелой смысловой нагрузкой (свои треки, добавленные из тик-тока, он считает куда более серьезными и одухотворенными, чем треки из тик-тока, выбранные в свой плейлист Вовой). А тот смеется, умело маневрирует, не давая телефон отобрать — мол, слушай, бука, отличная же песня! После первого припева Лёня сдается. Ну как, сдается. Делает вид, что великодушно разрешает Владивостоку одну из песен послушать — но только одну, дальше он сам решит, какой трек окажется следующим. И Владивосток радуется еще больше, продолжая песенку напевать — не придавая значения тексту, но подпевая с интонацией, с выражением. Хабаровск коротко вздыхает. Если он — солнечная батарея, то Вова — самое теплое солнышко, обеспечивающее его энергией на многие дни вперед. Прыгает рядом, веселится, подтанцовывает в такт своей глупой песне. И это, почему-то, в моменте становится важнее, чем все то, что отравляет его душу на постоянной основе. Лёне будто уже не так и обидно – с Вовой словно дышать легче, словно улыбкой его заражаешься, словно проблемы не так уж своим неподъемным весом давят. Как будто ролл с тофу, одни на двоих наушники и какая-то глупая песня из тик-тока спасают мир от многомиллионной коррупции, насквозь прогнившего общества взрослых и абсолютно беспринципных властей. Через наушник в голову льется что-то бессмысленное про препода в универе и лиловый метроном; а через переплетенные ладони, которые Вова импульсивно схватил в такт треку — отрывная юность, родное тепло и какое-то до приятного будоражащее чувство, отзывающееся волной мурашек на каждый бит песни. С ключевой распевки в треке подпевать начинает и Лёня. Чувствуя приближение самой кайфовой части песни, Приморский хватает его за обе ладошки, тащит на какое-то ближайшее свободное пространство — раскрутиться. Лёня быстро подхватывает его намерение, и, крепко переплетая кисти, подкручивается на пятках посильнее. Под незамысловатое "па-па-пара-пам", мерцающие по сторонам огни сумрачного Владивостока, теплые ладони Вовы и его же лучезарную улыбку мысли об окружающей несправедливости выбрасывает из вскруженной головы окончательно. Лёня не замечает, что и сам начинает улыбаться. Искренне, до характерных морщинок под глазами, так, что с непривычки лицо быстро устает. Перед припевом они останавливаются, крепко схватившись за ладони, и, склонившись друг к дружке поближе — словно намереваясь рассказать самую секретную из своих тайн, — в унисон восклицают "что ты разбила папину!..". Плевать на косые взгляды прохожих, все равно на шушуканья за спиной. Смысл теперь имеют только два слова — "папину" и "машину", повторяющиеся еще с десяток раз до конца песни. Смысл теперь только в том, чтобы прокричать эти слова так громко, насколько позволит юношеское горло — но обязательно вдвоем, обязательно вместе. Смысл теперь только в том, чтобы размахивать переплетенными ладонями в разные стороны, а потом, как песня кончится — открыть бутылку китайской колы, которая от их глупого танца непременно взорвется мощным фонтаном. Смысл теперь только в том, что им обоим хорошо — а значит, на бесконечные проблемы этого неправильного мира, чересчур серьезных взрослых и бессмысленный текст песни можно ненадолго закрыть глаза.