***
для юлия день начался как никогда хорошо — в дом через толстое оконное стекло, через пыльную ситцевую занавеску проник солнечный луч, ослепив только проснувшегося юношу, с кухни пахло любимым пирогом с зеленью, который служанка аннушка, добрая крепостная сорока с лишним лет от роду, с обветренным лицом и веселыми глазами, готовила редко, только в особенные дни по указанию барыни, в комнате было тихо — шумных сестер по близости не было. со двора был слышен звук разлетающихся под тяжестью топора осиновых чурок. юлик старался оттянуть момент пробуждения, долго тянулся на дорогих хлопковых простынях с роскошной народной вышивкой, нежился под тяжелым пуховым одеялом, утыкался длинным тонким носом в гусиную подушку, пытаясь снова провалиться в ленивый, долгий, выходной сон. но сон не шел, а солнце за окном намекало на приближающийся обед, потому парень приподнялся с кровати, опустил ноги на нагретый паркет и, нехотя встав, отправился умываться. спустившись на первый этаж большого поместья, юлий оглядел столовую — всё выглядело как никогда чисто, почти празднично. аннушка бесконечно летала с кухни к столу и обратно, таская расписанные фарфоровые и тонкие, почти невесомые хрустальные блюда с едой. поставив длинную, потешной формы тарелку с большой, пахучей стерлядью, служанка обратила внимание на юношу. — вы как раз к обеду, барин, — она улыбнулась и убежала обратно на кухню, продолжив говорить уже оттуда, — как вам спалось? — замечательно, аннушка, — крикнул ей в след юлик. она была его любимой крепостной, и относился он к ней как к родной тётушке, ведь помнил её заботливые, мягкие руки, добрую улыбку, ласковый голос столько, сколько помнил самого себя. в их доме было не принято относиться к крепостным, как к людям второго сорта, и родители юлия старались общаться со слугами на равных, прогрессивно и на европейский манер. аннушка же была практически свободным человеком, по крайней мере такое впечатление производили её отношения с хозяевами, и в поместье онешко не чувствовала притеснения от слова совсем — здесь она была как родная, и дела по дому выполняла не из долга перед барской семьей, а, скорее, по любви. часто, по вечерам, сёстры юлия, шебутные громкие девушки, тихо усаживались рядом с крепостной и слушали её нежный, низкий голос. она не могла прочесть им умных книг на французском языке, зато могла рассказать о своей молодости, которую провела в далёких, практически непредставляемых сестерами, сибирских лесах. аннушка много говорила об отцовском доме, о твёрдом характере главы своего семейства, о том, как он колотил их с братьями плетнями за провинности, и девушки с испугом прикрывали рты ладошкой, но тогда служанка улыбалась, приговаривая: «что ж вы, милые, неколоченные совсем? а мы вот все колоченные были. и ничего, любила ведь я его», и сестры, успокаиваясь, думали: «и правда, ничего, любила ведь». у аннушки никогда не было мужа, и детей у нее тоже не водилось. когда девочки спрашивали у неё: «и что же вы, аннушка, никогда не любили?», она скромно и непривычно тихо, почти шёпотом, отвечала: «любила, миленькие. а кто ж не любил то?», но тему эту быстро переводила, всем своим видом показывая, что говорить об этом не желает. и только с юликом, своим любимцем, она однажды, бурной февральской ночью, когда ветер за окном гнул стволы вишневых деревьев в саду, поделилась своей историей. до того, как женщину выкупили в дом онешко, она жила у другого барина за тысячи километров отсюда. там она долго была в отношениях с крепостным мельником федором, высоким, горбатым мужчиной. она говорила о его мягком, почти детском, характере, о том, как часто он носил ей букеты полевых ромашек, оставляя их под окном барского дома, а однажды привез из города пуховый платок. аннушка долго ругалась, откуда он взял на подарок деньги, но сразу забыла обо всей ругани, когда увидела себя в большой зеркало в гостиной комнате — тогда она почувствовала себя настоящей барыней, её сутулые от тяжелой работы плечи расправились, а лицо озарилось улыбкой. об этом платке она говорила юлику долго и много, и на глазах её даже навернулись скупые слезы. мальчишке было сложно понять, как такая простая вещь может принести столько счастья и надолго остаться в памяти, ведь его сестры и мать получали такое от отца по поводу и без, но что-то теплое, мягкое и нежное окутывало его сердце тогда, когда он смотрел на аннушку, предающуюся воспоминаниям. подходя к концу истории, женщина стала тише, и огонь в её глазах, разожженный счастливыми воспоминаниями, угас. аннушка «понесла» от мельника, и это был самый желанный ребенок, какого только можно представить. женщина вспоминала, что не могла дождаться рождения «маленького», и все её мысли были заняты только этим, а федор так вообще старался не отходить от аннушки ни на секунду. вместе с приближающимися родами, приближалась и осень — время покоса. там, на покосе, аннушка и потеряла всех разом. в очередной день косьбы женщина отправилась в поле — барин хоть и уменьшил количество её дел по дому, дав ей помощницу из малолеток, глупую маленькую курносую девочку, но от работы на сенокосе освободить не мог — не так много крестьян было в его владении. далее аннушка рассказывала совсем быстро, скомканно и отвернувшись от юлия. то ли по неосторожности, то ли специально — известно одному богу — косившая рядом женщина порезала живот аннушки. ребенка крепостная потеряла. «слава господу сама жива осталась». — а что же федор? — спросил тогда пораженный историей юный юлик. — убился он, на мельнице нашли повешенным, не выдержал, — подытожила свой рассказ крепостная, — а я вот выдержала, — утерев слезу рукавом и улыбнувшись, продолжила она, — выдержала, и теперь тут, с вами, любимыми. сестрам вы только не рассказывайте, барин. они хоть и взрослее вас, да не надо молодым девушкам знать такого. юлий тогда пообещал никому не говорить об этой страшной, больной тайне служанки, и действительно не рассказал. только часто после этого ночью мальчишка не спал, а долго крутился в постели, представляя молодую, статную аннушку в пуховом платке, её горбатого, доброго федора и то, каким замечательным мог бы быть их ребенок. — юля, а, юля, — игриво пролепетала вбежавшая в столовую настя. её длинные, рыжие волосы были собраны во французскую косу, а летнее, голубое платье, привезённое отцом из командировки на прошлой неделе, которое девушка практически не снимала с момента, как оно оказалось у нее в руках, и даже поругалась из-за этого с «маменькой» — так она называла мать, юлию это прозвище ужасно не нравилось, оно казалось ему излишне слащавым и неподходящим строгой, стройной матери — развевалось от сквозняка, проникшего в комнату через открытую дверь. девушка была ужасно красивой во всей своей свежести, молодости и простоте, и выглядела гораздо младше, чем являлась на самом деле — ей шёл восемнадцатый год, но поставишь её рядом с четырнадцатилетними — не различишь ни за что. настя бросилась на шею брату: — ну наконец-то ты проснулся, миленький! а мы уже во всю венки плетём, — похвасталась она. — ну плетите ведь, а мне-то какое дело, — юлик улыбнулся и аккуратно отстранил сестру от себя. — как какое дело, юленька? как какое дело? — залепетала еще громче девчонка, — праздник ведь сегодня. — какой праздник? — без интереса спросил парень. его внимание больше привлекала пахучая, жирная рыба на столе. — так ивана купала, — сказала настя и направилась к выходу из большой, светлой столовой. — не люблю я это всё, — произнес с долей неприязни юлик, обернувшись на сестру, — знаешь же, не люблю. никогда не праздновал, и сегодня не буду. — дурак ты, юля, — уже выходя из комнаты, крикнула сестра, — а ведешь себя, как будто самый умный. «думай, что хочешь» — хотел было ответь юлий, но решил не продолжать бессмысленного разговора. ивана купала он действительно не любил, более того, даже презирал. парню было совсем непонятно, почему его православные, почти ортодоксальные, сестры продолжают отмечать этот языческий праздник, а родители еще и поддерживают их в этом. конечно, это были не совсем собственные мысли мальчишки, он позаимствовал их у столичного гувернанта ларина, который приехал к ним к ним несколько лет назад из петербурга. дмитрия александровича сестры онешко побаивались, предпочтя ему других гувернанток, заботливо выписанных родителями из заграницы, но юлик его очень уважал. юноша любил слушать преподавателя, особенно «в исполнении» ларина нравились ему философия и география. гувернер не стеснялся в выражениях, часто используя такие слова, которые родители мальчика позволить себе не могли, и юлику нравилась эта развязность мужчины, граничащая при этом со столичной интеллигентностью и чопорностью. в столовую вошли все три сестры юлика, шумно обсуждая что-то, занимая свои места за столом. — что же ты, юля, не выходишь к нам? — улыбнувшись, спросила даша. она была уже совсем взрослой, двадцати пяти летней девушкой, и всем своим видом демонстрировала эту взрослость — платья её сильно отличались от платьев сестер, они были куда роскошнее и дороже тех, что отец возил им с ярмарок, а волосы были уложены особенно аккуратно, укладкой дарья занималась сама, не подпуская к себе крепостных. девушка уже несколько лет жила в петербурге и училась на женских курсах. эта столичность и образованность также читались во всех её движениях, в мимике, в жестах, в манере речи. там, в петербурге, она была знатной гулёной, любительницей балов, посиделок в салонах и рюмочных, но здесь, в деревне, всё равно казалась в разы строже сестер. даша приехала домой на лето, и старалась впитать все радости сельской жизни, отпечатав их на себе в полной мере южным неблагородным загаром и синяках на коленях, дабы сохранить в себе ощущение дома до самого рождества, когда она в очередной раз сможет вырваться из суетной, праздной петербургской жизни в свою родное гнездо. — не любит он нас, — хмыкнула настя, шутливо надув губы, а затем громко рассмеялась. юлику думалось, что никогда в жизни он не увидит никого красивее сестры, когда она смеётся. всё её молодое тело тогда вздрагивает, щеки заливает краска, а глаза светятся ярче августовских звезд. — я очень вас люблю, — подыграл юлик. он прекрасно знал, что девушки и так уверены в этом — не было в мире семьи дружнее, чем семья онешко. никому никогда не удастся встретить настолько влюбленных друг в друга людей, — но праздник этот ваш мне откровенно противен. — зря вы так, барин, — почти строго сказала аннушка, заходящая в столовую, — любить или не любить — это, конечно, ваше право, но праздник этот нужно уважать. уважать и побаиваться. пойдите с сестрами после обеда, да соберите полыни. от злых духов поможет. — аннушка, не несите ереси, — грубо отозвался юноша, — бояться нужно живых, а не мертвых. — вы на меня не обижайтесь, барин, но мало ли что может быть, — крепостная суеверно оглянулась, плюнула три раза через плечо и постучала по деревянному столу, — полыни таки надо набрать, и с собою весь день носить. а обособленно — ночью. вы меня послушайте. уж я то знаю. — о чём спор ведёте? — вторглась в разговор мать, спустившаяся из кабинета. барыня была долгой, красивой женщиной. старость шла ей только на пользу — она подчеркивала фарфорность её кожи тонкими полосами неглубоких морщин. с возрастом лицо её осунулось, и от того длинный, тонкий нос стал ещё более выразительным, а большие, карие глаза — ещё больше и глубже. характер анны павловны полностью отвечал её строгой, аристократичной внешности. она была в меру суровой матерью, никогда не позволяла себе лишней нежности с детьми, особенно с дочерьми, и старалась воспитывать их в европейских традициях — когда за обучение и досуг отвечают гувернанты и няньки, а родители лишний раз не мешают этим процессам. юлик безумно любил свою мать, а она так же безумно любила его. он был последним, поздним ребенком анны павловны, давшимся ей с трудом — всю беременность женщину не покидало чувство, что что-то пойдет не так, и она редко вставала с кровати, забыв про дочерей, книги и высшее общество. роды были сложными и продолжались целые сутки, дом был полон врачей, приехавших из города по первому звонку отца юлия. но всё это было прожито и забыто, и никто давно уже не вспоминал, как анна павловна чуть не умерла, когда юлик появился на свет. так, боль проходит — а любовь остаётся. — девочки с этим купалой совсем с ума посходили, — отозвался на вопрос матери юлий, — мама, ну хоть вы их в чувства приведите. — не выдумывай, милый, — улыбнулась мать и села за стол рядом с любимым сыном, положив свою руку на его ладонь, — хороший праздник — всем в радость, а ты всё хмуришься. — не праздник это, — с ноткой грубости в голосе ответил юлик и выдернул свою руку, но, затем, одумавшись, добавил, — для меня — не праздник. — хватит вам уже, — послышался голос лизы из угла стола. лиза была любимой сестрой юлика. ему нравилась её образованность, её заинтересованность науками, её умные, прищуренные глаза. юлий любил приходить в комнату сестры после ужина и долго разговаривать с ней про далёкую индию, про книги гюго и мопассана, про звёзды и травы. моментами юноше казалось, что лиза знает всё на свете. разочаровался в этой идее юлик только тогда, когда увидел её в саду в объятиях сына крепостного кузнеца. тогда юноша понял, что лиза совсем ничего не знает. конечно, он и до этого слышал, как в доме шепчутся об отношениях средней барской дочки с крестьянином данилой, но старался пресечь эти слухи, ужасно раздражающие его самого. тогда ему думалось, что это невозможно — разве его умная, образованная сестра решится на эту порочную, ни к чему не ведущую связь? разве осмелится пойти на такой безрассудный шаг? и она, конечно, осмелилась. когда парень увидел лизу в саду, ему почему-то стало до одури неприятно, и он поспешил уйти. сестра бросилась за ним, и за этим последовал долгий разговор, где лиза честно призналась брату, что влюбилась в крепостного, и умоляла не рассказывать родителям. но родителям не нужно было ничего не рассказывать — они и так все знали. в родном доме ничего не могло уйти от внимания анны павловны и александра георгиевича — каждый угол огромного поместья был у них перед глазами. они знали об этой связи с самого начала, и целый год не противились — не видели смысла. родители знали свою лизу лучше, чем кто-либо, и так же прекрасно видели будущее — если они вдруг запретят молодым встречаться, умная, но безрассудная девушка точно совершит какую-нибудь глупость. самым меньшим последствием они видели её побег с крепостным данилой куда-нибудь в сибирь, а ведь были варианты и похуже. нет, потерять свою дочь они не могли, поэтому связи не препятствовали, успокаиваясь мыслью, что скоро девушка отправится в петербург, где так же, как и старшая, пойдет на курсы, а потому позабудет своего данилу в суете столичной жизни. лизу же эта мысль совсем не успокаивала, а наоборот — сделала куда более нервной. поняв, что родители не могут ничего сделать с ней, она перешла порог наглости, с недавних времен начав приводить данилу домой. конечно, по ночам, конечно, через окно, конечно, в тайне от всех. но, всё-таки, это было страшным проступком, узнав о котором родители бы точно не погладили дочь по голове. — правда, хватит, — улыбнулась мать, сделавшая вид, что не заметила грубый жест сына, — аннушка, принесите нам морсу. обед прошел спокойно, и темы праздника больше никто не касался. все говорили о чём-то другом — александр георгиевич, который вошел в столовую сразу после окончившегося спора, говорил о пугающей политике запада, о том, что в европе стало неспокойно, много — о работе, о чиновниках, о долговых обязательствах и службе. дети внимательно слушали отца, которого видели редко из-за его постоянных командировок, и старались сполна насладиться его компанией. анна павловна говорила что-то об обеде у гридиных, на который всей семье предстояло отправиться на следующей неделе, о том, что нужно пошить девочкам новые платья и вызвать для юлия парикмахера. настя рассказывала родителям сюжет недавно прочитанной ею французской книги, а лиза объясняла, что маленькая совсем неправильно поняла смысл написанного. после чая родители поблагодарили аннушку за обед, встали из-за стола и отправились наверх, в кабинеты, потому что у обоих было много дел, которые не требовали отлагательств. в столовой вновь остались только дети. — полынь то с нами пойдешь собирать, юля? — игриво спросила даша, сыто улыбнувшись. — не пойду, — как отрезал ответил юноша. — ну пойдем, — попросила лиза, привстав со стула и наклонившись к юлию, перевесившись через стол, — как раньше. — как раньше? — уточнил юлик. — ну да, раньше. до твоего дмитрия александровича, — ответила лиза, — пока он не появился, ты и венки с нами плел, и через костер прыгал. — никуда я не прыгал, — нахмурился парень. — прыгал, прыгал, — рассмеялась настя, — честное слово прыгал! — прыгал! — поддержала её даша, — я то точно помню, прыгал! вместе мы с тобой прыгали! девушки засмеялись в унисон, оглушая юношу. — ладно. хорошо, — смирился юлик, — пускай. пойду я с вами за полынью. пойду, если пообещаете, что отстанете. — честно-честно отстанем, юленька, — пролепетала настя, — честно-честно, миленький.***
в поле пахло травой. юлик морщился от сильного запаха, от яркого полуденного солнца, от недовольства, что согласился на эту глупую авантюру, но полынь собирал не менее упорно, чем сестры. выбирал самые свежие, увешанные мелкими цветочками стебельки, аккуратно складывая их в плетеную корзинку. рядом проходили молодые крестьянки. юлик любовался их стройными, сильными телами, просвечивающими через льняные рубашки, их толстыми, русыми косами, улыбчивыми загорелыми лицами и рабочими руками. во всём этом он видел какую-то особенную прелесть — в каждом проявлении сельской жизни находил для себя что-то очаровывающее. только ради вида молодых, красивых девушек, окруженных бесконечным количеством разноцветных трав, можно было оставаться на поле бесконечно. — собрал, юленька? — обратилась к нему даша, державшая в руках большую корзину, полную желтых цветов. юлик молча кивнул, и сестра подхватила его под руку и повела в сторону дома, куда уже направлялись лиза и настя. по пути к имению даша рассказывала брату о своей вольной жизни, о любимом петербуржском салоне, о каком-то противном гусаре, докучавшем ей всю прошедшую весну бесконечными письмами и подарками — дешевой бижутерией. юлику думалось, что он готов слушать сестру бесконечно, даже когда она говорит о таких пустяках. он поймал себя на мысли, что ужасно скучал по её нежному родному лицу, по мягких светлым волосам, напускной строгости и истинной непосредственности. даше думалось, что она очень любит лето. очень любит родное имение, южные пейзажи, свою комнату, свою огромную гардеробную, сверху донизу забитую платьями — подарками отца, треск дров в камине в гостиной, запах еды, которую готовит аннушка, смех насти, улыбку юлика и глаза лизы. ей вдруг очень захотелось задержаться в этом моменте навечно, и навсегда остаться в руках брата, вдыхать пахучую полынь и предвещать ночное веселье.***
вечер плавно захватывал деревенский пейзаж, когда юлик пробудился от недолгого, беспокойного дневного сна. в комнате теперь пахло полынью, корзину с которой парень поставил под учебный стол, успешно забыв про нее, и, возможно, именно этот терпкий запах не давал онешко спокойно выспаться после похода в поле. юлий встал в кровати, потянулся и посмотрел в окно — закатное солнце красным светом залило двор и окрестности поместья. ветви великовозрастных дубов шелестели от легкого, теплого ветра. лиза сидела на скамейке под окном юлика. в руках она держала книгу, но взгляд её был устремлён куда-то перед собой. — лиза! — юлик высунулся из окна и окликнул сестру. девушка подняла голову, и, увидев брата, беспокойное выражение ее лица сменилось на ласковое. — спускайся, юль, — крикнула она. когда юлик подошел к лизе, она отложила книгу, которую и так не читала, и подвинулась на край скамейки, чтобы брат сел рядом. — чего делаешь? — спросил юлик, опустившись рядом с сестрой. — книгу читаю, — соврала девушка. — я видел, как ты читаешь, — усмехнулся юноша, — рассказывай, о чем думаешь. — ты знаешь, что родители хотят отправить меня в петербург? — вдруг задала вопрос лиза, подняв глаза на брата. в глазах стояли слёзы. — в смысле «хотят»? — лицо юлика выражало непонимание, — а ты сама разве не хочешь? — а ты будто бы сам не знаешь, — лиза отвернулась от брата, — прекрати себя уже так вести. — как вести? как вести, лиз? — юлик вспыхнул, — может тебе стоит прекратить себя так вести? ты не думала, что совершаешь ошибку? не единожды, а каждый день, каждую ночь, намеренно совершаешь самую большую ошибку в твоей жизни. — это называется любовь! — почти с криком ответила лиза. — какая любовь, лиза, какая любовь! мне лично плевать, кто он, крепостной или барин, ты знаешь прекрасно, что я очень люблю нашу аннушку, но так нельзя! — нельзя любить? — девушка вдруг вновь посмотрела на брата заплаканными глазами. — нельзя обрекать себя на страдания, лиза. ты уедешь, уедешь в петербург. и произойдет это скоро, скорее, чем ты думаешь. лето закончится — и ты уедешь. а он останется, понимаешь? ты знаешь это не хуже меня, и все равно продолжаешь эту бессмысленную, болезненную связь. зачем ты делаешь это? — потому что я люблю его, — шепотом произнесла девушка и задрожала. юлику внезапно стало безумно жаль сестру. до этого момента он не испытывал ничего, кроме крайнего возмущения и непонимания по поводу отношений между лизой и данилой, но сейчас он искренне старался понять девушку. понять, почему она вновь и вновь идет на преступление против самой себя, предает своё будущее, врёт самым близким людям. понять, ради чего она идёт на эти жертвы. — и что вы собираетесь делать? — выждав несколько минут, спросил юлик. — я не знаю, юль, я ничего не знаю, — плача, произнесла лиза. парень обнял сестру, крепко прижав девушку к себе так, чтобы хоть немного сдержать её дрожь. — знаешь что? придумаем. придумаем, что делать, вместе. потому что я люблю тебя, а ты любишь меня. и мы самая лучшая семья на всём белом свете. лиза улыбнулась сквозь слезы и выпуталась из объятий брата. — а сегодня ты пойдешь с нами к реке прыгать через костер. потому что мы лучшая на всём белом свете семья. — ни за что не пойду, — юлик улыбнулся сестре и высунул длинный язык изо рта. — пойдешь. если любишь меня! — хорошо-хорошо, — подняв руки, проговорил парень, — пойду. но прыгать ни за что не буду.***
когда семья онешко пришла на поляну у реки, возле костра собралось уже много народу. румяные, разгорячившиеся крестьянки в льяных сорочках на голое тело на перебой прыгали через костер и громко смеялись. дети бегали поодаль от берега, играючи дрались и шутливо толкали друг друга. даже взрослые крестьяне были увлечены гулянием — кто-то собирал народ на хоровод, кто-то, уединившись под деревом, обсуждал насущные проблемы, кто-то следил за детьми, чтобы те не подходили близко к воде и огню. появление барской семьи не удивило крепостных — онешко проводили здесь купальную ночь каждый год. никто не бежал, чтобы сказать «доброго вечеру, барыня», никто не спешил кланяться или лебезить перед хозяевами. крестьяне продолжали радоваться ночи и празднику, будто бы ничего на поляне не изменилось. пахло костром и травами. теплая летняя ночь, сильные, но приятные запахи, шум крестьян и долгий, предшествующий празднику, день, утомили юлика. тело его расслабилось, все мышцы в теле стали ужасно тяжелыми, ноги — практически неподъемными. — милый, пойдешь с нами хороводы водить? — заботливо спросила анна павловна, беря юлика под руку. — не пойду, — юлик улыбнулся ей в ответ, но руку убрал, — утомился, а вы танцевать будете. не хочется мне. — ну хорошо, — смирилась мать, — пойди, посиди тогда. когда юлик отходил от семьи, подальше от костра и шума, его вдруг окликнула настя: — полынь то с собою? — рассмеялась она. — с тобою, — обернувшись, ответил юлик, и рассмеялся сестре в ответ. сев на траву поодаль от шумных крестьян, юлик оперся спиной на ствол векового дуба и прикрыл глаза. запахи, атмосфера и тепло тянули в сон. юлику снилась лиза с данилой — только теперь они стояли не в саду, а где-то у моря. рыжий, высокий данила гладил лизу по спине, а она громко смеялась. морской ветер нещадно трепал их волосы, развевал длинное белое платье лизы, и заставлял данилу морщиться от холода. от увиденного веяло тревогой, и юлик постарался прогнать непонравившийся сон. потом ему виделась даша, комично убегающая по узкой улочке петербурга куда-то вдаль от долговязого, усатого гусара. гусар кричал ей «душа моя», а даша отвечала ему «не твоя я, попутал ты». сквозь сон юлик улыбался потешной картинке. когда парень начал видеть любимую настю в мотивах книги, о которой она говорила за обедом, сидящую, словно принцесса, в узкой башенке высокого замка, которую охраняет огромный, зеленый дракон, юлик вдруг проснулся. — чего ж вы, барин, скучаете? — услышал юноша голос над своей головой, — али не нравится вам с нами вечер коротать? юлий открыл глаза и посмотрел вправо от себя — никого. он повернул голову — и, верно, слева стоял молодой крестьянин. на вид он был старше юлия, «примерно одного возраста с дарьей» — подметил юноша. юлик не видел его раньше на просторах имения — но и то неудивительно, владения их были огромных размеров, и всех крепостных было точно невозможно запомнить. — почему же? нравится, — любезно улыбнулся пробудившийся юноша. — чего же вы тогда сидите, не веселитесь вместе со всеми? — не отступал крестьянин. — устал, — немногословно отозвался юлик. он было надеялся, что услышав это, крестьянин оставит попытки поговорить с ним, но — зря. — не любите нашего праздника? — крестьянин продолжал докучать онешко. — не люблю, — без желания отвечал юлик. — и полыни с собою не имеете? — вновь поинтересовался тот. — не имею. будто бы не заметив краткости собеседника, парень присел напротив юлика так близко, что мог легко коснуться своим носом — его, если немного податься вперед, стирая любые грани дозволенного. барин, привыкший к распущенности крестьян в своем поместье, даже поразился юноше, который явно переходил все границы. — чей ты сын? — спросил юлий. — вы таких не знаете, — легко отозвался крестьянин, улыбнувшись барину. юлик не нашел, что ответить. он посмотрел на собеседника и вдруг понял, что тот не по человечески красив во всём своём проявлении — глубокие, темные глаза — честное слово, онешко никогда не видел настолько черных глаз! — больше напоминающие две сочные виноградины сорта изабелла, стройное, изящное лицо, загорелая, тонкая кожа, через которую просвечивали все венки и капилляры, узкий, аккуратный нос и пухлые, темные губы. юлику захотелось податься вперед и прикоснуться к лицу крепостного — провести пальцами по спинке носа, дотронуться до губ, ощутить щекотание длинных ресниц. от крепостного пахло сыростью, влагой, трясиной, водорослями. юлик вдыхал запах собеседника, и в голове от этого становилось всё дурнее и дурнее. — как тебя зовут? — почти пьяно спросил онешко. — руслан, — улыбнулся собеседник, обнажив ряд белоснежных зубов с острыми клыками. юлик не мог оторвать взгляда от парня напротив — было в нем что-то чарующее, почти демоническое. ему вдруг показалось, что какая-то неведомая черная густота охватывает их обоих, заставляя приближаться друг к другу сильнее и сильнее. затихли голоса вокруг. перестали слышаться смех детей, крики молодых крестьянок, разговоры взрослых. всё вокруг приобрело вид однообразной мирной тягучести — по крайней мере, так показалось юлику, когда он вдруг повернулся спиной к руслану и лёг, положив свою голову ему на колени. — был сложный день, барин? — поинтересовался парень. и вдруг юлик вывалил на него всё, что произошло сегодня. он начал с самого утра, с запаха пирога с зеленью, с насти, висящей у него на шее. он рассказывал руслану, какая замечательная служанка есть у них в доме, какие красивые девушки собирают полынь на поле, как ему нравится лето, потому что в отчий дом возвращается даша. он поведал незнакомцу о гусаре, о его усах, только что приснившихся онешко, о том, в какие салоны сестра любит ходить в петербурге, а каких избегает. потом он долго, спутанно и с долей стеснения рассказывал о лизе, о её умных глазах, большом сердце, о том, какая она дурочка, что связалась с этим данилой и о том, что сам юлик не знает, что со всем этим делать. он говорил, что никто в доме на самом деле не воспринимает его в серьез, ведь он самый младший ребенок, а потом — о том, как же всё-таки они все любят друг друга. руслан без смущения зарылся длинными пальцами в спутанные волосы юлика и долго водил ими по коже головы, успокаивая мальчишку. он гладил онешко по щекам, еле касаясь кожи барина, будто бы боясь поцарапать или оставить след. юлик таял и плавился под пальцами руслана. тепло растекалось по всему его телу — от шеи до пяток маленькими торопливыми шажочками по позвоночнику и обратно. он ощущал, что даже если захотел бы встать прямо сейчас, точно не смог бы сделать этого. онешко подумалось, что он никогда в жизни больше не испытает чего-то настолько приятного и не встретит никого более привлекательного. — пойдемте купаться, барин? — прервал томное молчание руслан. — пойдемте, — сам не ведая, почему, согласился юлик. он поднял голову с колен крестьянина и, когда руслан встал с земли, протянул ему свою руку. крепостной взял юлика за кисть и резко потянул на себя. не ожидав такой силы от стройного руслана, онешко резко поднялся и всем телом полетел на парня. столкнувшись лбами, юноши рассмеялись. не отпуская руку юлика, руслан вёл его за собой к реке. ночь становилась холоднее, легкий ветер трепал волосы и рубашки парней. юлик наблюдал, как поодаль от них девушки продолжают прыгать через костер, а дети — играть в салки. юноша совсем уже не слышал шума толпы и почти не видел костра, когда руслан наконец остановился. перед юликом расстилалась завораживающая картина — необозримая водная гладь будто бы застыла в ожидании, когда кто-то войдет в неё, нарушив природный покой. природа уснула в каждом своём проявлении — утих даже легкий ночной ветерок, ни одна травинка не смела и пошевелиться. краски ночи поглотили любой шум, любой шорох окружающего юлика пейзажа. всё будто бы умерло на мгновение — птицы, звери, люди, травы. живы были только они с русланом. крестьянин наконец повернулся к юлику и ласково улыбнулся. его взгляд скользил от лица юноши вниз — по тонкой лебединой шее, вздымающейся груди, плоскому животу, длинным стройным ногам — и обратно, вверх, к губам, глазам, макушке. парень сделал шаг к онешко и оказался вплотную с юным юликом. он вдруг запустил свои руки под тонкую рубашку барина и медленно провёл ими от бёдер вверх, задержавшись на груди. подняв взгляд, руслан заглянул в глаза онешко. его лицо выражало непонимание. — ничего не бойтесь, барин, — улыбнулся крестьянин и прильнул ко рту юлика. он долго тянул его зубами за нижнюю губу, заставляя юношу скулить под напором этого движения. его руки медленно, хаотично гуляли под хлопковой рубашкой, гоняя по телу юлика толпы бесчисленных мурашек. крестьянин легко проводил ногтями по спине, не оставляя следов. — я не боюсь, — вдруг прервал поцелуй онешко. тогда руслан взял рубашку юлика за подол и начал тянуть её вверх. юноша поддался, поднимая руки вверх, обнажая молодое, почти детское, белоснежное тело. каждый миллиметр кожи юлика ощутил холод июльской ночи и жар пальцев руслана. онешко вдруг вспыхнул, загорелся и быстро обмяк в руках крестьянина. тот снял с себя рубашку и прижался голым телом к груди барина, заставляя юлика краснеть от тепла чужого тела. руслан оставлял мокрые, бесчисленные поцелуи по всему телу юноши, вынуждая того прогибать позвоночник, скулить в чужое плечо и содрогаться от удовольствия. крестьянин взял юлика за руку и потянул за собой, шагнув к реке. онешко поддался, ни на секунду не сомневаясь в правильности происходящего. вместе они вошли в холодную, недвижную воду. руслан не отрывался от юлика, продолжая целовать каждый сантиметр его тела. легким движением руки под водой он расстегнул летние брюки юноши, заставив того ещё сильнее краснеть и разгораться. юлик думал о том, что ещё никогда в жизни он не испытывал удовольствия такой крайности.***
в гостиной комнате было непривычно холодно и неуютно. камин оставался незажженным, шторы плотно завешивали окна, не пропуская лунный свет, помещение освещали пара лишь пара тусклых свечек в дорогих позолоченных подсвечниках. лиза пыталась вчитаться в книгу, хаотично бегая глазами по строчкам, но русские буквы вдруг превратились для неё в китайские иероглифы. даша нервно трясла коленом и смотрела по сторонам, стараясь уловить взгляды родителей, отвернувшихся от собственных дочерей. настя прикрывала лицо руками, забившись в угол большого мягкого дивана. аннушка семенила по гостиной, перемещаясь из одного угла в другой, что-то тихо нашептывая под нос. — что же вы, бога ради, совсем с ума посходили? — прервал напрягающую тишину александр георгиевич, — нагуляется он и придет. познакомился, может, с кем, увлёкся разговором. всеми силами мужчина старался скрыть волнение. он знал, что если даст слабину — детям и любимой жене не станет легче, они будут лишь сильнее переживать. в комнате вдруг появился данила — насквозь мокрый и дрожащий от холода. его обычно улыбающееся, счастливое лицо, выражало крайнее беспокойство. он прошел в центр гостиной и, не поднимая глаз, произнес: — утопился. анна павловна упала на колени и громко и горько заплакала.***