Рюджин хочет умереть

      Задорные лучи яркого послеполуденного солнца пробиваются сквозь белые, кучевые, быстро бегущие по синему майскому небу облака и в считанные секунды заполняют слепящим, по-летнему теплым светом каждый дюйм зеленой парковой зоны и центральной городской улицы. Молодые мамы, пожилые люди и просто прохожие неторопливо прогуливаются по ухоженным асфальтированным дорожкам, гуляя со своими детьми, питомцами или поодиночке, дыша свежим воздухом и просто приятно проводя заветное свободное время. Жизнь большой южнокорейской столицы кипит в неустанном ритме, но даже в суете будней и бесконечном водовороте дел горожане выкраивают для себя несколько минут отдыха, чтобы отвлечься от проблем и забот и восстановить гаснущий поток сил.       Жаль, что у нее так не получалось. Стоящей под старым, ветвистым, встречающим без малого свою сотую весну кленом невысокой темноволосой девушке, контрастно одетой во все черное, отчаянно хочется, чтобы сейчас шел дождь – такой же ледяной, пронизывающий и колкий, какой лил каждодневно в ее душе, топя в мутных свинцовых водах последние капельки надежды и веры в то, что когда-нибудь она сможет начать новый день с улыбкой.       Что когда-нибудь сможет полюбить эту жизнь и себя в ней.       Что когда-нибудь сможет почувствовать себя счастливой.       Рюджин ненавидит тепло и солнце, ненавидит всех этих незнакомых, чуждых, до приторности и тошноты довольных людей вокруг и весь этот чертов парк, вылизанный и вычищенный настолько, что из-за патологичного отсутствия в нем хоть одной соринки хотелось просто назло взять и везде намусорить.       Рюджин ненавидит этот притворный, искусственный, кажущийся ей фантасмагоричным мир, в котором она нигде не может найти себе места и ощущает себя почти картонной, как безжизненно стоящая у входа в универмаг рекламная фигура, до которой ровным счетом никому нет дела и которую замечает разве что ливень или грязь, без конца липнущая к тонкому, потрепанному влагой и плесенью покрытию.       Рюджин ненавидит стабильные, непонятно царящие кругом спокойствие и безмятежность, что силой распространялись, как зараза, даже в зонах конфликта и заполняли все вокруг этой мерзкой лживой иллюзией того, как все на самом деле хорошо и прекрасно.       И, конечно, Рюджин ненавидит себя. За то, что она девушка; за то, что до сих пор одинока; за то, что из-за заурядной внешности и непростого характера, с которым не может ужиться даже она сама, неспособна никого собой заинтересовать и за то, что человек, из-за которого она битый месяц мучается, страдает и по которому безнадежно сходит с ума, никогда-никогда не сможет ответить на ее чувства.       Давящие грусть и тоска черной вуалью окутывают больное, зависимое, пребывающее в вечном трауре из-за слепой мертворожденной любви сердце, и девушка с трудом совершает очередной вдох, ощущая, как грудная клетка отзывается пульсирующим спазмом, будто отказываясь принимать животворящий кислородный глоток. Мертвецам он уже не нужен, и Рюджин, с каждым днем все больше утрачивая связь с реальностью и всем, что ее окружает, без малого находит себя именно такой.       В конце концов, формально от нее и так осталась лишь одна оболочка – хлипкий сосуд для хранения сорока килограммов мяса, костей и четырех литров крови, который совсем скоро окончательно разобьется, погибнет и сгниет, оставив после себя кратковременные воспоминания, и то у одной лишь матери, живущей в другом городе и слишком занятой обустройством собственной личной жизни с новым состоятельным ухажером из Тегу.       Но Рюджин не жаль. Рюджин слишком от всего устала. Устала уже даже просто быть. Она не знает, зачем пришла в этот парк в разгар дня, когда по факту должна находиться на лекциях и учить ненавистную ей теорию архитектуры, композиционное моделирование и историю пространственных искусств, готовясь к предстоящим летним экзаменам на архитектурном факультете, вот только сидеть дома, как отшельница, в жмущих со всех сторон четырех стенах сил уже никаких не было. Девушка не появлялась в университете неделю, банально сославшись на грипп, которого у нее нет, но за минувшие дни она утратила последние капли каких бы то ни было физических и моральных ресурсов, чтобы продолжать обучение и делать вообще что-либо. Душевные муки вкупе с хронической бессонницей и депрессией вымотали хрупкий девичий организм почти до полного бессилия, и Рюджин равнодушно раздумывала о том, что, если это продолжится, в один из ближайших дней у нее не найдется сил даже встать с кровати.       Потом не найдется сил, чтобы поесть.       А потом – чтобы дышать.       Свежий воздух немного развеивает мрачные сумбурные мысли и насыщает гудящую голову живительным кислородом, но девушка по-прежнему ощущает расползающуюся внутри и разъедающую ее, словно серная кислота, горечь отчаяния, безысходности и печали. Остатками здравого ума Рюджин понимает, что больна, понимает, что ей требуется серьезная помощь, но пойти к тому же психологу, дабы излить душу и начать необходимую терапию, попросту не могла решиться. Ни один, даже самый сильный и опытный, мозгоправ вовек не смог бы вылечить ее безответные чувства, которыми девушка одновременно и питалась, и отравлялась, и заставить ее взглянуть на мир под другим углом. При том, что везде, куда бы она ни посмотрела, ей мерещилась та, без кого этот мир был фактически для нее мертв.       А уж признаться объекту своего обожания, до какого жалкого состояния ее довели наивные и неконтролируемые мечты о ней, было подавно выше всех ее сил.       Блистательная и неотразимая Хван Йеджи была ее подругой и однокурсницей, ворвавшейся в ее скучную однообразную жизнь неукротимым огненным вихрем и раскрасившей ее яркими цветами и красками. Скромная застенчивая Шин Рюджин поняла, что пропала, влюбившись в нее с первой секунды, с первого взгляда, с первого такого дружелюбного и искреннего «Эй, привет!» в то раннее солнечное утро их общего посвящения в студенты на пороге университета Ханьян. Влюбившись в ее завораживающие кофейные глаза с необычным и редким даже для кореянки разрезом, в ее обворожительную улыбку с милейшими, по-детски невинными ямочками, в ее роскошную густую гриву длинных огненно-рыжих волос и в ее плавные, грациозные, будто у горной лани, движения. Йеджи была из той категории людей, что умели очаровывать и пленить одним только своим взглядом, и мучимая нездоровым, неуместным, далеко не только дружеским интересом Рюджин с благоговением поглощала и впитывала в себя каждую миллисекунду их с Хван общения или моментов, когда могла хотя бы просто видеть ее.       Ведь эти короткие вежливые диалоги во время их нечаянных столкновений в университетском кампусе или на улице были всем, на что несчастная, одинокая, ослепленная неземной женской красотой и обаянием девушка могла рассчитывать.       Облака окончательно рассеиваются, пуская на землю живые веселые солнечные лучи, и трясущаяся в парадоксальном ознобе Рюджин собирается двинуться в сторону дома, дабы все же попытаться засесть за лекции и выучить часть нового материала, как вдруг с замираем различает вдалеке вошедшую в городской парк молодую парочку. Юные парень с девушкой, кажущейся странно знакомой, мило беседуют и смеются, и Шин пристальнее присматривается к ним, всеми силами стараясь игнорировать забившуюся в груди раненой птицей тревогу.       Длинные рыжие волосы развеваются на теплом весеннем ветру, ослепительная улыбка сияет ярче майского солнца, стильное укороченное пальто нежного кремового цвета открывает вид на умопомрачительно длинные и стройные ноги, от одного взгляда на которые у Рюджин тотчас перехватывает дыхание и начинает кружиться голова.       Ибо эти самые ноги, которыми их счастливая обладательница сверкала в университетских стенах практически постоянно, она узнала бы из сотен миллионов быстрее, чем даже ее лицо.       Хван Йеджи летящей походкой впорхнула в парк в компании незнакомого юноши, и больше всего на свете в эту секунду Шин Рюджин хочется провалиться, сгореть, испариться, исчезнуть, прямо не сходя с места, лишь бы не видеть того, как подозрительно и опасно близко друг к другу они находятся. Сердце болезненно екает и проваливается куда-то в темные недра скрученного в тугой скользкий узел живота, когда брюнетка в неверии различает, как сопровождающий Йеджи парень в стильной кожаной куртке мягко обнимает ее за талию и что-то с улыбкой шепчет в самое ухо. Хван заливисто смеется, кокетливо запрокидывая голову назад, и даже на расстоянии следящая за ними девушка может видеть, как она вся так и искрится счастьем и радостью от его присутствия. Подобное поведение, как никому другому, свойственно влюбленным людям, и растерянная, шокированная, будто огретая обухом по голове Шин понимает, что представшая ее глазам сцена может означать только одно.       У Хван Йеджи появился парень, и сегодня Рюджин имеет баснословную честь наконец узнать, кто же он.       Высокий, спортивный, подтянутый, с темными непослушными волосами и широкой белозубой улыбкой, он, конечно же, не менее обаятелен и красив, чем его сногсшибательная спутница, но Рюджин все равно не может совладать с охватившей ее подобно урагану паникой и горечью от того, что судьба решила закинуть ее сегодня в этот чертов парк вместе с ними. Конечно, она всегда знала, что с Йеджи ей ничего не светит, но получить злостные фактические подтверждения этого убили последнюю, крохотную, еле-еле теплящуюся глубоко внутри, но все же мечту о том, что когда-нибудь они с ней смогут стать хотя бы чуточку ближе.       Как же она самонадеянна и глупа.       Романтичная парочка неторопливо шагает вдоль озера, постепенно приближаясь к месту, где стоит забывшая, как дышать, Рюджин – онемевшая, потерянная, потрясенная, грозящая окончательно утратить связь мутного спутанного сознания с жестоким миром, – и девушка уже может слышать, как они негромко переговариваются и смеются, обсуждая что-то, связанное с чьим-то возвращением.       Нет, а чего она ожидала? Что такая видная, яркая и красивая девушка, как Хван Йеджи, будет коротать лучшие годы жизни, равно как и она, в одиночестве? Что никого никогда не подпустит к себе, никому не позволит за собой ухаживать, дарить подарки, уделять внимание и признаваться в любви?..       Или, может, будет беречь себя и свои хрупкие, как хрусталь, чувства ради нее, чтобы однажды, наконец созрев до святого признания и перехода на новый уровень, подойти к Рюджин и сказать: «Знаешь, а ведь ты очень давно мне нравишься?».       Просто смешно.       Словно почувствовав ее мысли и витающую в воздухе знакомую ауру, Йеджи поворачивает голову в ее сторону, и Рюджин торопливо отворачивается, набрасывая на голову капюшон черного худи и всей душой молясь, чтобы Хван ее не заметила. Ей совсем не хотелось становиться свидетельницей чужого свидания, и сейчас, когда это все же случилось, она понимает, что более беспощадному и губительному событию ее без того слабое, едва бьющееся в агонии нездоровых чувств сердце вряд ли могли подвергнуть.       Ноги сами начинают нести ее в обход прочь из парка, и Рюджин убегает, не замечая льющихся по щекам слез и глухого прерывистого дыхания, вырывающегося из груди тяжелым хрипящим свистом. Окончательно добитая и поломанная, как найденная когда-то на помойке и так и не починенная игрушка, она не видит, не слышит, не различает, не чувствует ничего вокруг, кроме тупой пронизывающей боли, заполняющей теперь не только грудную клетку, но и каждый миллиметр измученного, гибнущего изнутри тела. Искусственный и притворный мир трещит и рушится перед глазами миллионом острых осколков рухнувших в одночасье надежд и мечтаний, и девушка прекрасно сознает, что из-за отсутствия воли, склонности к созависимости и тотального неумения владеть собой довела себя до подобного критического состояния сама.       Телефон начинает не вовремя звонить и вибрировать где-то в кармане худи, но Рюджин даже не думает отвечать. Краем раскрошенного в червивую труху сознания она смутно припоминает, что Йеджи писала ей пару раз на неделе, интересуясь ее самочувствием и спрашивая, когда она планирует выйти с больничного, но Шин была слишком подавлена и угнетена, чтобы ей отвечать. Она не верила, что Хван есть до нее дело, а в ее банальной вежливости и сочувствии Рюджин ни капельки не нуждалась.       Особенно сейчас.       Не обращая внимания на упорно разрывающийся мобильник, девушка в прострации преодолевает три сотни метров до общежития, перебегая проезжую часть вне пешеходного перехода под сердитые гудки клаксонов и крики водителей. Какая-то иномарка с визгом тормозит прямо у нее под носом, и Рюджин дико жалеет, что та не успевает сбить ее. Сегодня ей больше, чем когда-либо, хочется стереть себя с лица земли – сгубить, изжить, уничтожить, – и девушка знает, что если не найдет способа для этого извне, то сделает все, что нужно, собственными руками.       Сегодня больше, чем когда-либо еще в жизни, Рюджин хочет умереть. Хочет больше не видеть этого раздражающего солнечного света, этих счастливых беззаботных улыбающихся людей, эти утопающие в приторных красках и цветах улицы и эти бесящие, держащиеся за руки влюбленные парочки, которые Рюджин ненавидела и всегда будет ненавидеть до последнего своего вздоха.       Как и эту несносную, проклятую, не оставляющую ее душу и мысли в покое ни днем, ни ночью Хван Йеджи с ее парнем.       Но самое главное, она больше не хочет и не может чувствовать разрывающие ее на части одиночество, пустоту и никому ненужность, что превращали ее без того никчемную, жалкую, однобокую и бессмысленную жизнь в абсолютное, не стоящее ничего ничто.       Худая и бледная, как полотно, брюнетка влетает в свою комнату и в сердцах бросается прямиком в ванную. Блистеры, тюбики, пачки, пузырьки и баночки с лекарствами сыплются из аптечного шкафчика прямо в раковину, и девушка судорожно принимается вынимать таблетки из упаковок. Застилающие глаза слезы не позволяют прочесть названия препаратов, но Шин уже совершенно плевать: она без разбора запихивает их все в рот и глотает, запивая хлорированной водой прямо из-под крана. Кломипрамин, Пароксетин, Ибупрофен, Имован, Сибазон, Феназепам, Зиннат – почти все они отпускались по рецепту, и, если бы кто-нибудь перечислил ей сейчас их наименования, Рюджин бы даже не вспомнила, от чего они и по какой причине попали в ее аптечку. Сейчас любое из них было кстати, и она дрожащими руками продолжает высвобождать лекарства из блистеров и силой вталкивать их в себя, половину небрежно просыпая на пол.       Проклятый смартфон по-прежнему настойчиво звенит где-то в глубине комнаты, где она бросила его вместе со скинутым по пути худи, но решившуюся на самое страшное девушку это волнует теперь меньше всего. Кому бы и для чего ни понадобилось ее достать, ей уже все равно – пускай разыскивают и трясут кого-нибудь другого. Очередная продолговатая капсула застревает поперек горла, будто препятствуя намеренному отравлению, и Рюджин давится, чувствуя, как силы начинают покидать ее. Пластиковая оранжевая баночка выскальзывает из рук, и девушка в бреду и полусознании валится на холодный кафель, предварительно ударившись головой об акриловый бортик ванны. Что-то теплое быстро течет по переносице и виску, но Рюджин не чувствует боли, а действующий на нервы алый цвет, щедро разливающийся рваными пятнами вокруг нее на полу и ассоциирующийся с цветом волос Йеджи, знаменует собой победу над главной для нее слабостью.       Слабостью, которая больше не сможет одержать над ней верх.       Тошнота подступает стремительно, с белой обильной пеной грозя выплеснуть смертельную медикаментозную смесь наружу и сохранить ей жизнь, но брюнетка, захлебываясь рвотной массой, сдерживает порыв и с трудом переворачивается на спину.       Скоро все-все закончится.       В глазах фатально темнеет, а в ушах гудит по мере того, как ударная доза психоактивных веществ всасывается в кровь и запускает свое необратимое действие, и Рюджин различает какой-то неясный шум вдалеке, пробивающийся к ней будто сквозь водяную толщу. Что-то слепяще яркое, быстрое, беспокойное расплывчато мелькает перед глазами, и девушка спасительно прикрывает их, ускоряя наступление вечного забытья. Не иначе как ее уже посетили проводники в иной мир, что сейчас убеждаются в достижении ею нужной кондиции и получают в Небесной канцелярии милостивое разрешение ее забрать. Благо, таблеток выпито предостаточно, а значит, доступ будет открыт. Несмотря на еще теплящееся сознание, Рюджин не ощущает ни капли страха: только радость и облегчение от того, что псевдопрекрасные любовные чувства, по мнению многих глупцов должные окрылять и вдохновлять человека, наконец отпускают ее уставшее изможденное тело и переносят его в новую форму существования, где оно больше никогда не будет от них страдать.       Где оно вообще не будет ни от чего страдать.       Проваливающейся в темное глухое беспамятство, ей кажется, что кто-то с силой трясет ее за плечи, хлопает по лицу и что-то кричит, но Рюджин отключается прежде, чем успевает разобрать и понять хоть слово, издаваемое этим высоким, мелодичным, кажущимся галлюциногенно знакомым голосом.

💔💔💔

      Пустотная, леденящая, застывшая вне времени и пространства темнота оживает и начинает рассеиваться подобно гигантскому мазутному облаку в чистом небе. Упорно цепляющееся за свет и тепло сознание возвращается тяжело, медленно, неохотно, по крупицам вытаскивая самого себя из черных зыбучих песков зловещего междумирья и настойчиво пытаясь вытолкнуть упрямую сопротивляющуюся хозяйку обратно в жизнь. Двигательные и дыхательные функции пока неактивны, но она уже ощущает животворно наливающуюся в конечностях и во всем теле привычную тяжесть собственного девичьего веса.       Ощущает вполне целую и как будто бы все еще живую себя.       Где-то сбоку слышится непонятный писк, становящийся все отчетливее и громче, и девушка морщится, потревоженная посторонним звуком, нарушившим такую блаженную и нужную ей сейчас тишину. Опухшие, будто налитые винцом веки приоткрываются всего на пару миллиметров, но этого хватает, чтобы вместо ожидаемого апостола Петра у Золотых ворот или мрачного немого Харона, готовящегося навечно перевезти ее душу в царство мертвых через реку Стикс, расплывчато различить незнакомое пространство, приятный бежевый цвет стен, пластины светодиодных ламп под потолком и приглушенно пробивающийся из-за приоткрытых жалюзи свет. Впереди виднеются очертания какого-то оборудования, мониторов, проводов, штативов и стоек, а слева в углу стоит нечто очень похожее на медицинскую койку.       Это не вход в мир мертвых.       Это – реанимация.       Она слабо шевелится, с трудом начиная наконец осознавать свое бессильное лежачее местоположение. Глазные яблоки, вращающиеся с таким трудом, словно были зафиксированы в глазницах клеем, смещаются в сторону, замечая часть белой, как бумага, руки с воткнутым в нее катетером, манжетой тонометра и чьими-то чужими, сжимающими занемевшую кисть пальцами.       А рядом – знакомое рыжее пятно.       Сидящая возле ее койки девушка просыпается от постороннего движения и сигналящего прибора, и изумленная, едва не провалившаяся обратно в небытие Рюджин не может поверить своим глазам.       Что она тут делает?!       – Пришла в себя... Господи, какое счастье.       Напуганная противным писком неизвестного аппарата Рюджин нервничает и пытается что-то сказать – как минимум поздороваться, – но заткнутая глубоко в рот и горло трубка не позволяет произнести ни звука.       – Тише. Не волнуйся, все хорошо. Я здесь.       Йеджи – реальная и невыдуманная – приподнимается и жмет на какую-то кнопку на крохотном пультике управления, и через минуту в палату входят две высоких молодых женщины. Строгая длинноволосая брюнетка в очках и симпатичная особа с яркими красными волосами, очевидно, являются здешним врачом-реаниматологом и ее ассистентом, и Рюджин слезящимися глазами уставляется на то, как они подходят к странной штуковине сбоку от нее, и издаваемый ею противный писк прекращается. Размещенная во рту пластиковая трубка от аппарата ИВЛ осторожно отклеивается от щек и вытаскивается наружу, и Рюджин, морщась, делает отяжелевшей спазмированной грудью первый полноценный вдох. Вместо горла ощущается старая заскорузлая наждачная бумага без единого намека на влагу, и она хрипит, силясь самостоятельно продолжить дышать.       – Воды, – командует врач. – Быстрее!       Юная кареглазая медсестра учтиво подносит ко рту девушки соломинку, через которую та делает пару слабых, кажущихся божественно вкусными глотков, в то время как темноволосый доктор, на бейджике которой написано «Ли Черён», проверяет показания медицинских электроприборов и, удовлетворенно кивнув, делает необходимые пометки в медкарте пациентки.       – Доброе утро, мисс Шин. Я – ваш лечащий врач Ли Черён, а это моя ассистентка Юна, – с улыбкой представляется она и захлопывает папку с документами. – Вы находитесь в Сеульском национальном госпитале. Прежде всего хочу сказать, что вам просто сказочно повезло. Смешать антидепрессанты с транквилизаторами и антибиотиком было далеко не самой лучшей идеей. Если бы не эта юная леди, вовремя вызвавшая у вас рвоту и позвонившая в «скорую», – она многозначительно указывает на Хван, – вы бы сейчас лежали совсем в другом месте.       Доктор Ли тычет кончиком ручки куда-то вниз, и Рюджин сглатывает, мгновенно понимая, что она намекает на расположенный в подвальном помещении больницы морг.       Холодный, промозглый, безжизненный, жуткий. Такой, какой была до этого самого дня ее погрязшая в апатии, отчаянии и мраке душа, которую вместе с ее практически оборванной в последнюю секунду жизнью неведомым образом спасла Хван Йеджи.       Как... как это могло произойти?       – Мы отключили вас от аппарата искусственного жизнеобеспечения и теперь назначим восстанавливающую терапию. Думаю, к обеду вас можно будет перевести из реанимации в обычную палату. Очень многое зависит сейчас от вас и вашего настроя, но при самом благополучном прогнозе через три-четыре дня вы уже встанете на ноги, – реаниматолог обнадеживающе улыбается и поворачивается к медсестре: – Юна, четыреста миллиграммов Реамберина, а затем двести глюкозы внутривенно. К вечеру – еще столько же.       – Будет сделано, доктор Ли.       В дверь коротко стучат, после чего в палату заглядывает высокий спортивный юноша с непослушными темными волосами и наброшенным на плечи белым медицинским халатом. В руках он держит прелестный букет ранункулюсов и мягкую игрушку в виде котика.       Это же...       – Привет, Рюджин, – приветливо улыбается он и кладет очаровательные презенты рядом с девушкой. – Меня зовут Хван Хёнджин и я – брат Йеджи.       Брат?!       Она немо уставляется на него, чуть не забыв кивнуть в знак приветствия, и только сейчас замечает реальное внешнее сходство этого парня с рыжеволосой девушкой. Тот же необычный раскосый разрез глаз, тот же аккуратный зауженный подбородок, те же высокие точеные скулы и даже такие же очаровательные ямочки на щеках. Просто самая настоящая мужская копия Йеджи.       Какая же... она... идиотка...       – Сестра много рассказывала о тебе, рад наконец с тобой познакомиться, – его улыбка становится шире, а глаза радушно сияют, как маленькие солнышки, схожим с Хван образом. Он выглядит всерьез обеспокоенным и смятенным, и Рюджин хочется уничтожить себя одной только силой мысли от осознания того, какую нелепую глупость она совершила, приняв его за ее бойфренда. – Мы с Джи тут слегка переволновались за тебя и безумно счастливы, что все обошлось. Надеюсь, ты быстро поправишься.       – Спасибо, – выдавливает она и благодарно прижимает подаренного котика к себе.       С момента смерти ее отца и полного абстрагирования от нее убитой горем матери у Рюджин больше не было полноценной семьи, но сейчас, в окружении чутких заботливых докторов, внимательного Хёнджина и, конечно, держащей ее за руку Йеджи – живой, непризрачной и как никогда близкой, – она чувствует себя так, словно вновь обрела ее.       Вновь наконец обрела кого-то, кому на нее не все равно.       Доктор Ли заканчивает сверку данных медицинских приборов и движется вместе с ассистенткой Юной к двери.       – Мисс Хван, у вас пятнадцать минут. Мисс Шин еще пока очень слаба и нуждается в максимальном покое. Вам будет позволено проводить с ней больше времени, как только ее состояние стабилизируется.       Йеджи согласно кивает, и врачи с братом наконец уходят, оставляя их с Рюджин наедине. Предвидя непростой разговор, к которому была меньше всего готова, брюнетка тушуется и прячет от Хван припухшие, обрамленные темными болезненными кругами глаза, но рыжеволосая мягко сжимает ее руку и крепче переплетается с ней пальцами в знак понимания, сочувствия и поддержки.       …А ведь она до последнего была уверена, что слишком занятая своими делами Йеджи ни о чем не узнает... Была уверена в стольких явлениях и вещах, в итоге оказавшихся совсем не тем, что она себе представляла.       Оказавшихся по факту даже несуществующими.       – Сколько... я уже здесь? – шепчет чуть слышно, совестливо и робко, не в силах отвести взгляд от их с Йеджи сцепленных вместе рук.       Тишину палаты нарушает лишь их собственное дыхание и равномерное жужжание медицинской аппаратуры, считывающей давление, пульс и прочие жизненные показатели несостоявшейся самоубийцы.       – Семнадцать часов и сорок две минуты, – Хван говорит тихо, сипло, и Шин невольно задумывается, удалось ли ей поспать в эту ночь хотя бы полчаса. – Я была здесь с тобой все то время, что ты находилась без сознания. Еле-еле упросила врачей мне разрешить. Когда тебя привезли, они сказали, есть лишь пятьдесят процентов вероятности, что ты выживешь. Тебя хотели ввести в искусственную кому, потому что состояние было очень тяжелым, но быстро выводящиеся токсины давали надежду на благоприятный исход. У тебя крепкий организм, и он справился. Твоей маме я позвонила, они с отчимом уже едут к тебе из Тегу.       Она перехватывает изумленный взгляд больших карих глаз и утвердительно кивает в знак подтверждения своих слов. Йеджи осторожно приподнимает ее ладонь, и Шин вздрагивает, когда рыжеволосая нежно утыкается в нее носом.       – Ты хоть понимаешь, что ты натворила, Рюджин? И ради чего?       Самый логичный и очевидный в сложившейся ситуации вопрос, на который теперь серьезно пострадавшая девушка не может найти ответа. Что скрывалось за ее попыткой избавиться от собственных чувств: эгоизм, упрямство, стремление привлечь к себе наконец внимание или банальное нежелание жить? Любая причина ни разу не уважительна, и Рюджин находит в себе силы лишь стыдливо промолвить:       – Прости меня...       Хоть и знает, что не заслуживает никакого прощения. Не заслуживает ничего из того, что прямо сейчас перед собой видит. Хван тяжело вздыхает, явно еще не отошедшая от свалившегося на нее потрясения, и, видя ее уставшее, взволнованное, не спавшее из-за нее этой ночью лицо, Рюджин готова повторять эту фразу, как молитву, снова и снова, стоя перед ней на коленях.       – Сейчас неважно уже все, кроме того, что ты жива. Мне даже думать страшно о том, что могло бы быть, если бы...       Никто из них не хочет озвучивать роковые слова вслух, но каждая хорошо понимает, что все могло закончиться выдачей немногочисленным родственникам свидетельства о смерти и похоронной процессией уже завтра.       – Как ты узнала? – шепчет брюнетка и снова хрипит от стягивающей боли в горле. Йеджи заботливо подносит к ее губам трубочку, тянущуюся из бутылки с водой, и Рюджин благодарно делает несколько глотков. – В смысле, что я собираюсь...       У нее не хватило сил сказать «покончить с собой», но, безусловно, Йеджи без того ее поняла.       – Я писала, звонила тебе всю неделю, чтобы узнать, как ты, но ты не брала трубку. Вчера, когда мы с Хёнджином пришли в парк, я заметила тебя и хотела подойти поговорить, но ты убежала. На звонки ты по-прежнему не отвечала, и мне надо было быть полной дурой, чтобы не понять, что никакого гриппа у тебя нет и с тобой творится что-то совсем другое, – Йеджи делает паузу, дойдя до главного, и глубоко вдыхает, собираясь с духом. – Тогда мы с Хёном пошли за тобой и едва вовремя успели, потому что ты лежала уже вся синяя на полу ванной, в крови... К счастью, дверь комнаты была открыта. Я думала, что умом тронусь, когда увидела тебя там без признаков жизни. Это были самые страшные сутки за все мои двадцать с половиной лет.       Действие анальгетиков постепенно проходит, простреливая тупой пульсирующей болью переднюю часть головы, и Рюджин морщится, смутно подозревая, что ей накладывали на лоб швы после удара о ванну. Она могла погибнуть если не от отравления, то от сотрясения мозга точно, но даже его врачам удалось купировать. Девушка ежится от неприятных ощущений и осознания того, в каком виде она предстала перед Йеджи и через что заставила ее пройти за одну только половину прошедших суток. Собственная смерть пугает, пробивая кожу липким холодным пóтом, но мысль о том, что она ранила своей безумной попыткой ее достичь Хван, кажется во сто крат страшнее.       Она могла представить какой угодно исход, но это...       – Ты... жалеешь об этом? О том, что тебе пришлось...       – Я жалею только о том, что вовремя не распознала твои и не рассказала тебе о своих чувствах, – в сердцах перебивает Хван, и теперь руки Шин с виднеющимися на ней следами от лезвия вместо носа касаются ее губы. – Не сказала о том, как ты важна мне и дорогá. Не решилась, не подошла, не заговорила, не призналась. Все тянула, ждала чего-то... какой-то подсказки, знака с твоей стороны... Вот и дождалась.       Между ними зависает немая пауза, и Рюджин в ошеломлении уставляется на сидящую рядом девушку, в каждой крапинке радужных оболочек которой видит миллионы галактик и миров, которые ей еще только предстоит открыть; в улыбке которой раз за разом безнадежно тонет, не желая выныривать и заново учиться дышать, и на чьих руках готова жить и молиться, чтобы Господь дал ей сил и хоть крохотную возможность попытаться сделать ее самой счастливой.       Нет, она, должно быть, просто ослышалась...       Йеджи говорит о том, что у нее тоже есть к ней чувства?       – Онни, подожди, я не... понимаю. Ты ничего мне не должна. И мои чувства, они... ты ведь о них не знала.       Хван улыбается самыми краешками губ, и Рюджин не может не последовать ее примеру, впервые за долгое время сменяя угрюмое и подавленное выражение лица на светлое, радостное, облегченное. За окном проглядывает хмурое туманное утро, наверняка предвещающее скорый дождь, но в душе девушки еще никогда не было так тепло, светло, солнечно и безмятежно.       – До вчерашнего дня нет. Но, когда собирала вещи тебе в больницу, заметила на заставке твоего мобильного свое фото. Подобрать пароль труда не составило, а там...       Йеджи замолкает, и Рюджин стыдливо отводит взгляд, вспоминая, сколько сотен фотографий рыжеволосой Хван, скачанных с ее страничек в соцсетях, хранилось в ее смартфоне, сколько стихов, посвященных и написанных лично ею, содержалось в заметках и каким количеством всевозможных романтических песен и видео, найденных на просторах сети, была забита вся память гаджета.       Была забита по сути вся ее жизнь.       – Прости меня, онни... пожалуйста, прости. Я такая дура... идиотка просто. Я не знаю, что на меня нашло и почему... почему все так... по-дурацки... и когда вышло из-под контроля, – слова сыплются бессвязным хаотичным потоком, но слишком расстроенная и встревоженная Рюджин уже не может их остановить. – Я просто никогда... никогда не думала, что ты можешь испытывать ко мне что-то подобное... Мне казалось это абсурдом. Я мучилась из-за своих чувств, сходила с ума, умирала, все больше замыкаясь в себе, и вчера, когда я увидела тебя с Хёнджином, я подумала...       – Что он мой парень, – заканчивает за нее Хван и упрекающе качает головой, как бы говоря: «До чего же ты глупая».       И Рюджин действительно была такой. Глупой, упрямой, самонадеянной, безрассудной – той, что, даже не разобравшись в ситуации, ни разу не оглядевшись как следует вокруг себя, не поговорив с Йеджи и не дав ей ни слова сказать самой, навыдумывала себе всякий бред, из-за которого едва не уничтожила не только свою жизнь, но и жизнь Йеджи.       Истина бьет по голове отбойным молотком, и Рюджин быстро и часто моргает, стремясь подавить неумолимо надвигающиеся на ее и так воспаленные глаза слезы. Слезы радости, облегчения, благодарности, беспокойства, счастья и того, что судьба все-таки подарила ей шанс на то, чтобы исправиться, переосмыслить свои поступки и саму себя и все-все изменить.       – Я не знала, что у тебя есть брат, – из-за нарастающего волнения и всего случившегося ее голос совсем гаснет, и Хван подсаживается ближе, чтобы лучше ее слышать. Теперь обе ее руки сжимают слабые дрожащие пальцы Шин, и девушка так и ощущает, как от этого простого незамысловатого действия живительное тепло и силы вновь в полной мере возвращаются к ее атрофированным, застывшим, почти утратившим свои естественные функции мышцам.       – Ты никогда и не интересовалась.       Еще один неоспоримый факт в общую, давно переполненную копилку под названием «Шин Рюджин и ее глупости», и брюнетка не знает, что на это ответить. Мало того, что она намеренно пренебрегала заботой и интересом Йеджи к себе, так еще и никоим образом не проявляла его сама, будучи свято убежденной, что он не взаимен. Новые и новые факты о милой рыжеволосой девушке с обескураживающей улыбкой раскрываются подобно кусочкам паззла на большой и яркой картине, и Рюджин, как завороженная, смотрит на нее, находя во многом незнакомое ей полотно самым настоящим художественным шедевром.       Вместе с тем она понимает, что готова продолжать оставаться идиоткой до бесконечности, лишь бы видеть ее, слышать и чувствовать, как сейчас, рядом – пусть уставшую, неспавшую, бледную, с потухшим взглядом и темными кругами вокруг глаз, но неизменно красивую, незаменимую, долгожданную, преданную...       Свою.       – Хён вернулся из армии накануне и встретил меня после лекций, чтобы прогуляться вместе по парку и поболтать. Я не видела его целых два года. В Сеуле он проездом всего один день и уже завтра выезжает домой в Пусан. Вот, собственно, и вся тайна.       Слушая девушку, Рюджин понимающе кивает и сильнее сжимает чужие аккуратные женственные ладони в своих. Так вот о каком возвращении шла речь. Желая сделать как лучше, убравшись вчера из парка, Шин по неосторожности и глупому стечению обстоятельств лишила Йеджи возможности побыть с родным человеком и вместо приятного времяпрепровождения вынудила обоих носиться за ней и откачивать ее жалкое, гибнущее, не стоящее того тело от передозировки лекарствами.       А при ином раскладе – рыдать на ее похоронах.       Просто не верится.       – А парня у меня нет, Рюджин. И не будет. Потому что мое сердце занято лишь тобой. И всегда было.       Быстротечно-безжалостное, ограниченное врачом время почти на исходе, и Рюджин, в слезах глядя на самого важного, дорогого и любимого ею человека на свете, которому, сама о том не зная, сумела причинить столько боли, беззвучно просит:       – Йеджи... просто скажи, чтó... чтó мне ради тебя сделать, чтобы ты простила меня?       Мучимая потребностью унять нарастающую истерику, могущую навредить без того подорванному организму, и быть к Шин как можно ближе, Хван резко подается вперед и, обхватывая обеими руками бледное осунувшееся девичье лицо, прижимается теплыми мягкими губами к горячим сухим губам Рюджин и беззвучно шепчет:       – Мне не нужно сейчас ничего, кроме одного. Пожалуйста, просто пообещай мне, что быстро поправишься и больше никогда, никогда не посмеешь сделать с собой ничего подобного! Ради себя и ради меня – ради всех, кто тебя любит и кто дорожит тобой. Я люблю тебя, Шин Рюджин, и нуждаюсь в тебе точно так же, как в воде, еде, воздухе и самой жизни, которой у меня не будет, если рядом не будешь ты. Я не могу позволить себе потерять тебя, не могу позволить кому-либо тебя у меня отнять, не могу позволить себе быть с тобой врозь… Прости, что не сказала об этом раньше. И сейчас я в свою очередь обещаю – клянусь, – что отныне всегда буду рядом, чтобы согреть тебя, укрыть, защитить и пройти через любые трудности, с которыми мы только столкнемся, вместе.       Ее слова сотрясают хрупкое, маленькое, бережно склеенное воедино из кусочков разбитого хрусталя сердце подобно раскату грома, и Рюджин окончательно теряет всю себя в них и почти перестает дышать. Горячие обильные слезы текут по ее щекам вниз, стекая на губы и белую больничную сорочку, пока Йеджи, продолжая удерживать ее лицо в своих руках, прижимается своим лбом к ее лбу и, кажется, плачет тоже. Они обе – просто две безнадежные влюбленные дурочки, наконец обретшие друг друга спустя столько долгих и пустых месяцев фактически перед лицом смерти и победившие ее если не банальной удачей, то силой своих чувств и столь же неразрывной, сколь неосознанной связью точно.       Рюджин не знает, что ждет их с Хван Йеджи дальше, – боится, не хочет планировать и опасно загадывать наперед, – Рюджин хочет лишь жить – здесь и сейчас, рядом с ней, в этом самом моменте, на этой самой Земле – и надеяться, что все случившееся с ней накануне события однажды забудутся, как самый страшный и долгий, хоть и очень правдоподобный, сон, унесут с собой оставшиеся страхи и переживания и позволят им двоим просто быть вместе и радоваться каждому прожитому мгновению такого живого, реального, полноценного, совсем ни чуточки не картонного и не поддельного мира.       Рюджин не знает и не может быть уверена ровным счетом ни в чем, кроме того, что благодаря Йеджи у нее теперь появился второй полноценный день рождения, который отныне она всегда-всегда будет отмечать, как и другие праздники, вместе с ней.       Она взаимно обхватывает шею самой нужной, красивой и любимой ею девушки обеими руками и сквозь душащие ее рыдания наконец твердо и уверенно произносит:       – Я обещаю, Йеджи-я... Обещаю.