5 лет назад.
Марк. 17 лет.
Марк стоит, опираясь спиной на белоснежную стену, и пустым взглядом смотрит на мраморный пол под ногами, ожидая, пока расшаркивания в прихожей закончатся. Он не принимает участия в разговоре своей семьи, даже не вслушивается в слова, отстранённо погрузившись в свои мысли. Никто не обращает на его молчание никакого внимания: это привычная картина, Марк редко когда правда разговаривает с семьёй, предпочитая ограничиваться банальными бытовыми фразами. Он даже не пытается восстановить прежние тёплые отношения с этими людьми, а семья воспринимает его поведение, как затянувшийся подростковый бунт. Иногда он им даже верит. С каждым днём он ощущает всё большее и большее отвращение ко всему, что его окружает: их совершенно не скромный дом, буквально кричащий о богатстве, со множеством пустых или и вовсе бесполезных комнат типа «столовой» с огромным столом, которым пользуются только в исключительных случаях, когда надо принимать важных напыщенных гостей; то, что они упорно продолжают делать вид, будто в их семье всё в порядке; то, что его родных устраивает та свалка, в которой они живут. То, что он, кажется, единственный в этой семье, кто чувствует, что что-то явно не так. И из-за этого одиночества постоянно думает о том, а что, если он сам и есть это «что-то не то»? Марку хочется загадить весь этот невъебенно пафосный загородный дом, разрисовать стены в коридорах надписями, чтобы все вокруг, наконец, заметили: у них не семья, а ёбаные декорации, не самые талантливые актёры, которые уже даже не стараются отыгрывать свои роли хоть немного правдоподобно. Просто рандомный набор людей, которые живут вместе, здороваются по утрам, иногда ведут светские разговоры, но не чувствуют то самое родство, которое должны были. А если между ними происходит разговор дольше пяти минут, он обязательно станет неприятным для кого-то одного или сразу для всех участвующих. Вот такая они «семья». Наверное, это тот самый пресловутый юношеский максимализм? Марк не уверен, но он знает точно, что имеет веские причины чувствовать себя не просто лишним в этой семье, а тем самым звеном, которое будто бы впопыхах приклеили, у которого даже не спросили, хочет ли он быть здесь. Нет, он не хочет. — Напиши, как доедешь до аэропорта, — с равнодушным лицом наставляет Витя, старший брат Марка. Их мать с готовностью кивает, пока личный водитель хватает два огромных чемодана, стоящих у выхода, и направляется к машине. Марк искренне не понимает, зачем ей столько тряпья на двухнедельной поездке, но спрашивать он не намерен. Уже завтра женщина будет где-нибудь в Майами, или Дубае, или Таиланде, Марк не знает. Он лениво отмечает, что даже не спрашивал, куда она отправляется отдыхать. Знать бы ещё, от чего именно она отдыхает. Наверное, от их кислых лиц и утомительных сценариев. Отец обнимает свою жену, целомудренно целуя в плечо и шутливо напоминая не снимать обручальное кольцо, на что та хихикает, а Витя испускает ядовитый смешок. Они все знают, что она снимет его, как только долетит до курорта, но в их сценарии прописано другое, а они привыкли его послушно придерживаться. — Марк, а ты с мамой попрощаться не хочешь? Он поднимает взгляд с пола, замечая хмурое лицо отца, равнодушную физиономию брата и неуверенную улыбку мамы. Она ожидающе протягивает руки и наклоняет голову к плечу. Вот и его очередь отыгрывать свою роль, и Марк ненавидит себя за то, что широко улыбается и шагает к женщине, заключая её в крепкие объятия. — Отдохни хорошенько. Не забывай иногда писать, хорошо? — бурчит он ей в макушку, после чего отстраняется, но уже не опускает взгляд в пол, а с лёгкой улыбкой машет ей рукой, пока мать направляется к машине. Водитель открывает ей дверь, она элегантно садится. Раздаётся визг шин, и машина исчезает за медленно закрывающимися воротами. Витя закрывает дверь и проходит в гостиную с огромным телевизором, пафосным аквариумом на половину стены и столиком из, Марк не уверен, но может сделать на это ставку, натурального дерева. Брат плюхается на кожаный белый диван и, как верный щенок, смотрит на отца, ожидая, что тот присоединится. — Марк, сгоняй в кухню, возьми себе пиво, или что ты там пьешь. Захвати нам с Витей коньяк какой-нибудь. Давайте мужской вечер устроим, пока мамы нет, — хохочет мужчина, подсаживаясь к старшему сыну и заводя разговор про их дела на работе. Марк не хочет слышать, о чём они говорят. Он знает, что столько денег заработать честным трудом практически невозможно, он знает, что отец грешит махинациями, уклонением от налогов и бог знает чем ещё. Он знает, что мужчина посвящает старшего сына в свои дела уже несколько лет, натаскивает его, готовит преемника. Витя в этом деле хорошо обучаем, отец с ним уже советуется. Хотя Марк и уверен, что мнение сына его вообще не колышет, и всё это что-то типа манипуляции, чтобы сильнее зажечь интерес Вити. Когда он, намеренно задержавшись на кухне, возвращается, тема с рабочими делами уже закрыта, отец щёлкает пультом и выбирает фильм для просмотра. Марк знает, что он должен отсидеть этот ужасный вечер просто для того, чтобы ему потом не ебали мозги. Из двух зол… Уже на двадцатой минуте фильма он задумывается: почему отец не предложил коньяка ему? Не то чтобы Марк когда-то говорил ему, что не любит коньяк, всё же это неправда. Ему интересно: это мелочное напоминание о том, что в этой семье он не только младший, но и немного дефектный, или мужчине просто правда не пришло в голову? Марк отмахивается от этих бесполезных назойливых мыслей и продолжает попытки сконцентрироваться на фильме и игнорировать комментарии отца и поддакивания брата. Изредка, когда они спрашивают его мнение, он отвечает односложно и максимально коротко. Кто вообще пиздит во время просмотра чёртового фильма?! Спустя еще полчаса Марк смотрит на сцену фильма и уже знает, чего ждать дальше. На экране главные герои в окружении приятелей сидят в кафе, напряжённо разговаривают на грани конфликта, как одна из девушек вскользь упоминает о «парне», обращаясь к парню. Это всего лишь второстепенный персонаж, который в сюжете абсолютно не принимает участия, а упоминание о том, что он гей, всего одно, длится буквально две секунды. Уже довольно выпивший отец возмущённо фыркает: — Эти современные фильмы меня в могилу со своими педиками сведут. — Так мода такая сейчас, — замечает Витя, скривившись, будто ему в глотку целый лимон запихнули. — Если в фильме нет разных рас, геев или лесбиянок, то они никаких наград не выиграют. Просто бизнес. Отец тяжело вздыхает и качает головой. Марк поджимает губы, но с мазохистским удовольствием вслушивается в разговор, желая узнать, что они скажут дальше. — Умели бы русские фильмы снимать, мы бы их смотрели. Там хоть этой западной херни нет, — говорит мужчина. — Хорошо, хоть не показали ничего. Вот нахера они своих гомосеков запихнули, я не пойму? Это как-то на сюжет влияет или что? Марк услышал достаточно относящихся к себе гадостей, поэтому решает всё же абстрагироваться и подумать над тем, какой может быть развязка фильма. Привычно отключается, плывя в своих мыслях и делая вид, что его здесь нет. Его могли бы волновать или даже серьёзно обижать слова отца, если бы не прошло то время, когда он ещё уважал мужчину. Если бы зубы не сжимались при его виде, а в глазах не всплывали картинки произошедшего полгода назад. Мать тогда опять умотала в свой отпуск, опять одна (отец безумно занят на работе, Витя занят работой на отца, а Марк учится). Марк не знал, как так случилось, не понимал, как можно быть таким неосторожным. Вернувшись со школы всего часа на полтора раньше, он застал отца в положении, в котором не хотел бы заставать никогда. Вот прям никогда. Длинноволосая блондинка, с виду старше Марка всего на пару-тройку лет, скакала на его отце, пока тот крепко держал её за талию и пыхтел. Ступор открывшего дверь Марка длился достаточно, чтобы его заметили. И какого хрена он тогда вообще решил зайти к отцу, чтобы что-то у него попросить? Он стоял на пороге комнаты как вкопанный, хлопал глазами, смотря уже не на впопыхах заворачивающуюся в одеяло пару, — боже, блять, пару?! Эта девушка отцу в дочери годится! — а пялясь в пустоту перед собой. Отец изменял матери, но почему-то было ощущение, будто он предал Марка. Будто в него прилетела неожиданная, но болезненная ментальная пощёчина. Когда стыдливо раскрасневшаяся девушка чуть ли не в слезах уехала домой на такси, отец подошёл к сидящему на кухне Марку и начал не с оправданий, объяснений или чего-то подобного, нет. Он тут же налетел с ебучими претензиями. Невозмутимо начал гнать на Марка, как будто тот вообще в чём-то виноват. Как будто мужчина не должен был бы сконфуженно объясняться. Они тогда разорались не на шутку, Марку хотелось долбануть отца чем-нибудь тяжёлым и отчаянно кричать «Ты хоть понимаешь, что ты творишь, старый ублюдок?!», но он до самого конца разговора чувствовал себя так, будто только лишь защищался и отбивал атаки отца, не успевая сказать ничего из того, что собирался. В твоей с мамой комнате? Даже номер в ебучем отеле не снял, притащил её к нам домой? В дом, где живёт твоя жена, где живут твои дети? Почему? Зачем? Чего тебе не хватает? Ей, блять, не больше двадцати, что за хуйня вообще?! Гнев лопнул будто воздушный шар, когда на тихое и отчаянное: «А как же мама?», отец махнул рукой, презрительно улыбнулся и процедил: — А ты как думаешь, что она на своих курортах делает, а? Думаешь, не развлекается с молоденькими парнями, которые ведутся на богатых леди?! Уверен, прямо сейчас она как раз этим и занята. Знай, Марк, это не я начал, понятно?! Она была первой. Он сказал это с такой уверенностью, что Марк осознал: он и правда знает, о чём говорит. Это не пустая ревность, паранойя или попытка оправдать себя. Это истина, в которой отец уверен, потому что он знает. Видел. Они стоят друг друга — вот, что тогда осознал Марк. Именно тогда он впервые почувствовал отвращение. К этому «дворцу», в котором они живут, к тому, как старательно играют в семью, будто в какое-то грёбаное РПГ. Он почувствовал всю гниль, которой словно был покрыт, которую хотелось смыть, хотелось снова поверить в то, что он называл семьёй. Пошатнулось понимание отношений, семьи, брака, пошатнулось доверие к этим людям. Он начал перебирать в голове всех знакомых взрослых, задумываясь о том, а знает ли он хоть один брак, в котором и правда два любящих и счастливых человека? Анализ был не воодушевляющим: кто-то уже разводился, ища новую «любовь», кто-то явно жил из-за одной только привычки и чувства удобства, кто-то вот так вот изменял, пытаясь разнообразить свою жизнь. «А зачем тогда это всё?», — думал он, поражаясь всем вокруг. Зачем строить семью, если она будет… такой? Если твоё доверие могут предать, сделать больно. Или, что ещё хуже, это сделаешь ты? Что вообще такое эта «любовь», о которой все орут вокруг? Сколько лет она живёт и в какой момент скатывается в ту семейную жизнь, которую он видит у всех знакомых? По какой именно причине его отец и мать продолжают играть в семью, если оба изменяют и, чёрт возьми, оба об этом прекрасно знают? Стоит ли ему вообще рисковать, играя в любовь с кем-то? Чтобы потом смотреть на развалины былых отношений, лелея в памяти «как же хорошо всё начиналось». Отношения со старшим братом испортились в тот момент, когда на робкие и не особо очевидные расспросы об этом Витя пожал плечами и подтвердил, что знал. Уже несколько лет знал. Тоже стал невольным свидетелем, но совершенно не принял это близко к сердцу. Потому что не был таким ранимым и чувствительным, как Марк. Был умнее, равнодушнее и черствее. Может, Марку тоже стоит таким быть, чтобы не чувствовать эту тупую боль, постоянную обиду, разочарование и желание быть принятым? Уже спустя неделю неловкого и натянутого молчания отец вернулся к привычному состоянию. Он общался с Марком как ни в чём ни бывало, иногда ухмылялся и шутил, иногда полностью игнорировал, как раньше. Привычно давал деньги на ежедневные нужды, ставил ему в пример Витю, когда пытался «не задеть, а научить, как надо!». Мать приехала с отдыха загоревшая и посвежевшая, с широкой улыбкой и рассказами о том, как хорошо и спокойно было на берегу океана, но в бассейне отеля ей купаться нравилось больше. Только вот Марк уже не мог смотреть на них так же, как и раньше. Как ни старался, не мог. Он не смог последовать совету старшего брата: «Просто забей, это их дело, а не наше». С каждым днём он всё больше и больше ощущал, что лишился семьи. Семьи в привычном его понимании, где людей объединяет не только брак, общая кровь и большой дом, а надежды, доверие, любовь и признание. И он всё больше и больше вспоминал отрешённость матери всё детство, насмешки старшего брата и игнорирование отца. То, каким лишним элементом он казался в этом доме. Фильм, кстати, заканчивается именно так, как он и предполагал. Отец с Витей о чём-то переговариваются, делятся впечатлениями (будто они этого не делали во время просмотра), а Марк тихо бубнит себе под нос, что пойдёт в свою комнату. Разговор не прерывается, Марк встаёт и ещё раз окидывает взглядом родных, но они не замечают и этого. Он поднимается по лестнице в комнату, раздумывая о том, как скоро мужчины заметят его отсутствие. Заметят ли? Раздумывая о том, сможет ли он всё же когда-нибудь стать полноценной частью этой семьи? Может, через пару лет, он научится быть таким же, как и Витя? Есть ли шанс, что его отношения с родителями хотя бы немного наладятся?***
Стас. 15 лет.
Из настежь открытой форточки дует ледяной ветер, остужая сидящих в крошечном туалете парней. Несмотря на то, что в помещении стало уже холодно, это не помогает избавиться от въевшегося запаха сигарет и травки. Обитатели этого чудесного заведения любовно называют туалеты второго этажа «переговорными», что недалеко от истины. По естественной нужде сюда заходят крайне редко. Стасу кажется, что сигареты и трава уже въелись в него, настолько часто он тут сидит. Задницу холодит бочок унитаза, на котором он уселся, а ноги отбивают неровный ритм на когда-то белоснежной крышке. Стены испещрены наполовину мотивационными, наполовину откровенными надписями маркерами и ручками, плитка уже давно превратилась в серовато-ржавую паутину, она настолько стара и потрёпана, что даже непонятно, какой цвет был изначально. Вряд ли не особо усердные протирания ворчливой уборщицей помогают с чистотой. Обычно старая мразота шлёпает по грязному полу и стенам не менее грязной тряпкой, под нос себе бубня что-то про будущих уголовников, которые стряхивают пепел сигарет куда попало. Несмотря на атмосферу туалета-убежища для времён зомби-апокалипсиса, вся старшая группа ребят облюбовала это место. Стас поднимает взгляд на Илью, сидящего на низком подоконнике и поджигающего косяк. Илья выглядит скучающим, синяк под его глазом уже почти сошёл, но он всё равно постоянно его задевает, пытаясь протереть глаз, и недовольно шипит. — Ты будешь? — привычно спрашивает парень, доставая из нычки под проломленной напополам плиткой ещё один косяк. Стас усмехается и отрицательно качает головой. Илья пожимает плечами и поджигает самокрутку. Ветер из окна тут же смахивает приторный дым в сторону Громова, который фыркает и затягивается собственной сигаретой. Он стырил пачку пару часов назад у охранника, который смотрел очередной футбольный матч с банкой пива и непредусмотрительно уснул. Стасу совсем не стыдно: кто вообще в этом месте засыпает без угрозы проснуться обворованным? Он хотя бы забирает всего лишь сигареты, а не кошельки и телефоны. Илья поджимает губы, любопытно осматривая упёртого Стаса. Спустя пару секунд размышлений, он фыркает: — Что, прям так и будешь чистеньким до выпуска? Лицо плакатов «Скажем нет зависимым дебилам»? — Может, кто-то зайдёт, увидит мои прекрасные глаза, которые не красные, как у гоблина, и заберёт меня? — усмехается Стас, проводя взглядом по надписи «Проклятое место» на стене, которое было не написано, а выскребано. Вероятно, лезвием. — Знаешь, вряд ли мои будущие мамочка и папочка захотят себе сыночка наркомана. Илья хохочет. Да, это и правда шутка года, потому что они оба знают, что никто их не заберёт. Они оба не хотят, чтобы кто-то их забрал, потому что не только они будут занозой в заднице приёмной семьи, но и наоборот. Стас задумчиво ковыряет небольшую рану на ладони и думает о том, в какой именно момент весь его оптимизм куда-то ушлёпал. В какой момент он стал согласен с человеком, который методично вырезал надпись на стене? Большинство ребят из его группы выросли в этом детском доме, так и не дождавшись своей новой «семьи». Не дождавшись желанного: «Добро пожаловать в твой новый дом!». Были, конечно, единицы счастливчиков, которых поначалу все ненавидели, давясь завистью и обидой, а потом и вовсе забывали. Стас помнит себя ребёнком, который почему-то думал, что если будет достаточно улыбчивым и послушным с уборщиками, кухарками или воспитателями, то они пожалеют его и заберут. Он не уставал плакать в подушку, не уставал писать в своей потрёпанной тетрадке, что осталось совсем немного времени до того, как за ним придёт кто-то. Возможно, это будет его настоящая мама? Что, если она его не бросала, как говорят практически все взрослые вокруг? Что, если он потерялся, и мама найдёт его спустя годы? На день рождения, на новый год, на все праздники, о которых он узнавал, Стас загадывал одно единственное желание. Наверное, самое популярное желание этого места. Он просто хотел семью, хотел получить тепло. Хотел почувствовать ласковые прикосновения от взрослых. Не резкую хватку на предплечье, когда его куда-то тащат, не подзатыльник от недовольного учителя, когда не получается решить пример на арифметике. Что-то, что называется нежностью и любовью. Что-то, чего он так и не узнал полноценно. Это желание сломало его. Особенно, когда оно исполнилось. Особенно, когда он боялся, что потеряет всё, что получил. Особенно, когда он действительно потерял это. Наверное, он просто был недостаточно хорошим ребёнком. Все ребята здесь прекрасно понимают, что с каждым годом шансы на то, что их заберут, становятся всё меньше и меньше. Не так уж и много людей, готовых забрать себе брошенных детей, но даже из этого меньшинства практически все выберут малышню, а не проблемных и озлобленных подростков. Ирония Стаса очевидна, как и его нежелание отвечать на вопрос Ильи, но тот и не лезет с расспросами. Наверное, благодаря этому они и подружились. Стас просто наивный дурак. Он не верит в семью, он не верит в это место, но он хочет верить в своё будущее. Ему хочется думать, что он сможет выкарабкаться из этого дна, что он сможет построить свою жизнь, когда достигнет желанного совершеннолетия, полной свободы. Когда сможет распоряжаться своей судьбой. Какой в этом толк, если он выползет отсюда наркоманом? Зависимым, неполноценным человеком? Многие высмеивают его отказ от травы и таблеток, которые самые старшие каким-то чудом достают. Илья над ним не смеётся, но искренне не понимает. — Алёшу забрали, слышал? — хмыкает Стас, желая заполнить пустоту и тишину, из-за которых проваливается в дебильные размышления. — Блять, я слышал, что его забрала семья веганов, — кривится Илья, будто они тут капец как часто едят нормальное мясо. — Я взял у него номер телефона, надо будет позвонить, узнать, как он там. — Если он возьмёт трубку. Дима же не брал. — Диме было десять, у него могли отобрать телефон, — упрямо хмурится Илья. Алёше одиннадцать. Теоретически, разница не великая. — Боже, давай просто признаем, что тем, кто выбрался, не особо хочется дальше общаться с нами, — закатывает глаза Стас. — Если это так, то он мелкий ублюдок. Ты два раза чуть нос не сломал, пока защищал его от старших, а он трубки не берёт. Пошёл нахуй тогда. Мне проще думать, что у него отобрали телефон, ясно? Стас улыбается и молча кивает. Из коридора слышится неразборчивое бормотание. Топот нескольких пар ног приближается, заставляя Илью напряжённо высунуть руку в форточку с готовностью вышвырнуть наполовину выкуренный косяк, а Стаса наклониться к соседнему унитазу с сигаретой между пальцев. Дверь распахивается, и парни синхронно цокают и расслабляются. Аня и Вера с улыбками заходят в туалет, закрывая за собой двери. — Это мужской туалет, вы в курсе? — бубнит Илья, широко ухмыляясь при виде Веры. Стас закатывает глаза от вида друга, который тут же перевоплощается в альфа-самца, хотя выглядит просто смешным. — Это переговорная, тут свободный вход, — парирует Аня. — Хотя бы туалеты здесь не сексисты. Вера смеётся, запрыгивая к Илье на подоконник и с наглой ухмылкой протягивая руку. Илья медлит, переводя взгляд с её ладони на косяк в своих пальцах. В конце концов он фыркает: — За поцелуй. Вера закатывает глаза и приближает к нему лицо, спустя пару секунд довольно затягиваясь законно полученным косяком. Аня же устраивается на соседнем от Стаса унитазе, ничуть не брезгуя. — Охранник рвёт и мечет, — с довольной улыбкой пропевает она, стреляя глазами на парней. — Сигареты опять спёрли? Делитесь! — восклицает девушка, получив кивки. — Нахера припёрлись вообще? Клянчить всё подряд? — бубнит Стас, но всё же тянется к заднему карману джинс. Эти две могут и сдать их охраннику, а очередные лекции о том, что воровство — это преступление, никому из них слышать не хочется. Даже несмотря на то, что Илья вообще ничего не крал, Стас знает, что наказание принимать они будут вместе. Они сидят ещё минут пятнадцать, лениво обсуждая сегодняшний обед (снова грёбанная каша, от которой тошнит половину детей), возможную беременность Лены (предполагаемых отцов четыре, Аня принимает ставки с надеждой, что когда-нибудь это выяснится — но выяснится только то, что она не беременна). Илья в красках описывает свою драку с «вожаком» второй группы, из которой он выбрался с синяком под глазом. Илья гордо вещает о том, что отвоевал ёбаную подушку ценой разбитого лица, и Стас глумливо ржёт над ним. Когда в туалет врывается уборщица с перекошенным лицом, Стас уже чувствует себя чересчур замёрзшим, Вера кутается в олимпийку Ильи, а косяк и сигареты давно выкурены. Уборщица начинает визжать на весь этаж, выгоняя их, пока Стас не заводится и не посылает её нахуй. Она орёт что-то про невоспитанность, вызывая у всех четверых язвительный смех и заявления о том, что в таком случае обосрался местный персонал. Стас широко ухмыляется и хватает за локоть Аню, которая чуть не пропускает ступеньку из-за хихиканья. Илья с Верой идут в обнимку, пытаясь не спать на ходу от расслабона. — Ты правильно делаешь, — тихо и робко говорит Аня, заглядывая Стасу в глаза. Он непонятливо хмурится, пока девушка мнётся, отведя взгляд. — Ну, что не куришь и не жрёшь ничего. Таблетки и всё такое. Не слушай их, ты правильно делаешь, вот, — неловко заканчивает она и стартует вниз, перепрыгивая через две ступеньки. Стас улыбается. Он знает, что всё делает правильно. Чего он не знает, так это того, что будет спустя годы. Что Илья завяжет, благодаря лекциям Стаса про вред травки, станет студентом, заведёт себе друзей. Что надежды Стаса на то, что после этого проклятого места можно стать человеком, обычным членом общества, окажутся не пустыми, но не в его случае. Что Илья не прекратит с ним общаться даже тогда, когда Стас провалится в глубокую яму. Что Илья будет по-прежнему ему братом, по-прежнему будет рядом даже в те моменты, когда Стас будет невыносимым. Когда будет кричать, неадекватно хихикать, давать пустые обещания, игнорировать переживающие-возмущённые-злые-безнадёжные взгляды друга и постепенно гаснуть, превращаясь в изуродованную копию прежнего себя. Когда он начнёт врать, глядя ему в глаза, когда будет тёмными ночами мучаться от бессонницы и вереницы мрачных мыслей в голове. Когда будет искать от них спасение в блистере таблеток, потому что уже позабудет, что есть и другие варианты. Он ещё не подозревает, в какой момент окончательно сломается, решит, что слишком слаб, чтобы быть не таким, каким его ожидает видеть большинство окружающих. Потеряет вообще всякую волю к жизни, мотивацию для борьбы, утонет в осознании того, что не видит смысла в продолжении своего пути. Когда он перестанет хвататься вообще за что-либо, оставшись бессмысленно барахтаться в невесомости? Он не знает, и именно поэтому воодушевлённо улыбается, ожидая совершеннолетия. Веря, что сможет доказать всему миру и в первую очередь себе, что он сам решает, кем ему быть.