Обречённый посёлок

Вот живёшь в посёлке и думаешь, и думаешь. Зачем? Не знаю, само как-то думается, мается в мае, в июле, в остатках соуса со свинины, которые никто не будет как обычно, и как обычно всё придётся доедать деду. Вот дед умрёт, и некому будет доедать этот соус. Но пока доедает дед, пока жив. И про Куприна думаешь, про книжки, затрёпанные такие, старые книжки. И трава растёт, а домик из камушков, днём прохладно, а ночью - тоже прохладно. Иногда Яр приходит, и уже о нём думаешь : «Что ж ты такой, а?». Он белобрысый, швед, у меня в жизни и в книжках-сти́шках все недалёкие, такое чувство. Этот Яр всегда чудил чудеса. Маленькие и побольше. Бывает, с крыжовину, бывает, с целый куст чудеса. Вот однажды учудил, до сих пор помню, аж плакать хочется. Яр этот как-то должен был Корю и Мольиско привести из леса Кеесу. Этот прохвост, и жулик, и всё сразу в одном лице Кееса, щуплый, смуглый, бесит аж, постоянно куда-то пытался. Вспоминаю про это и думаю, и думаю : может, не вся вина на Яру лежит? Может, не только Яр виноват в этом стыде? Он ж не пытался всюду, если вспомнить, как Кееса. При всяком раскладе или, как говорят бывалые, при всяком раскладе, Кееса в тот день снова пытался. И так пытался, так пытался, снова всех избесил, сам тоже бесится, а всё пытается... Допытался, в общем, наш Кееса, и так далеко он это сделал, и так поздно-темно, что надо было уж нам самим пытаться, чтоб вернуть пытливого нашего Кеесу. Там Корь был и Мольиско, славный мой дружище Мольиско... Вспоминаю о нём и думаю, и думаю, и снова плакать хочется. И я там был. Страшно ужасно, беспросветно. Мольиско уж, мой славный sentimental, хоронить принялся Кеесу, а Корь сказывал, что надобно отойти Кеесу возвращать. Отправили Яра, ибо, как сейчас помню этот чудный ход мысли Коря : щуплого и смуглого прохвоста и жулика, что всех бесит аж, должен по всем законам жанра вернуть белобрысый швед, чтоб контраста больше было, чтоб резче было. Ну, противиться Корю никто не умел, ибо жёсткий он был, противный даже, как недозрелые ягоды, которые глупыши жрут зачем-то, как переспелые жёлтые огурцы, что вот-вот начнут стрелять семечками. Яр пошёл возвращать Кеесу, далеко, поздно, страшно. И вернул Яр Кеесу, и было бы всё преприлично-прездорово, как окончание любого краткого воспоминания, которое думаешь себе, когда живёшь в посёлке, в домике из камушков, где днём прохладно, а ночью - тоже прохладно, если бы не чудеса этого Яра. Яр Кеесу, в общем, вернул, но с оговоркой, такой сомнительной, туманной, с какой может только мой Мольиско. И я. И Блок. И Белый, и Чёрный, и такой красивый-заводной, у которого имени не помню, но который несомненно, вот я это знаю, несомненно мог бы извергнуть из недр мыслей своих и своих планов такую же или даже более, чем эта, сомнительную оговорку. В нашей истории это была даже скорее не оговорка, а скорее отделка, ибо было всё это не на словах, а на деле. На деле Яр с Кеесой совершили этот стыд, о каком вспоминаешь и думаешь, и думаешь, и аж плакать снова хочется. Яр рассказывал, что шагал за Кеесой по бурьянам, по бурям, по бурым боровам, загибал брови от изумления : и далеко же запытался этот прохвост и жулик Кееса. Кеесу нашёл, стал было уже возвращать, и было бы всё тогда преприлично-прездорово, если бы Яр не захотел поддержать допытавшегося очень далеко и темно Кеесу словом. Словом, Яр решил сделать, точнее сказать так, чтобы Кееса больше никогда не пытался от нас так далеко, темно, глухо и страшно. Ведь хоть Кееса хоть и был тем ещё прохвостом и жуликом, хоть и был щуплым, смуглым и бесил всех очень и этим, и вечными своими пытаниями, он ещё был весьма славным, весёлым и даже, может, иногда хорошим и полезным, редко, но и таким, да, таким он тоже бывал. Как дождь был наш Кееса. На дождь приятно смотреть, поэтому в наше время и понабралось, и поразвелось, и понаросло столько любителей дождя. Но от дождя, на самом деле, мало толка. Осенний, зимний, весенний дождь бесполезен, как пытания Кеесы по разным сторонам и местам. Но вот дождь летний очень бывает нужен. И у Кеесы случались такие проблески лета, у нас у всех они случались, и тогда Кееса становился дождём, то есть нужным. Только никто никогда ему про это, про то, что он нужный, вот точно помню, не говорил, ни я, вот точно помню, ни Корь, ни Яр, ни Мольиско, мой Мольиско, ни дед. Деда Таполь звали. Хороший человек был дед, можно сказать. А вот про Кеесу такого не можно сказать было, своими пытаниями он сам поставил на этом крест. И вот зачем-то, возвращая Кеесу к нашим через всё те же бурьяны, бури, всё тех же бурых, багровых и бордовых боровов, Яр решил доложить Кеесе о том, о чём выше написано. О том, что Кееса не бесполезный. Наверное, о чём-то ещё говорил Яр Кеесе, я Яра знаю, он может, потому я могу говорить, что Яр мог говорить Кеесе что-то кроме того, что Кееса не бесполезный и даже, эпизодами, клочками, короткими воспоминаниями на крылечке домика из камушков, нужный. Наверняка говорил, говорил Кеесе что-то о том, что Кееса очень перспективен, богат воображением, и наставлял ему наверняка в своих словесностях и чистосердечностях никогда не слушать нашего с Корем и Мольиско молчания о том, что Кееса нужный. Точно что-то ещё говорил Кеесе Яр, только не говорил мне того, чего говорил Кеесе. Но я точно знаю, что без словосложений о глазах, в которых осознанность и желание пытаться всюду, как свиристель, о складе, даже целом хранилище ума Кеесы, о его щучьей щуплости, о смуглости, какая бывает только у бедных, а как известно, чем беднее человек, тем шире душа его, не обошёлся старина Яр. Ибо не мог Кееса с просто так, с внезапного не нашего, а какого-то ихнего посыла, растрогаться до такого, чтоб, а это Яр мне точно рассказывал, вот как вчера было, помню, рассказывал, чтоб кинуться Яру на шею, кинуться на Яра на всего целиком с руками и ногами, свалить его в какой-то, а, может, и не в какой-то, а во вполне определённый куст... Не знаю дальше, что было, как ни пытался, не смог вытащить, выскоблить, выскрести этой тайны из Яра. Знаю только и помню, и как вспомню, так плакать хочется, что вернул Яр Кеесу уже к свету, точнее, к домику из камушков. Я тогда Куприна читал, прохладно, и трава росла. А Яр с Кеесой вернулись, как и хотел Корь, с контрастом, резко. Как шапка от кулича выглядел белобрысый швед Яр, орудий рукой свой белобрысый лоб, и как нижняя часть кулича, которая под шапкой, и с которой я за всю свою жизнь, признаюсь, так и не разобрался, что делать, и поэтому использую её как подставку для стола, выглядел щуплый и смуглый Кееса, который с того времени или, как говорят бывалые, с того времени бесил нас всех не так уж и сильно. Уж не знаю, честно не знаю, что такого Яр сказал Кеесе тогда, чтоб Кееса перестал нас бесить. Да и пытаться Кееса стал меньше. А Яр после этого случая выглядел как не допрыгнувший до другого берега Выва атлет, или как любитель котлет, узнавший, что виноват не дед, а швед, и котлет больше нет. И не говорит Яр ничего, вот и не знаю, что у них там случилось. Хотя, наверное, и я не говорил бы о том, что случилось, и отчего я выгляжу как недопрыгнувший атлет или как любитель котлет, когда таковых нет, и виноват не дед, а швед, если бы на меня кинулись на всего целиком с руками и ногами. Ведь скорее всего или, как говорят бывалые, скорее всего, если б на меня кинулись на всего целиком с руками и ногами, я б согнулся и задрипался бы, как рыба, выброшенная на берег, или как больной столбняком больной. И не писал бы сейчас ничего. Вот живёшь в посёлке и думаешь, и думаешь, случается, о таком, и аж плакать хочется. Но я жив, и даже привит, и хоронить мне себя не надо.