уменьшаясь до светящейся точки,
ты отдаляешься ночью.
вырастая из светящейся точки,
ты возвращаешься ночью.
антон уже готов писать фельетоны о своей жизни, выплёвывая туда весь гротеск, разливающийся по частям, потому что появление игоря джабраилова в его маленьком и грациозно сложном мирке делает из шастуна солёную слезу, стекающую по щеке во время подростковой истерики. да и сам игорь джабраилов — сатира на самого себя в триумфальном её обличии. он не боится сказать жгучую правду, обличающую чьи-то пороки, может разлить остатки желчи не очень хорошим персонам, посмеяться над собой и никогда не скажет о том, что чувствует на самом деле. они ждут совместную игру в покер больше, чем отпуск, который с каждым годом становится всё меньше и меньше. а проекты, где потенциально они могут пересечься, растут с ужасающей скоростью. чтобы от трудоголизма дойти до алкоголизма нужно поменять всего лишь четыре буквы и устать до ощутимого слова “заебался”. они бесконечно любят футбол, и стримы на площадке только укрепили их симпатию к этому виду спорта и друг к другу. по мнению шастуна, лучшего отдыха в мире больше не найти — лежать с пацанами, обсуждать и осуждать кривоногих футболистов, болеть жидким сердцем за любимую команду и делать пародии на их шоу из импрокома. но когда в кадр попадает игорь, антона заботливо топят в ледяной воде без возможности всплыть и вдохнуть свежий морозный воздух. даже когда протрезвевший мозг шаста вспоминал о том, как он забрал у игоря телефон и начал в кругах на полях снимать свой пьяный кружочек, говоря бессвязный бред со вкусом морального банкротства, то ему было не настолько стыдно за себя. но антон вообще не планирует всплывать и пытаться спастись, ведь игорь спокойно и свободно общается со всеми на площадке, шутит и поддерживает сигнулярность комфорта и смеха. но шастуну всегда стыдно. за то, что в пять лет случайно разбил мамину любимую вазу; за то, что начал курить в четырнадцать; за карабкающееся в горле желание быть ближе с игорем. на антоне надет бронежилет, но у игоря в кармане дротик с параличом, и он прилетает шасту в грудь, разъедая всё тело. и с джабраиловым чувствуются необъятные просторы и бесконечные дороги, уходящие вдаль. с игорем хочется снова стать малюткой тошей шастуном, чтобы пожаловаться на одноклассниц, в шутку обижающих его, и рассказать об очередной двойке по математике. ноющее сердце кричит с побуждением вместе лежать, усыплять сладкими речами и случайно проболтаться о звезде, приготовленную для игры в правду. они придумывают свои локальные шуточки в зашкварах и хихикают с них, даже сидя на разных концах стола, пока дима с ромой спорят о по-душнильски заданном вопросе. нежное тофифи и подколы к этому прозвищу, звучащие из звонких губ игоря, дают шасту понять, что какой бы ни была прочной броня на нём, джабраилов выстрелит своей заразительной улыбкой и шуткой, приправленной сарказмом, и антон уже лежит мёртвым на земле, и тепло алой крови не сможет согреть охлаждающееся тело. — у тебя было такое чувство, будто хочется стоять и разрушать всё на пути, пачкая себя осколками, а на тебя смотрели и любовались? — шастуна этот вопрос кроет и ломит, он искренне хочет узнать ответ от игоря. потому что у антона такое чувство было. они сидят на диванчике перед съёмкой нового сезона игры в правду в пчелином рое из операторов, световиков и звукорежиссёров. стахович с косом над чем-то звонко смеются вдалеке от них, а дима разговаривает с кем-то по телефону, быстро перебирая слова. но антону до них нет дела. кроме человека, сидящего рядом с ним, одетого в до смешного глупый гавайский костюм с соломенной шляпой и похожего на владельца ранчо. — бля, тох, я даже сначала смысл вопроса не понял, — игорь прыскает от смеха. — ты давай говори мне что-нибудь попроще, а свой литературный язык прибереги для попова, — антон напоминает джабрику, что он не дал ответ на вопрос, на что игорь разводит руку в сторону. — ну конечно было. особенно, если осколки из-под бутылки хорошего алкоголя. а на меня голого и разрушающего вряд ли кто-то будет смотреть, — антон цокает и закатывает глаза, а игорь громко смеётся, в очередной раз успешно уйдя от темы. если бы шастуну дали задание описать игоря джабраилова в двух словах, он бы ответил silentium и эманация. любовь к литературе и чему-то невозможному передалась ему как раз от арсения попова. совместная работа с петербургским интеллигентом в течение десяти лет даёт свои стабильные результаты. теперь антон в перерывах между съёмками читает сборник стихотворений мандельштама и спорит о вечном с серёжей шевелевым. шасту кажется, что silentium идеально подходит для игоря, ведь за внешней эффектностью и обретённой свободой внутри кроется равнодушно-жёлтая тишина. да и весь джабраилов декоративно-плакатный, сотканный из популярных песен нулевых и математической невозможности. они молчат, хотя антону хочется разговорить, послушать, посмеяться и вылить в реку тёмные под глазами круги. сниматься нет никакого перманентного желания, но титул самого козла ни капли не привлекает и не влечёт за собой. а разливающийся смех от глупых мемов рядом лишь подкрепляет, кружит дымящую голову антона. игорь — это место, похожее на мечту наркомана или психически больного человека, на бороде которого заблудился ветер. но обоюдное молчание кричит о большем, чем весь съёмочный персонал вместе с олежкой титовым, говорящий выходить на площадку. они снимают четыре мотора за первую половину дня, и вокруг всё рассыпается в ярких блёстках, режущих глаз, не дающих моргнуть и убрать их пальцем. антон привык, но не готов к нагрузке, копящейся на плечах, поэтому многозначительно смотрит на игоря, как на пришедшего к нему христа, и джабриалов сразу улавливает намёк, что им нужно сходить в курилку. или куда-нибудь из этой душной студии. желательно, в другую страну и навсегда, чтобы им обоим не было дела до остальных, снующих и злобных. шастун не хочет наполнять и без этого бездыханную студию ещё и запахом фриз-вишни, чтобы ребята рядом, операторы и продюсеры задохнулись от удушливости. либо от духоты, исходящей от ромы косицына. они плутают по коридорам, пока не найдут свободное и одинокое местечко, слабо освещённое, где обычно медийные парочки, спрятавшиеся ото всех, целуются в перерывах между съёмками. шаст тихо хмыкает, ведь желает думать, что у них с джабриком всё именно так. они многозначительно молчат, будто тишина заполнит пространство, разговорится и выломает все преграды между ними, как на пьяных корпоративах дыммашины. антону плевать, каким он сейчас выглядит в глазах игоря: заебавшимся и ноющим, самостоятельным и беззащитным или болтливым и ластящимся ко всем прикосновениям котёнком. шаст где-то в глубине собственной неприязни чувствует, что джабрик примет его любым. даже если оба понимают, что игорь ощутимо осторожничает. — крайний мотор как-то не клеился, — антон затягивает ашку и понуро опускает голову, чтобы как следует взлохматить волосы. джабраилов всегда говорит, что на кудрявых кончиках у шаста прячутся поцелуй солнца и лучи денницы. антон каждый раз незначительно смеётся вместо ответа и думает о том, чтобы отрезать и осветлить волосы. шасту кажется, что рядом с игорем у него американские горки и мотает туда-сюда на протяжении бесконечности. антон не считает себя велеречивым человеком, но с играющей на губах улыбкой напротив ничего не может поделать. но игорь — вождение в нетрезвом виде, за которое придётся лишиться водительских прав, а после всю жизнь ходить по острию ножа. — тош, да ты прикалываешься, — джабраилов выдыхает дым и смеётся невпопад, но чувствует и выжидает подходящий момент. шаст замечает, как у игоря горят восторгом глаза. — тебе всегда в кайф делать меня самым козлом. а от своего звания шоумена я никогда не откажусь. — у тебя так и будет написано на надгробии? — прыскает и разгоняет тему антон, а внутри дрожат все органы. с игорем опасно говорить о смерти. — игорь джабраилов, комик, продюсер, шоумен и самый козёл. шастун осторожно смотрит в сторону джабраилова, чтобы уловить каждое микроскопическое изменение на его лице. ведь умирать самому едва ли больнее, чем наблюдать за чужой смертью близкого человека, с которым вся жизнь была переплетена и крепко связана красной нитью, разрубленной никудышеством и показательной свободой. теперь всё иначе, старые шрамы заживут, а на их месте останутся холодные рубцы, которые не жгут, но напоминают о былой боли. — если разгонять мои похороны, то давай сделаем так: ты кого-то убиваешь, а я убиваю себя, наши дороги расходятся, и мы больше никогда не будем пить пиво у меня дома. запах неприятной для мозга темы разливается по всему помещению, где они стоят. антон ещё раз затягивается, на этот раз слишком нервно, лишь бы не продолжить, лишь бы не довести до слёз, но в итоге выдаёт: — не, ферреро, так не получится. живые останутся всегда ответственными за мёртвых. такие мысли не могут быть теми, которые внезапно постучались в черепную коробку, а после ворвались с ярким праздником, оставшись в памяти тем самым другом, который пьяный валяется до вечера следующего дня у кого-то в квартире. такие мысли, как пауки, ползут и плетут вереницу догадок, сомнений и размышлений. если их сравнивать с людьми, то это будет студент, о котором практически ничего не знает группа и преподаватели, а семья едва ли помнит его имя, потому что он меняет и надевает разные маски загадок каждый день. — ты зануда, солнце моё. тебе нужно поменьше общаться с котопозами, они пагубно влияют на моего очаровательного мальчика, — помещение заливается смехом шаста, которого буквально на атомы разрывает от сюрреалистичности слов игоря, от их невозможности. — эй, ну я так не могу. с димкой физически не могу, а ромка — мой воронежский друган. мы же шаст, поз и абрикос, — с улыбкой проговаривает антон, вспоминая его слова из громкого вопроса, и слегка морщится от табачного запаха, хотя раньше с таким у него проблем не было. — а ты моя московская любовь, красивая такая и солнечная. не дели людей на города. антону на подсознательном уровне комфортнее общаться с воронежскими ребятами, ведь они свои, земляки, прикольные пацаны и девчонки, с которыми можно посмеяться с какого-нибудь мема двадцати и более годовалой давности на день города. у них в продакшене есть локалка, что когда-нибудь все юмористические шоу захватят комики и продюсеры с воронежа и области. до реальности это, конечно, далеко, но где-то глубоко внутри шасту греет тёплым пледом факт, что воронеж рождает поистине талантливых людей, способных реализоваться в медиум кволити. но игорь — постоянное исключение из правил. шастун думает, что им суждено было родиться в разных городах и встретиться только несколько лет назад. а всё это время до этого искать друг друга всю жизнь, слагать стихи навзрыд и плутать по лабиринтам, чтобы в итоге обрести абсолютное счастье, витиеватое и шаткое. у них никогда не получится стабильно и чётко, но забавно-пикантно и рвано — обязательно. — мне иногда кажется, что ты меня топишь, а мне только в кайф, чтобы твои руки были на моей шее, — игорь бросает окурок и топчет его ногой, совсем не глядя на шастуна. антон поджимает губы, ведь понимает, о чём говорит джабраилов. — а чувство холода от воды заменяется солнечным светом, если ты на меня посмотришь. — у тебя странные ассоциации со мной, ферреро, — хмыкает антон и понимает, что никакая фриз-вишня не сравнится с холодом в глазах напротив. у игоря тяжёлая судьба. чуть ли не самая из тех людей, кого лично знает шастун. у антона жизнь — плавно текущая река, проплывая которую встречаются острые камни, способные убить или нанести непоправимый вред. жизнь у игоря — неизвестный маршрут, если заедешь влево — будут ждать с острым ножом у горла; вправо — отпиздят, да ещё и камнями закидают, которые когда-то лежали на глубине реки. антон дерзко и откровенно не воспринимает комплименты, как будто вовсе и не ему говорят, но для игоря готов придумывать неологизмы любви, ведь все ныне существующие слова не способны передать привязанность и солнечные лучи, плескающиеся в амурных волнах зелёных глаз. — мне хочется, чтобы так и было, — джабраилов опирается рукой о плечо шаста и смотрит себе под ноги, — у меня кинк на удушье, выработанный жизнью, потому что она трахает меня каждый день, и мы с ней попробовали много сексуальных вещей. смех сквозь слёзы — так бы описал шастун всё, что происходит у них с игорем. вроде грустно, но иногда так смешно, что хочется всякий раз смеяться от шутки, пропитанной неясным сарказмом с приправой из милой робости, а после долго курить, стоя на балконе, и вытирать друг у друга случайно подступившие слёзы. всё, что сейчас может сделать шастун, чтобы немного отвлечь обоих от выпавших на плеч проблем — разбавлять шутками всю тяжесть жизни. антон не умеет говорить правильные слова в нужные моменты. — теперь я знаю, куда ты уезжаешь после того, как довозишь меня до дома. тихий смешок джабраилова будто бы обнадёживает шастуна хотя бы на жалкую секунду. антон понимает, что джабрик не собирается выкуривать вторую сигарету, поэтому делает пару быстрых затяжек. они и так простояли около шести минут. игорь гладит большим пальцем тыльную сторону ладони шаста, но тепло длится не долго, и они в молчании идут к съёмочной группе и пацанам. у них остаётся последний мотор к новому сезону, а впереди ещё горы неснятых шоу на следующих днях. у антона репризой в голове прокручивается игорь, как будто на проигрыватель поставили пластинку, повторяющую слова бесконечной любви и восхищения, но они почему-то остаются незамеченными, недостойными внимания, чтобы их признали и утвердили. чтобы слово любовь подтвердилось, верифицировалось, удостоилось своего существования, чтобы его произносили с мягкой улыбкой на губах и горящими от нежности глазами. шаст никогда не стремился выделиться, оно как-то само получалось, как будто его кармическая задача — довериться миру, а мир доверится сам, и ничем хорошим это не обернулось. природа сама хочет обозначить красным мелом антона из серой массы, наделить уникальными качествами, но он, как капризная дива, ломается и избегает, предпочитая прагматизм и каждый раз хаотично повторяя: “я — бесценных слов мот и транжир”, я усыпляю людей речами, дни мне не принадлежат, я обломок осколка чужой ярости и завядшее благородие, кокетливые чары, и танцующий в обрывках тумана я забываю о своём предназначении. “я — где боль, везде”, умеющий совладать со своим страхом, не просящий помощи, не помогающий другим, не забываю выдыхать, перехожу на красный, не смогу привести себя в порядок и ношу не свои мысли. “я — весь из мяса, человек весь”, не капаю ядом на пол, я коплю все пороки человечества в одном слове, бодающий и просящий, чтобы меня пожалели, чтобы моё одиночество приняли, я преисполняюсь в безудержном безумии и лью слёзы отчаяния, которые тушат сигарету и размазывают дисплей телефона. “я — площадной сутенёр и карточный шулер!”, я цитирую маяковского, но если я поставлю перед местоимением тире, то все мои слова окажутся не более, чем метафорой юного и неспособного поэта. я смотрю на себя и думаю — урод, хочу отшатнуться и разбиться об стену, выпрыгнуть из окна или своей выходкой перечеркнуть жизнь. сильные и большие руки обнимают меня, а я неуклюжесть во всём её развитии. — бля, тебя так за талию кайф держать, — игорь отпускать не желает, антон спиной чувствует, как к ней прижалась чужая голова. шасту нравится, очень, но ощущение вдруг появившейся тревоги нарастает, не даёт отступить и поднять белый флаг над головой. шастун накрывает трясущимися руками ладони игоря, и джабраилов без слов всё понимает, тепло на талии резко пропадает, как будто он остался один в самой холодной точке мира. антон научился справляться с тревогой и волнением давно, а с бескрайней заботой, льющейся через край, — ещё нет. шаст глубоко вдыхает и пытается выдохнуть. раз, два, три; раз, два три. антон суёт трясущиеся руки в карманы широких брюк и прощается с позом и лёхой, которые спешат на индивидуальные съёмки. выдыхает и смотрит на приближающегося игоря с бутылкой воды, улыбается нежно, с благодарностью кивает и пьёт. цепочки на шее звенят и натирают шею, когда шаст громко смеётся, утыкаясь джабрику в плечо, как будто у него инстинкт: посмеялся — прикоснулся к другому человеку. антону нравится любить нежно и без слов, с мягкой тактильностью и сигаретным дымом вокруг губ. игорь приобнимает шастуна за талию, проводит ладонью по боку и невесомо целует куда-то в сыпающиеся кудряшки, чтобы водитель такси не заметил и не посмотрел в зеркало осуждающе. джабрик показывает мемы на своём телефоне — шаст смеётся как вне себя, топает по салону низкими джорданами и натирает кольцами пальцы от частого хлопанья в ладоши. они не договариваются, у кого сегодня будут ночевать: всё происходит тихо, размеренно и случайно. антон предложил позависать у него — игорь согласился. шаст думает, что у джабраилова в голове дикие паззлы не могут найти своё предназначение, распыляют свою энергию, придут не на своё место и снова-снова бегают, пока не встанут и не закрепятся. антон очарован ими, паззлами, не несущими за собой никакой ответственности за действия джабрика: они просто есть и с этим баста. — слушай, тофи. если есть косорукий человек, то должен же быть позорукий? — выдаёт игорь, а антон прыскает, смотрит на зеркало лифта и ловит улыбку джабраилова, лунную и хитрую. каламбуры кос-поз у него не закончатся никогда. — бля-я-я, не понимаю, чё вы с надей развелись. вы же друг друга стоите. иногда шасту кажется, что он лепет что-то совсем невпопад и не в тему, позабыв личные границы человека. специально ли он не думает перед тем, как что-нибудь ляпнуть или нет — загадка даже для антона. возможно, в нём играют не заснувшие чувство собственной важности, инфантилизм и ломающее души людей любопытство. их хочется разрезать ножом, но они созданы из протея или, наверняка, являются вообще эфирными. отшутиться у игоря получается удачно, мол, с женщинами не получилось, и шаст неловко посмеивается, мысленно убив себя поднесённой ладонью ко лбу. в квартире как обычно: холодно от открытых окон, немного загнано и рвано, как-то не по-человечески даже, как будто всю внутреннюю солнечность разлили по стаканам, и жидкость вылили в окно. антон хочет, чтобы здесь было комфортно и нежно, хочет заполнить это огромное пространство любовью, всепрощающей и безграничной. хочет, но никогда не реализует. шаст всю жизнь изрекается пасквилями, неуёмными и бешенными, лишь бы разодрать затрамбованный участок раны. он действительно может только крушить и ломать всё вокруг — на него смотреть не нужно, антон просто сильнее сожмёт кулаки, в которые впиваются осколки. с игорем они переговариваются шёпотом, боясь, что квартира, сделанная будто из фарфора, разобьётся и распадётся. да и атмосферу вечера портить не хочется — весенний ярко-рыжий закат прощается с солнцем после его тяжёлой работы. шастун проводит параллели с джабриком: возможно, тот тоже всегда заменяет антона, оставляет себе последние лучи, но красками играет намного ярче и насыщеннее. игорь усмехается и говорит, что они больше похожи на дождь в ясную погоду: хмурость и промокшие насквозь кеды компенсируются улыбкой и растаявшим фруктовым льдом. и если джабрик — дождь, тогда антон готов языком словить все капли и мокнуть до дрожи в зубах. — услышал от бебура вчера, что японский аналог нашего яблоко от яблони недалеко падает, это детёныш от лягушки сам является лягушкой, — игорь нарушает их разговор о том, какими бы они были погодными условиями (джабрик настоял на том, что шаст — блестящее солнышко). но это так в его стиле — в любой момент вбросить что-то настолько рандомное, что голова идёт кругом от того, как это вообще может появиться в мозге игоря джабраилова. — блин, прикол, — шаст доедает нарезанный кусок яблока и вглядывается куда-то в белоснежный потолок, как будто он готов дать ответы на все вопросы. — расскажи ещё чё-нибудь прикольное, что тебе бебур говорил. антон ждёт от игоря ещё какого-нибудь реально разрывного и совершенно не от мира сего: возможно, что-нибудь от философии азиатских стран до вселенной марвел. вот такой диапазон рандомных тем выстраивает в своей голове шаст. — не знаю, знаешь ты или нет, но штука, которая печати на всяких бумажках ставит, называется факсимиле, — джабрик отпивает из кружки кофе. дружба с бебуром влияет на рандомность сказанных игорем вещей очень сильно. — вот это реально прикол, не знал, — антон многое не знает в этой жизни. например, как зарождался космос, что за массонские игры у голливудских звёзд, когда выйдет новый сезон его любимого сериала, за какие заслуги ему достался игорь джабраилов, и что эта штучка называется факсимиле. шаст внезапно задумывается о правильности произношения слова, а то мало ли. в интеллигентном обществе арса и гауса его сочтут за неграмотного холопа. — а куда ударение падает? прям на е? — да я не ебу, солнце. хочешь, вообще все слова и языки мира под тебя сделаю, чтобы только ты правильно говорил. по ощущениям шастуна, игорь джабраилов — самый блажной человек, который только может существовать. он будто умеет дёргать за правильные ниточки, вызывающие разные эмоции. от гнева и вездесущей ярости до растекающей по горлу нежности и ожидания похвалы. у антона пальцы бьются мелкой дрожью, стоит только игорю коснуться нитки, привязанной к шасту. дёрнуть за неё — антон развалится на части. вечер в опустившийся тишине, перебиранием пальцами волос и молчаливых улыбок кажется бесконечным, безвременным.