Воспитательные меры

***

      — Ты не умираешь, Комаэда.       И Нагито будто выдернули из-под толщи воды, в которой до этого топили — звук, быстро сменивший первоначальное гудение, так, будто уши на самом деле внезапно разложило, запах влаги, и его взгляд наконец-то сменил траекторию. Точнее, впервые простроил хотя бы какую-то.       Всегда, когда он, стоя комично статически, позволял своему взгляду сделаться отсутствующим, Комаэда думал об одном и том же — его собственная болезнь. Угадать ход его мыслей труда не составляло.       У Камукуры голос беспристрастный, флегматичный, но не монотонный. И, тем более, не отстраненный — если Изуру решил заговорить, он уже уделил обсуждаемому предмету по крайней мере толику внимания: отстранённость и его речь — понятия контрарные. Так кажется только с непривычки — со временем Нагито научился распознавать в его голосе остатки интонации.       Когда Комаэда хотел быть точнее, он думал, что интонировал и уделял внимание в нем Хаджиме Хината, его находящиеся под давлением искусственно привитых способностей остатки личности. В этом и заключался парадокс, его маленькая внутренняя коллизия: все обожание, почитание, восхищение и целый смысл собственной экзистенции были вызваны и адресованы убитой личности запытанного бесталанного подростка.       Нагито пришлось заново осознавать себя в мокрой подвальной комнате. Против обстановки он ничего не имел, несмотря на то, что впечатление от нее складывалось гротескное, — на потолке яркая белоснежная лампа, больше похожая на прожектор и придающая каждому сантиметру помещения неуютный прохладный оттенок, на полу немного влажный голый матрас, посередине — стол Камукуры. Конкретно так стол он никогда не присваивал, но Нагито все равно предпочитал лишний раз к нему не приближаться — любое дело, для исполнения которого он требовался, всегда принадлежало Изуру.       Какое-то неопределенное время Комаэда молчал.       — Когда что-то не происходит в надлежащий момент, удара нужно ожидать в любую секунду, — в конце концов прервал тугую висящую тишину он и усмехнулся, переводя расфокусированный взгляд с затылка сидящего за бумагами длинного делового письма Камукуры куда-то в угол. — Особенно когда контекст — это.       Это. Умереть, по прогнозам, Нагито должен был еще лет в шестнадцать, потом в семнадцать, а потом — Трагедия, и о том, чтобы обследовать и отслеживать его состояние беспокоиться стало некому. Впрочем, ясности положению вещей это не убавляло — он видел это в любом своем отражении, он чувствовал это каждый раз, когда возникала надобность производить мыслительный процесс или дело доходило до эмоциональных реакций. Больше подсознательно, где-то в закромах, на уровне остатков нормальности, которые, будто через толстое-толстое стекло, пытались, с переменным успехом, до него достучаться.       — К этому моменту ты должен был понять, как мир вокруг нас на деле работает, — без укора, но определенно наделяя слова особым весом отозвался Изуру, впрочем, все еще не отрываясь от письма; Нагито, насколько он мог, считал в нем несогласие и некоторое недовольство.       Вместе с увеличением количества проведённого с Камукурой времени у Комаэды возрастала уверенность в том, что любые подобия обычных человеческих эмоций, хоть и в этом случае — симулякры, специально для него Изуру демонстрировал максимально наглядно. В пределах разумного, но все же. Нагито пробовал всматриваться в мимические мелочи, пробовал придавать значение малейшим изменениям позы, вслушиваться в темп, тембр и тон, и каждый раз осмыслить и привязать их к чему-то конкретному оказывалось на удивление просто.       — Рано или поздно это случится, — Комаэда с некоторой, как ему показалось, излишней наигранностью повел плечами и слегка присел на свободный край стола. — Я чувствую.       — Это и есть проблема, — фасадного равнодушия Изуру, очевидно, не оценил. — Сейчас все не просто, как ты думаешь, уравновешено, в данный момент перевешивает удача, — и он озвучил сам собой разумеющийся факт.       Они оба знали, что это произносится вслух исключительно для того, чтобы рано или поздно установка вбилась Нагито в голову. И оба также знали, что это было резонно.       Комаэда внутренне стушевался, но, в попытке не ударить в грязь лицом и наконец отойти от собственного вездесущего образа человека без кожи, предпочел сохранить непоколебимый вид.       — Твоя, — снова усмешка, но где-то приправленная горечью; он повернул голову и посмотрел Изуру в лицо, чувствуя в груди до омерзения медленное формирование метафорического комка.       Тему собственной безнадежности Нагито бы не поднял даже под дулом пистолета.       — Сути это не меняет, — тот все еще не прервался и оканчивал третий лист, который, вроде как, должен был стать последним. — В скором времени мне предоставят оборудование, и я займусь твоим лечением, — прозвучало от него тоном априори решенного вопроса.       — Не стоит, — сорвалось с языка, и Комаэда быстро пожалел о том, что сказал это вслух. Окончательно потерявшись, он отвернулся, — Вряд ли это имеет смысл.       Изуру не ответил. Только на несколько секунд отложил ручку, выпрямился и одарил его взглядом. Каждый раз у Нагито возникала мысль, что такими красноречивыми взглядами Изуру его своеобразно наказывает. И, в качестве воспитательной меры, они оказывались на удивление эффективны. Комаэда даже стал на путь к тому, чтобы перестать воспринимать любое самоуничижение как что-то, гарантирующее безопасность.       Несерьёзная, намеренно-легкомысленная полуулыбка за несколько секунд окончательно сползла с лица, обнажая глубокую, будто вселенскую, усталость. Треск вырвиглазно-белой лампы посреди мертвенной тишины внезапно сделался отвлекающим. Будто сама его перцепция пыталась отвлечь Комаэду от этого разговора.       — …Вырвалось.       — Конечно, — он почувствовал на руке тепло параллельно с тем, как последняя гласная разрезала беззвучие.       Аккуратно, необыкновенно тихо Камукура вышел из-за стола и, немного перегнувшись, взял его за руку. Убедившись, что теперь он всецело завладел вниманием Нагито, сохраняя острый, будто натянутая между ними металлическая проволока, зрительный контакт, он поднес тыльную сторону ладони к губам и оставил невесомый, практически не коснувшийся кожи поцелуй.       Момент был будто стеклянным. Или это то, каким Нагито хотел его видеть. Стеклянным, прозрачным, замороженным — иными словами, визуальным и осязаемым; каким-то, какой имеет доказательства своей бытности, к какому всегда можно вернуться и рассматривать, разглядывать каждый кусочек вплоть до досконального запоминания, потому что все, что его память способна с собой унести — ошметок.       Эти мимолетные, эфемерные губы Изуру на его коже будто пропороли его ладонь насквозь, будто поцелуй был тем, что померещилось глазам вместо кинжала, который ощутило его тело. И Нагито замер. Глаза расширились, взгляд будто бы раскрылся. Это не был их первый раз физического контакта. Но сейчас это был жест.       Молча, плавно, как бы делая само собой разумеющееся, Камукура обошел стол, остановился напротив, подался вперед и поцеловал его в губы. Плотно, с натиском, так, что Комаэда слегка сдвинул корпус назад и оперся руками о столешницу.       От прежде навязчивого треска лампы не осталось и следа. Стекло момента будто разбилось — теперь это не было что-то зрелищное, сценичное, что хотелось запечатлеть, теперь это было «здесь и сейчас». Камукура вжимал его в стол, потому что знал, что Нагито это нравится. Он был уверен, что Изуру знает его как облупленного и с легкостью может воспроизвести именно тот подсознательно желанный сценарный алгоритм так, что у Комаэды за несколько секунд от возбуждения подкосятся ноги.       Камукура был складен, изящен в своей внутренней пустоте, даже не существуя как личность — в своей безэкзистенции, но при его создании где-то просчитались — не так много времени заняло формирование желания развивать и заново взращивать в себе что-то человеческое.