Клинья цветущей калины

Голодная клочковатая тьма наползла на полированное славгородское небо — и солнце пропало, как не было, остались только чернота, только вечность, только неровные дырочки звёзд и лиходейка-луна. Как в том детском стишке, аккуратно вписанный во взросление всякого русского ребёнка, хоть он десять раз гибрид, — «Крокодил Солнце в небе проглотил». Гриша угрюмо покривила губы, опять вспомнив про материнский шкаф с книгами. Она и раньше всё думала «надо бы почитать» да «надо бы почитать», а жизнь уходила, уходила воровато, огородами, пропадала, как надпись веточкой на песке, съеденная морем. И это не было простой фигурой речи. Близкая смерть неугасимо сияла голым лезвием гильотины над Гришиной шеей, а ей оставалось только жить, только работать, только делать вид, что всё по-старому. И свыкаться с тем, что сколько верёвочке не виться, а… А потом смерти не стало — не в ближайшей перспективе, нет. Её оттеснила революция, загасила девушка с серебром в волосах и свирепой решимостью в шалых глазах. Обыкновенно Гриша быстро засыпала. Ей не нужно было считать отару овец или беречь глаза от малейших проблесков света — сон сам наступал на неё, неумолимый и хищный, и утягивал на илистую абиссаль тягучей дрёмы. А в ту ночь ей не спалось совсем, тянуло то кружить по своей маленькой комнате, стараясь сильно не топать, — пощада соседям снизу! — то хотелось смотреть в окно в непроглядную ночь, слушать, как сухие веточки скребутся об оконное стекло и по-пёсьи завывает злой ветер. Мысли свои Гриша будто бесконечно отсеивала через сито, переливала, как говорят, из пустого в порожнее. Думала она о хорошем, поэтому и переставать думать не хотелось. Если хорошим, конечно, можно посчитать чокнутую балию, выносившую революцию. Ей вспоминался минувший день — она его носила бы и носила в сердце, как сухоцвет в кармашке, в последний миг своей жизни помнила бы впереди своего имени! — так хорош он был. На Ильяну вдруг нашло что-то (а на у неё часто так, найдёт — как циклон на материк, как торнадо на город, как пламя на сухостой), и она позвала Гришу в гости. Вот так вот, без экивоков, встретила Гришу после службы у парадного и: «Мой почтенный предок завтра сматывается по Лев его знает каким делам, квартира будет девственно пуста, предлагаю скрасить моё одиночество». И на следующий день Гриша пришла. Несмотря на то, что небо всё время было белое, и в сон клонило беспрестанно — в мерный и мягкий сон. Что-то вело её за Ильяной — непонятная, странная сила, не терпевшая возражений. А Гриша в целом возражать не любила — служебный хорт класса «А», как-никак. Бывший, конечно, но всё же. Ко всем чертям шкалу Брюхоненко и самого Брюхоненко, но чтобы избыть Гришину твердокаменную дисциплинированность, жизни не хватит. У Гриши был день, чтобы подготовиться, и потратила она его с пользой. Во-первых, выудила из закромов карминовую помаду, которую, подмигнув, Герасим сунул ей в карман, буркнув что-то про контрабандные излишки. В свободном Славгороде в контрабанде нужды уже не было, но цепи поставок налаживались долго, так что дефицит пока что всё ещё не сдавал свои позиции. Во-вторых, Рыкова купила у согбенной бабушки букетик белоснежных ранних ветрениц, который думала подарить Илле — это были нежные, сливочные цветы. В-третьих, она перерыла всю свою нехитрую одежду, и кроме нежного материнского свадебного платья нашла простенькую, застиранную до серости, но даже красивую блузку и чёрную юбку-плиссе, которые и решила надеть, плохо себя, впрочем, в такой одежде представляя. За час до выхода, стоя у зеркала, Гриша нервно водила помадой по пересохшим губам и всё пыталась понять, откуда такое волнение, горячим кольцом её объявшее? Откуда такая необычная для неё слабость? Она всё вертелась перед зеркалом, уныло глядя на свои сваленные кудри, похожие на кудель, на слишком тесную в бёдрах юбку, на слишком свободную блузку, и на это неуместное кровавое пятно вместо рта… Пока Гриша торопилась по блёклым улицам, зарядил ледяной дождь. Плотной стеной. Игнорируя тот факт, что от прошлого ещё ливня дороги не оправились, и каждое углубление, каждая выбоинка блестела лужами. Гриша зачертыхалась, задрожала от промозглого холода, и почему-то в голову ей полезла странная мысль о том, что плох дождь для собак-ищеек — замывает следы. И зонта не было никакого, последний поломался два года назад. Пока она бежала, по проезжей части с грохотом пронёсся какой-то драндулет, обдав Гришу настоящим водяным каскадом. Ей казалось, что мокрее быть уже некуда, но оказалась, что было, куда, дальше только к навам. Небо затянуло плотным войлоком туч, и на гришиной душе стало совсем тоскливо. Не зря говорят, что беда в одиночку не приходит — и в зеркале она сегодня себе нравилась меньше обычного, и под дождём вымокла, а теперь ещё и это… чудо советского автопрома любезно вылило на неё всю лужу. Хотелось вернуться, дворами — до общежития, надеть всё удобное и привычное. Но Грише представилась скучающая у окна Ильяна, нетерпеливо косящаяся то и дело на дверь. Гадающая, где Гриша и что с ней. До её дома оставалось ведь — всего ничего, а возвращаться нужно было дольше пятнадцати минут по никакущим дорогам. И Гриша подумала — а ну его, может, у Илли найдётся, что нацепить, — и широким шагом направилась к заветной панельке. Полководческой походкой. Пытаясь забыть о том, насколько ей стало хреново. Илля, открывая ей дверь, ойкнула и сказала: — Ну не знала я, Гришенька, что ты у нас решила к навам примкнуть. И всю Топь впитать. Для пущей святости. Потом вгляделась зоркими своими, невозможными чудоцветными глазами и добавила: — А ты… красивая сегодня. Не только сегодня, если что. Ой, чего это я, сушиться живо давай, Рыкова! «Красивой назвала, надо же. Ослепла, что ли, моя Ильяна», — подумала тогда Гриша, обороняясь безжалостной мыслью от нежного смущения. Потому что боялась, что дай она волю этому чувству — и снова краснеть начнёт. Пятнами, пятнами. Гриша неловко протянула ей букетик ветрениц и шепнула почти: — Вот, это тебе. Ильяна глядела на неё пламенным, странным взором, не отрываясь глядела, поэтому и цветы взяла машинально и сразу же сказала: — От тебя лужей пахнет. И бензином из этой лужи. — Илля поморщила нос и даже фыркнула, и Гриша слабо ей улыбнулась. — А знаешь, я тебе сейчас ванну разогрею. Не спорь. Это быстро. А пока халат дам, не шёлк и батист, но вполне ещё ничего. Снимай поскорее свою красотищу намокшую. — Ну вот, зря рядилась, получается… — тихо, больше себе сказала Гриша. — Неправда. Я оценила. — Интонацию Илли было трудно разгадать. — Что до ванны… Илль, ты же вроде не любишь, когда в тебя вода брызгает… — с сомнением протянула Гриша, глядя на смешливую и решительную Зильберман. — А я осторожно. Только цветы в стакан поставлю. Пока она возилась с ванной, Гриша стояла, завернувшись в хлопковый вафельный халат и придирчиво рассматривала себя в длинное зеркало, висящее на Иллиной стене. Пыталась понять, что хотелось бы ей в себе изменить. Стыдная и беспокойная мысль то и дело возникала пульсаром в её рассеянных мыслях — а Ильяне бы она понравилась… как? Вернулась Илля, бесшумно подошла и встала сзади. — Я тоже дурочка, конечно, что на погоду не посмотрела. — Иногда даже Ильяне Зильберман присуща самокритика. — Просто хотела тебя видеть, и всё тут. Да и прогнозы у нас, сама знаешь, какие, на них редко когда надежда есть. Мы как раз вот всем нашим временным правительством ведём переговоры с большой Землёй о науке — мы же тут отстали во многом безнадёжно. Институт нужно новый соорудить, а учиться пока в другом здании. Славгородской молодёжи выбирать раньше было не из чего почти, это как, знаешь, те три пути… Гриша удивлённо переспросила: — Какие три пути? — Днище, говнище, кладбище, — спокойно отозвалась Илля, сделав ударение в слове «кладбище» на второй слог — по-старинному. — А теперь у нас иначе всё будет. И искусства возродим, обязательно! Кино, театры, библиотеки… А не полтора разрешённых канала. Дворец Культуры можно построить по старому проекту. Кстати о культуре. У меня тут два билетика на воскресенье есть в любительский театр на основе школьного — «Вишнёвый сад», однако! Компанию мне составишь? Илля вытащила из кармана брюк два вручную нарисованного билета — витиеватые буквы, красивый орнамент по бокам. А Гриша заулыбалась нежно и глупо — и потому, что Илля сказала, что видеть её хотела, и из-за билетов этих. — А я так давно сходить на него хотела… — почему-то шёпотом произнесла она. Илля вызвалась помочь ей с волосами, потому что по её словам для уходу за кудрями Гриши нужно обладать определённой профессиональной квалификацией, которой она похвастаться уже могла. Гриша перед ней обнажаться застеснялась — отчего-то вспомнились всяческие безобидные комментарии о её теле — вроде того, что в последнее время она «поплыла». Тогда они не казались ей чем-то оскорбительным, но сейчас она понимала, что только стеклянная прозрачность всего её существа помогла бы ей почувствовать уверенность. Сидя по шею в плотной сиреневой пене (очередное чудо производства от Лавра), Гриша смотрела встревоженно, потупясь, пока Илля намыливала ей голову, мурлыча что-то себе под нос. С каждым её касанием Гриша всё больше напрягала лопатки, её взгляд пустел, а мысли её, казалось, текли сквозь Иллины пальцы, и не было предела ни её отчаянию, ни её блаженству. После, когда Гриша сидела на кровати, сиротливо кутаясь в тот же самый вафельный халат, Илля расчёсывала её волосы влажными, приговаривая что-то там про какой-то кудрявый метод. Грише некуда было деться от тяжёлого пламени, разгоравшегося в её груди, от сбивающегося восторга, и, как ни странно, ей совсем не хотелось это чувство анализировать — просто жить в его пространстве, и всё тут. — Твои волосы, они, знаешь… как бледный пожар, нет, как песчаная буря, — задумчиво проговорила Ильяна, как бы рассеянно запуская пальцы в Гришины волосы и поглаживая её по голове. — Не люблю словоблудие, но это то, что мне в голову приходит, когда я на тебя смотрю. Ты вообще, Гриша, очень красивая женщина. — Спасибо, Илль, но стандарты… так не считают, — Гриша нервно улыбнулась, почувствовав, что у неё пересохло горло. — Стандарты нужны для того, чтобы в них уважительно плюнуть. Ты мне нравишься, меня не интересуют стандарты. Тон у Ильяны Зильберман, как всегда, был безапелляционным. Гриша не знала, отчего она вдруг разоткровенничалась, но поспешила за ней, ухватившись за возможность: — И ты мне… Ты мне очень нравишься, Илля. Прости за… ветреницы. Они маленькие, жалкие, знаю, но они казались мне красивыми, вот я и… — Ох, прекрати, Гришечка. Цветы славные. Я люблю луговые цветы, а розы, признаться, начинают в печёнках сидеть. Я задумалась что-то и даже спасибо тебе за них не сказала. А теперь говорю вот. Спасибо. Ильяна положила бакелитовый гребень, которым она водила по влажным волнам Гришиных волос, уселась на край кровати рядом с ней и взяла её за руку. Гришу ожгло её теплом, её головокружительной близостью, и нежность кольнула её в живот кривой хирургической иглой. Она немигающе глядела на тонкие, обыкновенно насмешливые губы Илли с изгибом, которые сейчас улыбались ей просто и без всякой иронии, и горячая нежность толкалась во всём Гришином существе, как заведённая. Глаза Илли сверкнули, как драгоценные камешки, она рассмеялась и поцеловала Гришу. Гриша, захваченная своей невысказанной, невероятной любовью, отчего-то даже удивиться этому не успела. Илля хитро улыбалась, чуть щурилась, чуть дрожащими от ласки пальцами водила по Гришиной переносице, по губам и вискам. Гриша поглядела на неё с оторопью, а потом подалась вперёд и слегка ткнулась носом Илле в шею. — Я не знаю, законно ли такое сильное счастье, — выдохнула Гриша, прижимаясь губами к острой ильяниной ключице. — Оно меня будто бы убьёт сейчас на месте, и… всё. …Ветер вздыхал в унылой мгле, прошитой серебряными дождевыми нитями, там, за задёрнутыми шторами, далеко-далеко, будто во сне. Гриша горячечными поцелуями осыпала Иллину шею, грудь и рёбра — целовала как жалила. О это полустёршееся, громкозвучное слово «Fatum», Иллина татуировка, которая была для той чем-то давно отжившим, но важным. Время короталось лихорадочными касаниями, и головокружением, и лёгким смятением, и нежностью, длящейся бесконечно, как ожидание. Когда Гриша уснула подле Илли, ей снова ничего не снилось, и ей было спокойно и хорошо. Возвращалась она от Илли ночью, когда жёлтым масленым светом зажглись фонари, и латунная луна тоже казалась фонарём — высоким и круглым. Гриша всё ещё не знала, что будет дальше — ни в жизни города, ни в их с Иллей отношениях, которые казались ей то нагретым солнцем медвяным лугом, то тропинкой-серпантином в скалистых горах. Но теперь она смогла сформулировать, что Илля и была её счастьем, и теперь ей вовсе не нужно было сдерживать своё восхищение, которое всегда диктовало ей ряд «дарить-оберегать-касаться». …Голодная клочковатая тьма наползла на полированное славгородское небо — и солнце пропало, как не было. Гриша глядела в сгусток чёрного неба и делала то, чего отродясь не умела — мечтала. Об отстроенном свободном Славгороде, но больше, конечно, об Илле. О том, как они совсем скоро отправятся бродить, куда глаза глядят — и Илля непременно сорвёт для Гриши кисть белой сирени и вложит ей в нагрудный карман. И о том, как Гриша покажет ей одно местечко, плавно перетекающее в степь — то, где небыстрый ручей, и клинья цветущей калины, и небо бесконечное, как их любовь. Они будут непременно держаться за руки, и смерти не будет больше, а будет только радость.