Hozier — Eat Your Young
Она проходит в середину толпы — не желает излишне мелькать, но и прятаться тоже, иначе весь смысл постановки затеряется. Вслушиваясь в искусственно затянутую мелодию, Одри смыкает веки, и на секунду ей хочется сбежать так быстро от незнания, куда деть свои руки и как переставлять ноги, — всё-таки она кто угодно, но уж точно не соблазнительница такого рода. «Чёрт возьми, блядь», — ругается про себя. Под веками пульсируют бликующие красным огни, сознание пустеет, наполняющие его мысли стираются — отбивающаяся от стен музыка наконец находит путь к её внутренностям. Вибрация наполняет Одри, и тогда ладони сами опускаются на изгибы бёдер, цепляя ткань, двигаются выше — пошлость граничит с целомудренным заигрыванием, когда кожа ног оголяется. Волосы касаются поясницы, стоит ей чуть наклонить голову назад. Танцы — не её стихия, но если перестать контролировать каждое движение, если окунуться в настроение, если позволить себе вольность почувствовать музыку, то всё получится как нельзя лучше. Одри понимает, что определённо достигает какого-то уровня успеха, потому что ловит на себе заинтересованный взгляд — крепкий мужчина в очках и дорогом костюме, потягивающий прозрачную жидкость со льдом из бокала, сидя на диване у стены, даже моргает медленно. Давида она всё ещё не видит, находясь спиной к бару, а потому старается найти в этом ненужном внимании выгоду для себя. Вновь закрывая глаза, продолжает двигаться в неторопливом темпе. Старательная и занятая тем, чтобы произвести необходимый эффект, Одри не замечает, когда пространство перестаёт быть таким заполненным гостями клуба — плотность толпы рассеивается, и теперь направленность её танца очевидна с трудом удерживающему себя у барной стойки Давиду. Вздёрнутый в снисходительной улыбке уголок губ мгновенно опускается, когда его взгляд натыкается на такого же как он, поражённого и безумного мужчину, уже готового вскочить со своего места, чтобы составить Одри компанию в танце. Как будто это необходимо. Слишком хороша сама по себе — о чём сложно было подумать, когда Одри только влилась в развлекающееся месиво из людей. За несколько секунд словно перевоплотилась — вся скованность уступила место гибкости и плавности. Он сам себя считает почти таким же жалким, как и этот хлыщ. Различие между ними только в том — и эти мысли тоже жалкие из-за их неустойчивости, — что весь этот спектакль явно для единственного зрителя среди сотни находящихся здесь. Сменились только декорации, но действующие лица всё те же. Они с Одри кружили у этой свернувшейся в плотный столб энергии между ними со вчерашнего дня — с тех самых пор, как впервые вторглись в личные пространства друг друга. Если внутри того дома и был кто-то одержимый, то только он. Гладкость её кожи запечатана в папиллярных линиях на кончиках пальцев, а ткань костюма наверняка пропитана тяжестью сладкого парфюма с нотами карамели, которую он отчаянно не переносит, но почему-то так сильно желает вобрать, когда вуаль аромата окутывает её силуэт. Этот вечер сам по себе особенный — Одри наконец приспустила скрывающий её эмоциональность купол по собственному желанию; увидеть её вчера столь напуганной было для Давида откровением; то, как она нуждалась в утешении и поддержке, вся такая скептично настроенная и слишком уверенная в своих силах. Конечно, стоило ему проявить участие, стоило прижать её к себе, и она тут же нашла способ справиться самостоятельно. Страх перед доверием делает её уязвимой, но и дарит невероятную силу, добавляя к этому страху щепотку гордости. Сегодня он сделает вид, что не замечает её сбивчивой отрешённости, сменяющейся нескрываемым огнём в глазах. Чересчур легко вывести её из зоны комфорта, слишком просто даже для него. Но попытки заставляют её уважать. Он рассмеялся, когда Шарлотта — владелица бара — всучила ключ-карту от одной из нескольких комнат в заднем коридоре, поиграв бровями на очевидное бегство его спутницы. Ещё десять минут назад смеялся, а теперь плоскость пластика в кармане жжёт бедро через подкладку брюк. Возможность проиграть эту завуалированную борьбу тоже жжёт — слегка обжигает, пощипывает, тянет за плоть. Давид всегда побеждает, и Одри стоит это уяснить.Doja Cat & 9A–90 — Streets [Silhouette Remix]
Вернув пустой бокал бармену, он отталкивается от грани стойки, уверенным шагом преодолевая расстояние до Одри. Замечает, как она снова на секунду теряется при смене мелодии, словно ловит необходимое время на перенастройку личности. Он использует это мгновение замешательства, чтобы обвить руки вокруг перетянутой блестящими завязками талии и поймать судорожный вздох, всколыхнувший её грудь. — Это всего лишь я, — шёпотом разъясняет, когда её тело напрягается, а ладони сжимаются в кулаки. Позволяет Одри вырваться, но только перед тем, как снова прижимает к себе теперь лицом. Ему хочется прищуриться на её серьёзное несоответствие самой себе — то горячее адского пекла, то холоднее ледника. То желает быть подальше, то сама закидывает руки на плечи и вжимает себя в его тело; то прячет глаза, то стремится выжечь те, в которые всматривается с сильнейшим напором. — Ты почти опоздал, — отвечает, приподнимаясь на носочки, опаляя дыханием мочку уха. Он не смог бы удержаться от улыбки, даже если бы от этого зависела его жизнь. Снимает со своего плеча её ладонь правой рукой, тянет влево, описывая полукруг, и на себя, принимая изначальную позу. Она перед ним, он за её спиной — его ладони перекрещиваются над рёбрами и ведут к бёдрам, меняясь местами под грудью. Давид склоняется к ней: — Хотела потанцевать с кем-то ещё? Их взгляды тут же находят уже увлечённого кем-то другим потенциального партнёра. — Кажется, не выйдет. — При твоём создании явно не скупились на самоуверенность, Давид, — бурчит она, скользя спиной по его торсу. — Кому-то теперь её недостаёт. — Не стоит винить меня в чьей-то нерешительности, — ладонью касается низа живота, заставляя поясницу упереться в пах; их бёдра синхронно раскачиваются из стороны в сторону. «А кого же ещё, твою мать», — вертится в её голове. Как будто Одри не заметила, как этот идиот едва не врос в стену, стоило ему глянуть куда-то ей за спину; она только так и поняла, что совсем скоро перестанет танцевать в одиночестве. Может, так даже и лучше — не пришлось устраивать фарс, чтобы вынудить Давида подойти. Она теперь и музыки не слышит — будто соприкосновение их тел поглощает все надоедливые шумы, создаёт успокаивающий и одновременно высасывающий расслабленность вакуум. Руки скользят по её телу — движения абсолютно нагло и всячески игнорирующие любые нормы приличия, однако прекрасно вписывающиеся в общую атмосферу клуба, — но Одри это даже нравится. Как бы ни хотелось списать это на необъяснимое влечение, как бы она ни стремилась игнорировать натяжение мышц, но ей, и правда, нравится. Наверное, поэтому сопротивление из хрупких костей испаряется и она позволяет Давиду вновь развернуть себя так, как хочется ему. Темп его движений снова спадает, зато возрастает степень нажатия на талию, вынуждающее Одри осознать, как близко друг к другу они находятся. Никакого просвета между телами, ни одной возможности не почувствовать твёрдость между его ног, в которую теперь упирается передняя часть её бедра. Воздух, вырывающийся из размыкающихся губ, кажется, не спешит рассеиваться теперь — нагревает собой пространство и видится Одри зелёным, словно окрашенным ядом её выбора. Пока её глаза перемещаются с натянутой пуговицы чёрной рубашки на впадину между ключицами и слегка затемнённый щетиной подбородок, полумрак кажется спасительной бездной, но стоит ей посмотреть чуть выше, и тогда скрытое наблюдение осветится, станет прозрачным под приглушёнными лучами софитов. Ей странно чувствовать всей кожей пронзающую дрожь, когда их лица так близко друг к другу; когда редкие вздохи перемешиваются, а весь мир на периферии взгляда замирает, принятое в этот самый миг решение оказывается единственно правильным. И когда её губы находят его, кажется, даже если прямо сейчас за стеной будет происходить зверское убийство, это не раскроит их слияние. Ничего за пределами их видимости и осязания не разорвёт этот момент. Пальцы находят волнистые короткие пряди на загривке, ногтями чертят линии на коже, продвигаясь к затылку — Давид стойко выдерживает любые тянуще-царапающие манипуляции, позволяя Одри насладиться мягкостью волос. Она сжимает их у корней и оттягивает, вызывая гортанные вибрации, тонущие в глубине его горла. Их поцелуй — не битва и не столкновение. Нечего им делить, нет за этими вгрызающимися в губы, сдирающими зубные эмали движениями никакой истории. Это не ненависть — неоткуда ей взяться, — и так далеко от любви, что даже задумываться страшно. Сейчас, пока нижнюю губу оттягивают и легко прикусывают, ей приходит в голову идея представить себя просто Одри, а его — просто Давидом. Случайная встреча, трансформирующаяся во что-то страстное и одноразовое, — так гораздо проще избавить себя от ненужных сожалений и мук совести, когда всё это скатится в такое дерьмо, что даже машиной разгрести не выйдет. Ладонь на пояснице чувствуется прожигающей до самых костей, плавящей, словно ткань платья будет отрываться от тела вместе с кожей. На одно мгновение всё, кроме ощущения врезающегося в её рот языка, теряет свой смысл — не имеют значения услышанные часом ранее напутствия, стирается из памяти любое предостережение, озвученное самой себе перед зеркалом в спальне, исчезает страх неизбежного провала из-за чрезмерной беспечности. Она путается и ничего не хочет с этим делать. Но её влажные губы вдруг обдаёт потоком воздуха, расплывающимися образами встревают в фантазию окружающие. Ладонь, прежде лежащая на шее, утопает в тёплой руке, ещё секундой ранее стремящейся скользнуть по пояснице ниже, ноги приходят в движение, неровные и шаткие шаги обретают устойчивость из-за скорости — Одри буквально утаскивают из зала в какой-то тёмный коридор за баром. Она не выпила ни глотка чего-то спиртосодержащего, но объяснить себе, почему каждая стена вокруг исходит волнами, становится невыполнимой миссией. Ей жарко, горло сушит, а платье колет мельчайшими частичками блёсток, вдруг решивших развернуться острыми гранями и впиться через подкладку в кожу. Противный писк, пробирающийся сквозь мутный слух, раздаётся прямо перед тем, как придерживающая её талию рука напрягается, готовясь не дать её телу упасть в проём и поцеловаться затылком с покрытым ковром полом. Здесь темно — Одри замечает отсутствие света лишь потому, что когда входит в комнату спиной, силуэт Давида, ещё стоящего снаружи, чётко просматривается на фоне красного освещения. Каблуки утопают в ковре, и Одри, желающая нащупать рукой угол стены или хоть что-то твёрдое, нуждающаяся в опоре, останавливается и нагибается, чтобы стащить с себя осточертевшую обувь. Резкий хлопок двери заставляет её вскинуть голову и увидеть непривычно хмурое выражение лица, так вопиюще соблазнительно контрастирующее с мягкой внешностью плейбоя. Он стягивает пиджак с плеч, вынимает запонки — «запонки!» — из петель на манжетах чёрной рубашки. Зрение Одри сфокусировалось, и теперь ей отчётливо видны умело прятавшиеся под плотной тканью мышцы рук. Окосевший мозг передаёт ублюдские сигналы всевозможным отвечающим за образование речи нервам, поэтому изо рта вырывается на удивление чётко и ясно: — Вау. С придыханием, идиотским полушёпотом; так, словно смотреть на него — лучшее, чем Одри доводилось заниматься в последнее время. И эти три звука — всё, на что она способна. Несмотря на глупость, сказанную ей, хмурость с лица Давида не исчезает — хотя он мог бы умилиться, как делал это обычно, стоило ей растерять обычную стойкость в его присутствии. Но нет, сейчас всё кажется серьёзным. Никаких шуток на около рабочую тему, никаких обсуждений — одна лишь голая и чистая потребность. Её Одри легко считывает в его радужках и надеется, что Давид видит в её то же самое. Ничего лишнего. Его пальцы методично освобождают пуговицы рубашки, но это происходит совсем не быстро — а ещё очень далеко. В стремлении ускорить происходящее Одри подходит ближе, забывая про неудобные туфли, и подцепляет пальцами подол рубашки, вытягивая ткань из-за пояса брюк. Она далеко не так аккуратна с предметом гардероба — её движения резкие и нетерпеливые, рваные и почти травмирующие, если судить по слабому треску ткани. Когда этот звук раздаётся в тишине комнаты, Одри осознаёт степень звукоизоляции — ни единого сотрясания воздуха чужими голосами из-за стены, не слышно даже тихих мелодий. Их дыхание и шорох ткани — единственное, что выдаёт жизнь. — Не думаю, что ты мне нравишься, когда молчишь, — жалуется она. Одри почти ждёт, как он скажет что-то вроде: «Я ещё впечатлю тебя своим языком», подмигнёт и подхватит на руки, заставив обвить ногами стройный торс. Но Давид молчит — их руки сталкиваются на одной пуговице, и в этот момент начинается какой-то бесполезный, беззвучный спор: она легонько ударяет его руку, он хватает её запястье, чтобы отвести от себя. Одри вырывается и оцарапывает тыльную сторону ладони — доминирующий жест, показательный. — Мы так никогда не договоримся, — злобно бурчит под нос, стреляя в него взглядом, надеясь, что огня в нём хватит, чтобы оставить ожог. — Не стоит лезть туда, куда не просят, ведьмочка. Одри вдруг щурится, почти теряя весь настрой. Это было предупреждение? Что он знает? Моргая, она расслабляет лоб, избавляясь ото всех признаков замешательства на своём лице. Сдаться сейчас — значит получить время на обдумывание следующего шага. В прямом смысле отходит назад, оставляя Давида снимать свою рубашку. Сама тянет руки к боковой потайной молнии — она на той стороне, где дизайнером платья задумано отсутствие рукава и плеча. Как только молния окажется расстёгнутой, обнаружится отсутствие бюстгальтера — Одри уверена, что для Давида это уже не новость, но всё же реальная визуализация куда более впечатляющая, чем любая догадка. Жужжание молнии тихое, но всё же звучит отрывисто и громко ввиду образовавшейся тишины, а также из-за своей продолжительности — из-за силуэта молния довольно длинная. Придерживая предплечьем ткань на груди, она поднимает глаза и немедленно проводит между губ языком — плевать, насколько антисексуально это смотрится. Ей самой хочется сейчас по-тупому упомянуть «Давида» Микеланджело, намекнуть, что переживает, как бы мраморное достоинство статуи не оказалось изображено в масштабе один к одному. Она не помнит, как выглядит скульптура, но уверена: то, что перед ней, куда лучше. Величественнее, живее, теплее. И здесь точно не запрещено трогать. Хотя… Снова пробовать, чтобы испытать неудачу, ей не хочется. Следующий шаг: сделать так, чтобы ему самому захотелось к ней прикоснуться. Она приподнимает руки и чувствует, как ткань начинает сползать по телу под собственным весом — руки заняты тем, что избавляют мочки ушей от тяжёлых украшений, обнаруженных в шкатулке почти перед самым отъездом. Одри смотрит Давиду в глаза, старается незаметно шевельнуть бедром в одну сторону, потом в другую — этим она добивается более резкого сползания платья на пол. Оно ложится вовсе не эстетично, собираясь в блестящую гору у её ног. Но кто смотрит на пол? Точно не её коллега. На Одри брендовые туфли, купленные в беззаботные времена. На ней бесшовные бежевые стринги — прекрасный камуфляж для полупрозрачного платья. На ней больше ничего. И всё же Давид тоже смотрит только в её глаза. Металл серёжек согревается в ладони; недолго думая, она бросает цацки себе под ноги, надеясь, что не забудет их, когда настанет время уходить. Указательные пальцы обеих рук цепляют тонкую ткань, почти прилипшую к телу — Одри ждёт хоть слова возражения или какого-то действия, — качает головой, но отказывается прекращать это выступление. Нагибаясь, стягивает бельё, пока оно не обретает способность сползти самостоятельно, после чего у неё получается аккуратно выйти из оставленной под ногами ткани, слегка пнув её носком туфли. Всё ещё ничего. Давид абсолютно безучастен — словно не он тащил её сюда, грозясь оторвать руку от усилий. Не безучастен его член; тот самый, что сейчас, благодаря угловому освещению, создаёт в брюках совсем не незаметную выпуклость, и тот самый, который соображать начал куда раньше своего обладателя — «знала бы, тёрлась бы об него задницей ещё усерднее». Одри фыркает себе под нос и отворачивается, чтобы двинуться к кровати. Если это его попытка увидеть весь арсенал её возможностей… Как только ярко-голубые глаза перестают сверлить в нём сквозные отверстия, Давид тянет ладонь к паху и сжимает напряжённый ствол, упирающийся в ширинку. Это так блядски сложно. Но Одри — что-то особенное. Она меняет свою температуру по щелчку пальцев, и Давиду стоит больших усилий изображать безразличие. Будь она кем-то другим, незаметным и лёгким, он бы тоже поступал так, как привык. Капля флирта, щепотка соблазнения и много-много движений. Хорошо, но пресно. Ей нравится, когда он почти груб. Она каждый раз содрогалась, стоило ему показать наличие силы — если говорить о неочевидном, то её зрачки были настолько широки, что было сложно в узких радужках угадать цвет. Она красива. Красивые волосы, красивое лицо и сногсшибательное тело с изгибами. Но начинка всегда важнее. А её внутренний мир горький и терпкий, облепленный со всех сторон сладчайшим молочным шоколадом. Сюрприз? Обман? Бордовое постельное бельё и приглушённое освещение не дают разглядеть все несовершенства, оставляют недосказанность. Зато её не оставляет Одри: подойдя к кровати на своих каблуках, ставит колено на матрас и нагибается, тянется к туфлям и сбрасывает их тоже. Его голова медленно склоняется вбок, словно стараясь посмотреть на ситуацию с другого угла. «Она всё равно, блядь, восхитительна» Задница в форме объёмного сердца гипнотизирует — и он не сопротивляется: расстёгивая брюки и спуская их по ногам, наблюдает за тем, как Одри проползает на четвереньках к центру постели. Без заминок она располагается на спине и раздвигает ноги. Ему действительно сложно удержаться — опираясь на предплечье левой руки, она откидывается и скользит ладонью по округлости груди, избегая соска, тянется к животу и ниже. Её глаза уже закрыты, а грудь поднимается чаще. Средний палец очерчивает влажные складки, мгновенно покрывается тягучей смазкой. Её рот открывается в непроизнесённом возгласе. Двумя пальцами она обнажает потемневший клитор, не уделяя ему непосредственного внимания — скользит пальцами вниз, вводит средний на фалангу внутрь и ведёт вверх, чтобы легко коснуться самой чувствительной точки, отчего из глубины её горла всё же вырывается томный, звучный выдох. Он считает себя по меньшей мере достаточно терпеливым — особенно тогда, когда тренировка этого качества обещает сладкий приз, — и думает, что с него достаточно. Обувь и все оставшиеся предметы одежды остаются лежащими на полу в полнейшем беспорядке. Одри занята собой настолько, что не слышит никаких звуков приближения — очухивается, только когда матрас у натянувшихся от напряжения стоп проминается. Глаза распахиваются, а сознание не успевает ощутить масштаб… всего. Давид за время её развлечения успел согнать с себя этот ублюдский холодный образ, и теперь выглядит ещё невероятнее, когда его глаза внимательно прослеживают за каждым движением руки — каждым нажатием и расслаблением, — каждым конвульсивным подёргиванием живота. Ей не нужно было многого к тому моменту, как она оказалась с раздвинутыми ногами на кровати — возбуждающий мужчина на расстоянии пары шагов, да ещё и наблюдающий за ней, это достаточно горячо. Подушечки пальцев прижимаются к клитору, ослабляют напор, снова прижимаются и кружат — и снова, и снова, и снова, пока оргазм не поглощает её. И это было… Тихо. Тихо и едва ли не так же бесцветно, как если бы она находилась под одеялом в своей кровати одна. Одри расслабляет удерживающую её торс руку и падает спиной на холодный материал постельного, закрывая глаза. Ей хочется свернуться в клубок и уснуть. Желательно чуть позже проснуться и понять, что этого вечера попросту не было. Но нет — при вдохе она лишь ярче ощущает парфюм Давида. Его ладонь ложится на её щёку и поворачивает лицо — она чувствует лёгкие прикосновения губ ко лбу, щекам, уголку рта. С желанием послать его далеко-далеко размыкает пересохшие губы, и внезапно чуть не задыхается, когда прослеживает нежное проникновение языка между ними. Нежное, но неожиданное — и всё же она отвечает, посасывает и отпускает, позволяет Давиду прикусывать и тянуть за всё ещё припухшую плоть. Снова едва не перестаёт дышать, когда сосок сжимают между костяшек пальцев, а после с довольно сильным нажатием покручивают. Она чувствует напряжение связок, но не слышит ни единого звука — все они проглатываются чужим ртом, а потом, когда её сдавленные стоны всё же растворяются в тишине комнаты, на горло нападают с влажными, настойчивыми поцелуями, и на этот раз она не сдерживает свои пальцы, массирующие кожу головы, спускающейся по её телу вниз. Губы смыкаются на свободном от его руки соске, втягивают напряжённую вершину внутрь, зажимают острыми зубами, отчего Одри дышит пронзительнее и поверхностнее. Языком он проводит между грудями, схватывает тонкую кожу, и вновь лёгкий укус сопровождается щекочущими разрядами электричества. Сводя ноги вместе, Одри понимает, что её возбуждение вовсе никуда не делось — и с этим осознанием приходит важная мысль: это он волшебник. Играет на ней так, будто знает все секреты — ей нужно срочно доказать, что он неправ. Сбить спесь, смыть нарисованную поверх уже заполненного его самомнением холста надпись «Меня ничем не удивишь». Её бесит, что некуда дотянуться рукам — для Давида доступ открыт буквально ко всему, что может заинтересовать, зато Одри вновь ограничена. Она недовольно мычит, стараясь скользнуть по одеялу вниз, чтобы нащупать его губы и подобраться ближе, поворачивается, желая лечь так, чтобы из любого положения могла ощупать ладонью торс, проследить все впадинки между кубиками пресса. — Давид, пожалуйста! — кричит почти в отчаянии, находясь на грани во второй раз и изо всех сил пытаясь не повторить своей ошибки. — Оказывается, ты умеешь просить, Одри, — грубо мурлычет ей на ухо, касается языком мочки, отчего вся поверхность кожи, кажется, покрывается мурашками; или это оттого, как прозвучало её имя этим голосом? — Оказывается, ты умеешь слушать, Давид, — ядовито шипит и получает очередной кусающий ответ, а после него нежную ласку, успокаивающую прикосновением к зажатой коже языка. Он укладывается на спину и цепляет её бедро, перетаскивая через свою талию, после чего подхватывает саму Одри, заставляя её буквально оседлать себя. Со звучным визгом она всё же занимает положение, когда ей видно почти всё — и это ей так нравится. Нравятся окружающие его красивое лицо тёмно-каштановые кудри, выглядящие сейчас практически чёрными, она в восторге от неидеального носа, чётко выделяющихся губ; ладонями оглаживает выступающие мускулы рук, посасывает горьковатую от использования парфюма шею. Поднимаясь, переставляет колени, чтобы спуститься чуть ниже и усесться на бёдра. Ей почти странно чувствовать собственную закушенную губу и глупую улыбку наверняка со сморщенным носом — так всегда бывает, когда она чем-то слишком довольна. И сейчас именно так себя и ощущает. Довольной идиоткой. — У тебя чудесный член, — она аккуратно цепляет сочащуюся смазкой головку, второй рукой удерживает его у основания; оборачивает ладонь вокруг, зажимает вершину и нежно прокручивает ствол двумя руками. — Хочу его внутри. — Как угодно, — произносится сдавленным голосом, а потом Одри, отрывая взгляд от обнаруженного сокровища, замечает, что тело Давида вытягивается вслед за рукой, стремящейся куда-то к изголовью кровати. — Там ваза. Она действительно замечает стоящую на кованом столике прозрачную вазу с кучей фольгированных пакетиков, почти распирающую её изнутри. Усмехается и решает достать самостоятельно: приподнимается, опять неловко передвигается коленями выше, выше и ещё выше — понимает, что не дотянется, поэтому решает перенести одну ногу ко второй. Но внезапно её бедро обездвиживают, вдавливая пальцы в мягкую плоть; удерживаясь на двух, стоящих на матрасе руках, она глядит вниз и не успевает заметить, как на втором бедре оставляют влажный поцелуй. — Хватай резче, Одри. Она выдыхает, дрожащая от воздуха, циркулирующего вблизи влажных складок, но дотягивается до вазы, выдёргивая два пакетика и зажимая их между пальцами. Вся поза — сплошная неловкость: она едва не сидит на лице человека, с которым знакома лично всего-то пару дней, и это явно не та глубина отношений, когда подобные вещи скорее развлекают, чем заставляют нервничать. А она нервничает, но всё же выпрямляется, с трудом балансируя на уставших от трения с тканью коленях. От трудностей выбора между «нелепо сползать обратно» и «встать и по-человечески лечь заново» её спасает язык, прижимающийся к клитору — движение плавное, медленное, размеренное и явно не случайное. Вскрик, проталкивающий через горло удивление, смешанное с удовольствием от приятной стимуляции нервов, осколками режет слизистую — добытые ей блестящие фантики с содержимым летят в неизвестном направлении и приземляются, она надеется, неподалёку. Рукой Одри пытается удержать своё тело, но ей удаётся лишь нащупать мягкие локоны на голове, уютно устроившейся между её бёдрами. Решая, хочется ей эту голову оторвать или приблизить до минусующего значения расстояния, она пропускает момент, когда выбор у неё снова отбирают: одна нога захвачена в плен, зажатая крепкой рукой, а пальцы второй распределяют выделившуюся влагу и проникают внутрь, что в купе с движениями языка даёт незамедлительную реакцию в виде потери оставшихся крупиц концентрации. Ей почти больно от перегруза чувствительности, но Давид каким-то образом создаёт правильный темп, ритм и степень надавливания, и весь дискомфорт вылетает напрочь вместе с её мозгами. Сама Одри почти не двигается, боясь нарушить воцарившийся хаос, так сильно ей сейчас необходимый — всё ещё запутывает пальцы в волосы, совсем не заботясь о чужих укладках; пряди теряют жёсткость, а её тело приобретает, когда внизу живота напрягаются все имеющиеся мышечные соединения. Стенки приятно растягиваются под давлением, и вот, ещё совсем чуть-чуть… Её рука вовсе не помеха — его лицо всё же как-то отодвигается, останавливая её, на полной скорости входящей в поворот, обещающий изменить всю жизнь и вскрыть секретные финалы. Такие моменты, как сейчас — они всегда не к месту и не вовремя, однако прекрасно освежают и отрезвляют, замечательно встряхивают, расставляя желания и приоритеты в верную последовательность. Реальность напитывается чёткостью, Одри, вспоминая цели с причинами, накидывая возможные последствия её действий, деланно стонет от потери контакта. Освобождается от хватки, перекидывает ногу, стараясь одновременно с этим отыскать поблёскивания фольги на гладком постельном. Прищуриваясь, цепляет взглядом, тянется к нему пальцами и хватает, едва не сминая с победным вскриком. Давид кажется ей слишком развеселившимся — время для потрясений и сюрпризов наступает прямо сейчас. Зажав шелестящий уголок между зубами, отрывает вторую часть; на её губах привкус синтетической ароматизированной смазки, пальцы пачкаются силиконом. Всё для того, чтобы зажать верхнюю выпирающую часть, прислонить к твёрдому члену и раскатать. Он не желает её отвлекать — такую увлечённую своей миссией, — так что остаётся только неотрывно смотреть за тем, как хмурость овладевает мышцами лица, как язык прижимается к верхней губе от сосредоточенности. Наверняка Одри считает, что выглядит самой яркой соблазнительницей — все эти невинные взмахи волосами, тонкие улыбки, — но это не совсем правда. Она источает секс как раз в том, о чём не думает. Взгляды и касания говорят больше, чем показные искры из глаз. Эта многослойность впечатляет его и несколько пугает, потому что предсказуемости в этой женщине не такое уж большое количество. Справившись с резинкой, она широко улыбается — грёбаная отличница, ждущая похвалы, — и легко оказывается приподнятой над его тазом; его руки пока закинуты за голову, но Давид уже готовится прижимать ими Одри к себе, и пусть тогда выкручивается. Она придерживает ствол, прежде чем медленно, борясь с сопротивлением собственного тела, опуститься до самого основания — с шипением и прорезывающимся в нём стоном; тесно сжимается вокруг него, сдавливает мышцами, водит ладонями по торсу. Ему на секунду приходится закрыть глаза — просто чтобы глотнуть выдержки, чтобы убедиться, что справится с её ошалевшим видом и не станет вколачиваться с жуткой силой в согревающее тепло. Приоткрытые губы, прилипшие ко взмокшему лбу короткие пряди волос, веки, поблёскивающие какой-то дрянью — она воплощение случайного волшебства; Одри поднимает руки, собирает волосы наверх, двигая бёдрами вперёд и назад, когда скольжение восстанавливается. Её приподнятые груди почти готовы нарисовать на внезапно падающем вниз потолке мелкие росчерки острыми сосками, упругая кожа не мешает свободным покачиваниям округлостей. Вот прямо сейчас в ней никакой неловкости — одна грация и концентрированное удовольствие, — его руки всё же вцепляются в тонкую талию; но это самое малое, чего Давиду на самом деле хочется. Осознав, что сегодняшний вечер — явно не тот, когда следует отказывать собственным желаниям, он подтягивается на матрасе и прижимается грудью к её коже — Одри взвизгивает и хватается за его шею, отпуская волосы. Она будто чувствует, что в какой-то её алгоритм нагло вторгаются и портят конечный результат, и теперь борется — движения из неторопливых перерастают в яростные, сильные, размашистые; но и ему надоело терпеть эту мнимую доминантность — один лишь лёгкий наклон головы, и губы снова сминают сосок, а пальцы находят второй, так что Давиду выпадает удивительная возможность услышать несдерживаемый крик, прерывающий череду общего тяжёлого и глухого дыхания. В этом звуке содержится больше информации, чем ему нужно, — Одри топчется на самом краю, и ему не составляет труда выгнуть нижнюю часть тела так, чтобы её клитор с точностью получал лёгкое трение, которого более чем достаточно, чтобы мышцы на нём зашлись в хаотичных сокращениях, а женщина в его руках потеряла связь с реальностью, захлебнувшись стонами. — Ненавижу тебя, — хрипит Одри, пока он разворачивает их, оказываясь между её ног сверху. — Я так сильно тебя ненавижу, что… — Что «что»? — он слизывает ответ с её губ, вторгаясь языком в нежный рот, выдающий такие громкие заявления; Давид разносит подобные на раз-два: — Ненавидишь так, что трепещешь от моего члена? — направляет головку в сокращающееся отверстие, не размениваясь на лишнюю медлительность. — Так, что уже задумываешься о повторении? — его толчки набирают скорость, а дыхание по-прежнему согревает словами губы: — Так, что уже пытаешься вспомнить, насколько качественная звукоизоляция в особняке, а, Одри? Её ноги укладываются в сгибы рук, шлепки плоти о плоть становятся резкими, колючими, жёсткими, с оттяжкой. Она что-то выстанывает — совсем неразборчивое в этих клокочущих нотах, — а его правая рука, удерживающая ногу, прибивается к хрупкой шее в попытке заглушить этот ненужный лживый вой. Колебания невысказанных слов заставляют её шею сокращаться под лёгким нажатием ладони, так что он прикладывает большую силу — и её голубые радужки совсем теряются за верхними веками, напоследок сверкая огнём. Одри напряжена вся до предела — ногти царапают его грудь, теснота пульсирующих вокруг его члена стенок способна пережать кровоток. Он убирает руку, стремительно врезаясь всё жёстче, и вновь крадёт её кислород, прижимаясь губами и получая в ответ такое нужное сейчас, цепкое сжатие зубами языка. Ток разносится по телу, фокусируясь у основания позвоночника и резко ударяя в живот, и он проливается внутрь, замедляясь, медленно моргая, чтобы не утонуть среди звёзд, мерцающих ему под веками. Давид удерживает себя от желания свалиться сверху на её тело — ложится почти рядом, но перед этим проводит языком под грудью, чувствуя едва просвечивающую соль на кончике языка. Одри дрожит и дрожит, напрочь забыв о том, что хотела когда-то сказать. И он не пытается докопаться до правды, потому что знает: и так угадал. Не высказал всю её вслух, но всё же попал в точку. Столько не произнесённых слов витает над ними сгустившимися тучами — столько тайн в этой мистерии, столько фарса и актёрства. В молчании скрывается много мыслей — сейчас их тряска бесполезна и бесформенна. Эта тишина не может быть приятной — слишком шипит наполненной пузырьками правды ложью, — но она маскируется плавлением тел, грузными редкими вдохами, почти беззвучным шелестом шёлка. В ближайшие минуты решится всё — всё, вокруг чего они танцевали этим вечером. Всё, что определит дальнейшее развитие их взаимодействий. — Здесь есть мини-бар? Вопрос Одри одинаково коварен и интересен, но и ответ Давида тоже: — Могу заказать в номер. — Хорошо. Мне «Космо». Он тянется рукой к телефонной трубке, присоединённой к стене, набирает короткий код и озвучивает заказ Одри, добавляя к нему двойную порцию виски. — Кто будет встречать официанта? — уточняет; стук сердца заглушает всё остальное. Одри молчит. И её молчание захватывает, дарит этот момент, когда барабанная дробь подогревает ожидание результата. Здесь барабанная дробь — не записанный на плёнку звук, а вручную воссоздаваемый. Для его чёткости нужна концентрация, расслабленность кистей, удерживающих палочки; нужна плотно натянутая на обод мембрана, нужно спокойствие музыканта. Одри должна решить прямо сейчас, стоит ли ей ответить: «я», и быстро накинуть простынь, обернуться в неё, а за дверью — обязательно открытой на самую малость — увидеть заранее назначенного человека. У него, при её отмашке, в кармане пиджака или брюк найдётся крошечная доза миорелаксанта, что вместе с алкоголем вполне действенно расслабит каждую мышцу в теле Давида и в свою очередь предоставит ей возможность заняться тем, чем она и планировала. Искать и узнавать. Сегодняшний вечер был только для сближения — физический контакт не обязателен, но разве можно упрекнуть Одри в том, что она не сдержалась? «Я так не думаю, — ей даже уговаривать себя не требуется, чтобы в это поверить. — И вообще, это только помогает делу». Делу, за которое ей пообещали щедрое вознаграждение. Миссии — за неимением лучшего слова, — и за её успешное выполнение Одри может получить многое: финансовую независимость, кучу свободного времени, возможность заняться чем угодно без привязки к ненавистной профессии. И самое главное. Свободу.