Несгораемость

—Прошу... Прошу прощения! — тяжёлый и сухой кашель. Кусочки земли взлетают в воздух. Падают с грохотом на землю. Или же остаются в воздухе, не жалея глаз и голос. — Прошу прощения... Вы как? — Ты... Да вот, бывало и лучше, — мужчина словно заяц навострил уши. — Берегись!        Парень задумчиво почёсывает свою неопрятную и посеревшую от пыли голову, а его лицо становится более хмурым, когда он бросил свой взгляд на опалённые и явно влажные листы на столе неподалёку. — Вот, собственно, что и случилось... А после бабах! Тудум-тудум и я тут! — он весело разводит руками, совсем по-детски и мальчишески. — Я правильно понял, что в тебя чуть не прилетел кусок чего-то, и ты об этом так легко рассказываешь? — Его товарищ, скучкованно сидящий подле него, с изумлением рассматривает деревянные половицы. — Я поражаюсь тебе, Ёкомидзо! — Знаешь, Муситаро... Твой голос стал каким-то более грубым с момента как мы сюда переехали. Русской речи наслушался? — Чего?! Ты, баран, — Он с неосторожностью хлопает по кудрявой голове Ёкомидзо и, словно из выбитого ковра, из неё посыпался всякого рода мусор. — Тьфу ты! За своей мочалкой давно не следишь, да?! А... А чего тему-то перевёл? — Вдруг подуспокаивается он. — Ну, как сказать «перевёл», просто отметил любопытную деталь... И он очень мила- — И вот снова ты перевёл, — он вздыхает. — Ой, ну подумаешь. Что было то прошло, нечего такое ворошить! Я сейчас жив и то хорошо. Лицо Огури — товарища-Муситаро так звали — озарилось растерянной улыбкой. За окном выдавались дружные и громкие кликающихся казаков, носящихся в недалёкой степи да наблюдая за её, деревни, где и находилась изба, благополучием. И будто бы вздрагивая от звучания жизни, Муситаро сжимает своё отрепье, совершенно закрывшись. — Да, это точно... — Я всегда знал, что ты из мрачных типов, Муситаро! Слушай, а ведь скоро будет поездка... Поездка в поле, представляешь! — он встал, легонько пошатываясь. — А там ведь столько интерес... — звонкое падение, — Ауч... — Ёкомидзо, ты дурак, — слегка подрагивает его голос. — Сам ведь знаешь, что ноги особенно после подобного выдержать не смогут, а сам встаёшь. — Ого, а я уж было подумал, что ты заикнёшься про поездку, Муситаро! — хихикнул он пластом разлёгшись на полу. — Кстати, а чего это мы до сих пор не по имени друга друга зовём, а по фамилии... Якобы чужие друг другу люди! Ну не дело это, понимаешь? Погоди-погоди...        Кутерьма звуков за окном подуспокоилась и начала всё приближаться к деревне... Даже дыхание приутихло: всё слушало, слушало куда зычный говор придёт. И вот, дерево начало звонко трещать под нетерпеливыми ударами кулаков и весёлым «Хозяюшка, прошу открыть!» — Хозяюшки тут нет, но зато есть я, — вяло отвечает Ёкомидзо, чуть ли не навалившись на дверь. Стоять да ноги не держат, а вот за карабкаться и крепко-крепко держаться за ручку не составляет для него труда. Надавив, дверь открывается и он не по своей воле падает в ноги. — Хей, казачок, а ты чего разлёгся в ногах-то? — говорит он это открыто, с раскатистым «щ» там, где его и в помине быть не должно. — Не держат меня они, в этом и проблема, — сказал он с открытым, заметным японским акцентом. — Поддержать тебя, может, аль не надо? Не трудно ведь нам, — добродушно он улыбнулся. — Думаю, что помощь сгодилась бы...        Без лишних слов его подняли на руки да так легко, словно он ничего и не весил. А после так по-свойски применил ладонью остальных казаков, что мысль возникает: «а не его ли это хата?» Горячо перешёптываются, перекликиваются между собой казаки, а Ёкомидзо смотрит как заворожённый. Вся комната была наполнена этим мягким шумом, в котором так хотелось раствориться... — Кстати, акцент у тебя какой-то... Нездешний. Я прав? — вытягивает его из мыслей выручивший казак. — И у тебя тоже. Он непривычно мягкий... — Ну, мой родной язык — это татарский. Поэтому-то и мягкий. А ты откуда родом? — Из Японии, — с некоторым стыдом в голосе сознаётся Ёкомидзо. — А-а-а. А я с Крыма, знаешь наверняка. Ну, красиво там! Планирую позже туда вернуться, домой-то. Знаешь как говорят? А вот не знаешь. «На Дону хорошо, а дома лучше». — Любопытно... Кстати, я журналист, можно таки выразиться. Вон, — он мотнул головой в сторону стола, — мои самые последние записи. Может и ты обрадуешь газету чем-нибудь? — Ну чем тут обрадовать! Служба службой. Поклялся за родину голову отдать, так и себя не жалею: стараюсь во всю, как только немца вижу, так сразу коня подгоняю к нему и давай эту пакость! — его новый товарищ эмоционально размахивает руками. — Да, мне кажется, что это крайне увлекательно... Кстати, как тебя звать? — Друзья меня Азатом зовут. Тебе тоже разрешаю, товарищи, как-никак. А ты чего-т в тот угол поглядываешь? — с недоумением глядит он в ту же точку, куда смотрел Ёкомидзо. — Да так, кажется, мне надо идти, Азат. Очень приятный ты человек, — он, поддавшись вперёд, свалился на пол, чем привлёк шуму. С силой двинул сначала одной ногой, после вяло — но с каким стремлением! — постарался поставить другую. Не шибко-то и слушались для ходьбы. Под взглядами казаков, он начал передвигать руками, ползком, как змея. Ох и пожалеет же он потом — заноз не наберёшься! Однако подобная отвага не чужда там каждому. Совершенно выбившись из сил, он садиться рядышком с Муситаро, что забился в уголке и с красными, но удивлёнными глазами наблюдал за происходящим.        — Ну чего ревёшь? Я ведь теперь с тобой, — переключился он на тихий японский. — Если глаза красные это не значит, что реву, идиот. — Твоя правда... Огури прижал колени поближе, словно обнимая сам себя. И начал говорить, тоже будто сам с собой. — А вообще так много слов непонятных... И люди тоже непонятные какие-то... Ёкомидзо лишь с долей сострадания наблюдал за ним. — Хочешь могу завтра показать то, из-за чего сюда приехать можно? Тебе понравится, честно! — он легонько прикоснулся рукой к потрясывающейся спине. Огури словно кипятком обожгло, так резко он оттолкнулся, невнятно что-то прошипев. — Окей, ладно, — твёрдо и холодно прозвучал голос.        Только-только первые лучи солнца пробились в окно, как Ёкомидзо уже тихонечко, на цыпочках встал и прокрался к Муситаро — да, именно встал! За ночь он полностью исцелился и теперь вновь может ходить! — с нетерпением будя того. Сонный и ничего не понимающий Огури был застан врасплох: его уже за руку повели из избы. Да так не бдительно, не осторожно, словно он не знал, что вот-вот, из-за угла может нагрянуть угроза. И причём место совсем новое и незнакомое, а вёл он так, словно родился тут. Вот и сизый туман стал покрывать тихие, спящие поля, блестящие утренней росой. И чем дальше уходили в пелену тумана, теряясь там, тем более спокойно и безмятежно становилось. Словно душа могла найти покой в переливающимся пении ранних, утренних пташек, тяжёлом запахе цветов и опаляющей речной прохладе с её нежным журчанием. — «В этой роще... берёзовой...» — начинает запыхавшийся голосом Ёкомидзо, с его картавым русским. — Ой, нам недалеко! Муситаро ничего не говорит, лишь смотрит под ноги, да по сторонам, разглядывая эту берёзовую рощу, расходящуюся к туманному, пустому берегу. — «Вдалеке от страданий и бед... Где колеблется розовый, немигающий утренний свет!» — немного отдохнувши продолжает Ёкомидзо, словно он сам сочинил и продолжает мелодию, — А дальше не помню, — хихикает он, глядя на реку. Но всё он помнил. Лишь не хотел прерывать это упокоенное молчание Огури. — Да... Давай продолжать наше дело до конца? Я уверен, что всё не зря, — и Огури смотрел вдаль, туда, где за перекатом терялись в утренней мгле ещё больше берёз и, возможно, спокойная жизнь.       

Жизнь на фронте нелегка, но её красят пылкий дух наших воинов, наших казаков; не так долго до победы!

— заголовок неизвестной газеты, 1941.