Consume

Готье был послушным мальчиком, поэтому когда Скэриэл сказал ему закрыть глаза и довериться, то он поступает именно так: закрывает глаза. И доверяется. Проходит несколько секунд. Тридцать. Потом минута. Десять. Сорок?.. Что-то неприятно начало слепляться между рёбер, цепляясь за лёгкие; медленно, словно боясь дотронуться до мокрых и шевелящихся органов, а потом — резкий подъём густой материи к горлу. Это было чувство страха. Паника. Которая вышла из его сознания и тела через кровавую массу в виде тошноты. Он стал откашливаться с такой силой, что изо рта вылетали кусочки... чего-то. Может даже ещё сегодняшнего завтрака, потому что в животе стало как-то пусто. Даже слишком. «Ох». Глаза округляются от страха, и он хочет потрясти головой, чтобы избавиться от дурных мыслей. Скэриэл попросил довериться. Ещё и так убедительно, что отказать ему было просто невозможно (отказывать, собственно, и не хотелось) — закинул ногу на ногу (брюки идеально, без единой складки, обтянули ягодичные мышцы), расположил руки на подлокотниках по обе стороны от туловища и («может, это моё воображение») специально выпятил грудь вперёд, отчего расстёгнутая рубашка скатилась вбок и открыла вид на тёмный ореол соска; улыбался, склонив голову чуть вбок, говорил о чём-то так тихо, что Готье было страшно даже дышать — не простит же себя, если упустит хоть что-то. А потом это «доверься мне». По затылку пробежали мурашки. Его глаза хаотично передвигались, пытаясь различить хоть что-то в этой непроглядной темноте. Он взглотнул. И почувствовал, как вязкая слюна скатилась по горлу. И вытекла. Под ним. Он хотел склонить голову вниз. Не получилось. Нос уткнулся в металлическую поверхность. И, кажется, в свою кровавую паническую рвоту и слюну. Ниже ничего не было. Голова, шея, а дальше только гладкий металл (с отвратительной смесью). Захотелось повторно блевать. От страха. От осознания. От страха осознания? Но поняв, что желудка у него-то, собственно, сейчас нет (как и тела в принципе), все ощущения отошли на второй план; даже дышать перестал. Единственное на что был способен он (часть его? Его голова?) — моргать, шевелить глазами, кивать и открывать рот. Говорить?... «Эй!?» И говорить. Внезапно всего его затрясло, по ощущениям это было схоже с тем, что его кто-то куда-то несёт. Как оказалось — так оно и было. Последние толчки и затишье. После сильный звон — и вуаля! — крышка подноса была приподнята; глаза от резкого появления света (даже от простых свеч по всему периметру столовой) зажмурились. — Испугался, — не вопрос, утверждение. Скэриэл тянет руку к сморщенному лицу на своём обеденном столе и пальцами зализывает мокрые от пота белые волосы назад. — Скэр? — Хитклиф поочерёдно широко открывает глаза и смотрит. Его бы начало трясти, да только нечему: тела-то нет, — Скэр! Возникла пауза. Скэриэл лишь жалостливо улыбался, делая брови домиком, и продолжал держать руку в чужих волосах. И смотрит в ответ, пока не поднимает взгляд, намекая, что стоит обратить внимание на обстановку вокруг. Готье поднимает глаза и пытается проследить за чужим взглядом, но повернуть голову просто физически не может. — О, точно, прости. И Готье прощает. Что именно — не важно, может, всё. Длинные пальцы без отвращения касаются испачканного подноса и разворачивают голову в противоположную сторону. Перед ним открывается вид на длинный стол с невероятным количеством еды — это первое, что он видит. И самое интересное, ведь обстановка вокруг самая обычная — тёмные углы, тёмный потолок, за окнами тоже темно. Только свечи кое-как окрашивают жалкие крохи пространства оранжевым. Еда, честно, тоже не вызывала удивление. А вот то, что лежало на центре стола — определённо. Тело. Его. Тело. Обнажённое. Наверное, холодное... — Не переживай, — Готье на выдохе улыбнулся, — мы подогрели тебя. Не холодное. Но определённо мёртвое. Наверное. Он подозрительно покосился, но не получив никакой реакции, принялся дальше пялиться. На. Труп. Труп. Т.Р.У.П. ТРУП. СВОЙ. Сверху раздаётся истерический смех. Чьи-то руки сжимают его черепную коробку, да так, что где-то под скальпелем пошла трещина. Чьи-то, потому что Скэриэл не мог этого сделать. Сделать что? Убить. Потому что Скэриэл сказал довериться. Обмануть. Внезапно всё резко пропадает. Стало темно, словно его снова накрыли крышкой; а потом второй раз преподносят на стол как главное блюдо этого вечера. Звон — вилка упала на пол — и снова из-за маленьких огней жжёт глаза. Он чувствует как стол под ним шатается, слышит как скрипят, трещат деревянные ножки, царапаясь о ровный каменный пол. Потребовалось ещё немного времени, прежде чем начать различать рванные и гортанные стоны, тяжёлые и короткие вздохи с ощутимой улыбкой, сухие шлепки кожи о кожу... Остатки понимания реальности безвозвратно вытекли из него. Прямо как его мозг. В голове стало не метафорически пусто. Он не сразу заметил тишину, даже если тупо и напрямую пялился на своё тело, в которое запихнули то, чего там явно не должно быть. И сейчас речь не про чужой член. Грудная клетка была открыта так, словно распахнули рубашку, оголяя красно-чёрные рёбра, между которых расположился красиво уложенный салат цезарь. Скэриэл перехватывает тупой взгляд и демонстративно склоняется, опуская лицо в эту грязь-грязь-грязь-салат, пачкая лицо, и что-то сильно стискивает зубами. До хруста. «Сухарик», — думает Готье. Отломленное ребро — показывает Скэриэл, широко раскрывая губы, и проглатывает. Даже не давится. Лоу вытирает тыльной стороной кисти рот (пачкаясь сильнее, размазывая уже по щекам тёмную и отвратительно пахнущую смесь) и встаёт с нагретого места между ног Готье. — У меня нет мотива, — неожиданно выдаёт он, шагая к уже плохо работающей голове Хитклифа, — только психоделическое желание. Опирается руками о стол, наклоняется и целует. Мнёт посиневшие губы своими, проводит языком. И накрывает ладонью застывшие в одном направлении глаза, опуская веки. Скэриэл в последний раз чмокает в губы, постепенно поцелуями переходя на правую щёку. Лижет-чмокает-кусает. Сильнее сжимает остывшую кожу, чувствуя как между зубами рвутся мышцы, стукается о чужую челюсть и рывком отстраняется. Собственное мокрое-кровавое чавканье пробуждает аппетит. Чужая смерть не пробуждает в нём ничего.