Алый

«Возможно, то, что я расскажу тебе, будет ложью, но прозвучит крайне занимательно, так что выслушай», — он вдыхает полную грудь воздуха и расправляет плечи. Точнее будет сказать, что лишь делает вид, что расправляет — мышцы его напряжены слишком сильно, и если присмотреться внимательно к его рукам, то можно заметить, как они трясутся. Он не слишком хорошо подготовлен физически (физические упражнения, честно говоря, всегда были не самой сильной его стороной), а уж психически — тем более. Скрыть своего беспокойства он не мог. Он, конечно, мог надеть на себя свою любимую оболочку, закрыть себя и своё лицо, как обычно. Но, почему-то, он этого не делал. Уж не потому ли, что волнение всегда сильнее всякого здравого смысла? Ох, нет, о каком вообще здравом смысле может идти речь? Всё, абсолютно всё, что происходило с ним последние лет десять, было ничем иным, кроме как абсурдным происшествием. Ну никто, никто в здравом уме не поверит, услышь подобное, а ему — тем более. Что, кстати, совершенно несправедливо, поскольку истории рассказывать он умел прекрасно. Подобрать нужную интонацию, выждать паузу, выдохнуть, вздохнуть, когда положено, ну может совсем чуть-чуть приукрасить, чтобы было интереснее — кому вообще понравится слушать скучную, заурядную, нудную лекцию (сказки, говоря начистоту, во сто крат правдивее будут)? Но, почему-то, когда говоришь об этом, люди злятся, отводят глаза, не имеют желания иметь с тобой дел. Глупость какая. Впрочем, не всё ли равно? Вообще-то, не всё равно. Беспокойства очень много, причин для него не меньше, всё это плещется, бьётся о стенки банки, грозится вылиться наружу, но нельзя, нужно держать это при себе, иначе, — бам! — всё прольётся и начнётся потоп. Случись так, он бы возражать не стал, ему и так всего хватает. Может быть, ему бы и хотелось поменяться местами с кем-нибудь, занять чьё-то место в суматохе — пока все эвакуируются, он бы сбросил кого-нибудь в воду, а сам стал бы отличной заменой, никто бы не заметил подвоха. Жил бы чужой жизнью до конца времён, а там, может, и на покой… Шутка. Когда подобное произошло в последний раз, человеком он себя ощущать перестал. А что ещё можно сделать? Ну, можно поиздеваться над призраком, но лучше таким заниматься не стоит, если жить ещё хочется. Правило выживания номер один — не будите спящего дьявола, иначе больше никогда не сможете шевелить ластами! Правила разве не созданы для того, чтобы их грандиозно нарушать? Была не была, попробуем поговорить с оракулом о самом сокровенном. Только почему-то тот убегает в слезах, не выходит у него скрыть горящие алым щёки. Алый… интересное же слово. А сколько же всего вокруг пылает этим оттенком! Огонь, распространяющийся по дому со скоростью света (только не надышитесь дымом, иначе плохо будет), рассветные лучи, что в воде отражаются и плавно рябью переливаются, кровь на кончиках пальцев, вязаный шарф, глаза, что так и приковывают к себе взгляд, если замечаешь их ненароком. Но ему этот цвет никогда не нравился — слишком много проклятий выпало на его долю, слишком много всего он забрал, надоело уже наблюдать его отлив, сидя у могильной плиты поздним вечером. Никто в этом не виноват, просто так случайно получилось, и ничего с этим не поделаешь, правда? Порой, когда его глаза сияли этим цветом, ему казалось, будто вся жизнь пролетает перед ним. И он снова оказывается там — в старой квартире, что давно не видела ремонта, со скрипучими просохшими половицами, с перекошенной, древней, повидавшей свет (и не один!) дверью. Там его ждала мама. Он любил её, и она любила его в ответ — может, любовью не совсем нормальной, может, любовью болезненной, с опухшими щеками и гематомами, но всегда настоящая. Единственная. Она — его мир. Он счастлив быть с ней. Может, мама ответит тем же? Новенькие ножи всё так же блестели, как и в тот день, когда мама принесла их домой с улыбкой на лице. Она действительно была счастлива, и он не знал, была ли она так же счастлива, когда он появился на свет, но ему хотелось, нет, он желал, чтобы эта улыбка сияла на её лице как можно чаще, чтобы мама была как можно счастливее, даже если не с ним, даже если не здесь. Он любил её, а она, возможно, видела в нём своего сына. «Слушай, — говорит он, разжимая кулаки. — Возможно, тебе не понравится то, что я скажу сейчас. Наверняка ты подумаешь, что я чудик. Может, ты просто захочешь развернуться и уйти — твоё право. Но я знаю, что ты этого не сделаешь, — он опускается на колени и чувствует боль на лице — странную, но безумно приятную. Обычно она возникала, когда губы вытягивались в улыбке сами по себе, и это было до того необычным зрелищем, что ему в тотчас же хотелось достать зеркало, чтобы увековечить момент в своей памяти. Но, увы, зеркальца с собой у него не было, а привычка избегать своего отражения закрепилась в нём до сих пор, так что остаётся лишь подключить воображение и представить это. — Так вот, послушай: в жизни часто бывает тяжело. А кому легко? Нет, не смотри на меня так, — говорит, заметив замешательство, — мне неловко. Ты сам всё поймёшь, когда время подойдёт. Просто запомни! У тебя вся жизнь впереди, тебе некогда тратить её на самобичевание. Рано или поздно все мы исчезнем — думаю, ты сам прекрасно знаешь. События случаются и хорошие, и грустные, и ты ничего не сможешь с этим сделать. Тебе останется лишь принять их такими, какие они есть». Даже когда ты останешься один, ты всегда будешь помнить об этом. Счастье не даётся навсегда, никто не остаётся рядом навек. Но ты всегда можешь двигаться вперёд самостоятельно, прикладывая все усилия и доказывая всем (в первую очередь себе), что ты тоже можешь попытаться. Он хотел бы услышать эти слова как можно раньше. Хотел бы, чтобы кто-то подошёл, похлопал его по плечу, сел напротив, глядя прямо в глаза, чтобы он почувствовал себя таким маленьким, каким не чувствовал себя никогда в жизни. Хотел бы он ещё тогда понять, что и кто-то, вроде него, имеет право быть счастливым.